Железная Империя

Сенатор Джейкобс, седовласый светский лев, был мужчиной высокого роста, ладно скроен, крепко сшит. Он был еще не стар, хотя в его богатой шевелюре, в бровях, в аккуратной бороде не было ни единого темного волоска. Все было белоснежным. Оттого его пронзительные, большие синие глаза казались еще больше и еще ярче на светлом лице. Несмотря на высокую занимаемую должность, его одежда, пошитая из добротных, дорогих тканей, отличалась, наверное, аскетичностью. Сенатор не любил пышно рядиться. Вероятно, этот яркий образ, эти горящие огнем глаза, эти строгие темные одежды приглушенных тонов — коричневых? Светлых? Серых? — чем-то неуловимо напоминающий джедаев, раздражал Палпатина не меньше, а то и больше, чем упрямство сенатора. Палпатин предлагал ему денег, много денег; на те сокровища, что старый лис сулил своему несговорчивому противнику, можно было бы купить с потрохами целую планету, но... Жадное, маслянисто поблескивающее золото словно не приставало к простому, строгому образу. Рядом с гордым сенатором оно тускнело, превращаясь в тусклые коричневые битые глиняные черепки. И, словно, боясь испачкаться, сенатор, разговаривая с Императором, даже очень почтительно, всегда держал руки за спиной. За одну эту презрительную позу, за гордое высокомерие Палпатин хотел убить сенатора, чтобы не видеть его силуэта среди прочих людей, не слышать и звука его голоса, не ощущать его бесстрашия. Да, пожалуй, так. Больше всего Палпатина разъяряло то, что Джейкобс не боялся его. Вообще. Ни его, ни Дарта Вейдера, свирепой черной тенью следующего туда, куда велит ему учитель. Более того, Джейкобс мог ровно стоять перед обоими ситхами и вести с ними разговор, все так же широко, устойчиво расставив ноги, словно противясь пытающейся опрокинуть его силе, и все так же презрительно держа руки за спиной, выставив беззащитную грудь. И Палпатин не мог понять причины такого бесстрашия. Не мог простить и не мог позволить себе такого же... Оставалось только одно — отнять. Лишить. Убить. Личную охрану для себя и своих домочадцев он набирал сам. Говорят, старик сам тайком и тренировал их, хотя... вряд ли это возможно. Как мог научить строгий, вечно занятой старик этих профессиональных бойцов выслеживать шпионов и наемных убийц, которые, казалось, сливались с землей, растворялись в воздухе, сияли ярче ночных огней мегаполиса Корусканта. Сенатор не мог не понимать, что ходит по краю; он знал это, когда раз за разом переживал покушения, когда смерть касалась его своим призрачным крылом и воздух колебался от взмаха ее неумолимого черного сайбера. Но сенатор был сильнее, сила хранила его; и каждый раз отравленные дротики пролетали мимо, телохранители успевали отразить выстрел, а наемных убийц расстреливали или личные охранники, или дворцовая стража. Но и тогда в холодных синих глазах сенатора не было страха. Но в этот день беспокойство не оставляло Джейкобса. Беспокойство нарастало едва сенатор прикасался мыслями к сенатору Тослие; казалось, что вокруг нее сгущаются тучи, и Джейкобс даже велел начальнику своей охране выделить больше людей для ее охраны. Женщине завтра предстояло выступать в сенате; в очередной раз разговор заходил о свободах и правах граждан, и, кажется, Тослия нащупала слабину, придумала железобетонный аргумент, против которого не смог бы возразить никто. — Проработать путь Тослии в сенат, — велел Джейкобс, — до шага, до каждой остановки. Она должна добраться туда невредимой; и в самом сенате не выпускать ее из виду. — Все будет выполнено, — с поклоном ответил начальник охраны. — Не беспокойтесь. План проработан до мельчайших деталей. Джйкобс задумчиво кивнул и отпустил охранника; но на сердце его было тяжело, тяжелее, чем прежде, и беда с оглушительным грохотом, давя на барабанные перепонки, разрывая голову, подступала все ближе. Сенатору казалось, что все его усилия напрасны; что все кончено. Сила неумолимо шептала ему в уши о том, что тот, кто погасит огонь сопротивления, уже в пути, что все, кто сражается за последние, самые дорогие, самые драгоценные ростки республики, уже мертвы и обращены в пепел... И он сам... Сам мертв.. Но сенатор не желал сдаваться; в сотый, в тысячный раз он упрямо встряхивал головой, прогоняя гнетущие мысли и видения, и отгонял прочь призрак смерти, заглядывающий ему в глаза. Он сражался; он изо всех сил старался сражаться! Только не поражение, только не страх! Нельзя чувству опасности позволить