Идеалы

      Двадцатый век — это век переломный, век крушения всего возможного, всех идеалов. Начиная с политикой ведения войны и заканчивая идеями дальнейшего развития человечества, хоть и все эти идеи больше походили на деградацию.       Может, это божья кара Родериху? За то, что едва узнав о начале военных действий, он вместе с женой покинул Австро-Венгрию, хотя, как всякий поданный империи, должен был присоединиться к армии? Так куда дальше: титула больше нет; гражданства нет, как и Австро-Венгерской империи*, так что путь назад им заказан; они чёрт знает каким образом обосновались именно в Германии, которая — и опять-таки, что за невезение! — никак не может выйти из кризиса.       У них нет ничего. В стране инфляция, курс доллара к марке меняется чуть ли не каждые полчаса, да и работы никакой нет.       Всё идёт ко дну, а в улучшение ситуации не верит никто.       Самое ужасное, что к этой убогой жизни — нет, банальному выживанию, решением вопросов о еде и ночлеге — начинают привыкать.       Полный крах всего.       Элизабет предлагает выход. Такой чудовищный, аморальный, но единственный действенный сейчас. "Не смей", — коротко, но яростно ответил ей Родерих.       Так глупо, так по-детски держать хоть какой-то морали и правильности, уже ставшими пережитками прошлого. Но отпускать жену на панель — это для него низко.       Сквозь открытое окно в комнату проникает с улицы воздух. Тяжёлый, удушающий, чуть сладковатый.       Так пахнет падаль. Может, у них под окнами труп, дело сейчас привычное. Или так сейчас пахнет это государство. Мертвец, которого пытаются как-то оживить, хотя это оживление больше похоже на издевательство.       Чета Эдельштайн стоит посреди комнаты. Они стоят друг на против друга, смотрят друг друга в глаза, держат за руки.       В другой у каждого — чашка кофе. Он так красиво переливается и блестит.       Именно блестит. Они отдали последние деньги в ближайшей ювелирной лавке. Продавцу сказали, что нужна алмазная пыль для декора. Вид у них презентабельный, так что всё вышло просто.       Эти люди не могут отпустить идеалы. Это выше их. Поэтому они и уйдут вместе с ними.       — Ты уверена, — это не вопрос.       Элизабет даже не отвечает. Бессмысленно.       А сцепленные руки дрожат. Даже непонятно, от чего именно, ведь им не страшно ничуть, волнения нет.       Ещё идеал, ещё пережиток? Смерть, такая естественная сейчас, для них всё равно остаётся тем, чего надо остерегаться.       Родерих предпринимает ещё одну попытку.       — Ты вовсе не обязана —       — Обязана.       "Быть с ним в горе и в радости, в богатстве и бедности..."       "...пока Смерть не разлучит вас".       Но кто сказал, что она их разлучит?       Вдруг подбородок венгерки задрожал. Она не всхлипывала, не смаргивала слёз.       — Я не хочу быть такой же, — она говорит глухо и тихо, но совершенно ровно. — Это не жизнь. То, что мы сейчас делаем, не самоубийство. Освобождение.       — Нет. Это самое что ни на есть уныние.       Самое страшное, что на свете есть. Отсутствие веры. В Бога ли, в мир, в правительство, да во что угодно. Путь в никуда.       Они умрут так же, как умирает этот мир. С той единственной разницей, что они умрут эстетичнее и быстрее.       Людям сейчас всё равно, как умирать. А раньше хотели либо возвышенно, либо от старости.       Никакого отсчёта. Им не нужно никаких знаков, чтобы одновременно выпить кофе с алмазной пылью.       Одним глотком. Даже не чувствуя, как рот наполнился кровью.       Это какое-то сумасшествие: умирать так вместе с кем-то. Видеть, как рядом с тобой кто-то дрожит, отхаркивая кровь, царапая пол.       Это может занять сутки или даже больше. Если бороться.       А на это у них не осталось ни сил, ни веры. Ни тех же идеалов.