захлестнуть себя, нельзя выходить из равновесия. Нельзя сдаваться. Только не сейчас. День прошел гладко и клонился к закату, и, занятый текущими делами, сенатор даже позабыл об опасности, об остром чувстве надвигающегося непоправимого, но оно настигло его в самый неожиданный момент. Маленькая Лора, девочка-мандолорка, которую одинокий овдовевший сенатор удочерил после смерти жены, малышка, которая тянула к нему свои крохотные пухлые ручки и улыбалась трогательной детской улыбкой, рождая в сердце старика небывалую волну нежности. Видение корзинки, из которой свисали пеленки с гербами Джейкоба, было настолько ярким и накатилось так внезапно, что рука сенатора вздрогнула, и он мазнул по сенсорному экрану, вместо подписи поставив уродливую закорюку. Этому видению, этому зову старик противиться не мог, и, позабыв обо всем, прервав работу на полуслове, оттолкнув посетителя, он рванул вон из кабинета, оставив людей, которые пришли к нему на прием, в недоумении, оторопи и страхе. Чужие руки в его видениях вынимали его дочку, его маленькую радость, из ее белоснежного гнездышка, и она исчезала во мраке. И эта мысль, сама возможность этой мысли леденила сердце старика; он познал, что такое страх. Он познал. Однако, по прибытии домой Джейкоб, обнаруживший, что с дочерью все в порядке, увидев ее, мирно спящую в своей кроватке, немного успокоился. Настигающие его видения становились размытыми, неясными, нечеткими, и камень упал с его души. Если что-то и произойдет... что-то плохое, непоправимое... у малышки есть шанс выжить. — Соберите Лору в дорогу! —кратко велел он перепуганным его внезапным визитом нянькам. Мечась по комнатам, высматривая опасность, он переполошил всех домашних, но не нашел причины своего острого беспокойства и страха. Заметая длинным синим плащом натертые до блеска полы, он бегал по дому, и острозубая смерть, ухмыляясь, пряталась от него, скрывалась, таилась, не позволяя увидеть себя, даже если он оборачивался внезапно. Но ее холодное дыхание было осязаемо, близко. Джейкоб чувствовал его на своей щеке, и смертельная ледяная тоска разливалась по венам, стекая от этого стылого пятна на коже... Лору собрали, и Джейкоб сам положил ее в корзину, в которой обычно возил дочку на Набу, полюбоваться водопадами. Он хотел было оставить корзину дома, но что-то велело ему, заставило, принудило, и он не осмелился ослушаться властно ведущей его руки. Передав ее няньке, в окружении охраны он поспешил прочь из дома. По-прежнему ничто и никто не нарушал тишину и покой ночи, опустившейся на зеленый холм, и весенний воздух был прозрачен, прохладен и неподвижен. Подъездная аллея, полустертая с портрета реальности опускающимися сумерками, белой призрачной полосой тянулась между выстроившихся вдоль нее высоких деревьев, и люди, торопливо шагающие по ней к широкой лестнице, спускающейся вниз, на улицу, казались растрепанными мелкими пешками, просыпанными из ящика. Никого не было, никого. Охрана стояла по местам, и никто не поднимал тревоги; каждый миг обнаженные нервы старика были готовы принять невыносимый, смертельный, рвущий тонкие связи удар, но вместо него на его голову спускался невероятный покой весенней звездной ночи и запах клейких свежих листочков, окутывающих молодым зеленым облаком ветви высоких деревьев. "Как хорошо жить", —подумал Джейкоб, вдыхая полной грудью эту весеннюю свежесть и прохладу. Как хорошо... Темную фигуру, неторопливо поднимающуюся по лестнице, сенатор заметил тотчас, как первый лестничный пролет попал в поле его зрения. В быстро опускающихся сумерках высокий стройный человек уверенно поднимался вверх, спокойно и даже слегка вальяжно, как показалось сенатору, но от этого спокойствия встали, как окаменевшие, охранники, и нянька с тихим вскриком прижала к груди корзинку с ребенком, и сенатор, загораживая женщину с ребенком своим телом от пришедшего, поднял руку, как бы запрещая ей двигаться дальше. Одетый в аккуратную офицерскую имперскую форму человек был все ближе; в ночном свете уже можно было увидеть его спокойное молодое лицо, его серые глаза, казавшиеся сейчас темными провалами, его крепкие руки, сжатые в кулаки. Однако, это были очень спокойные руки; молодой человек просто поджал чуть замерзшие пальцы. Но сенатор, увидевший пришедшего, отшатнулся и побледнел, словно призрака увидел, и его дрожащие губы выдохнули: — Эван.?! — Здравствуй, отец. Эван, переводя дух, остановился несколькими ступенями ниже, поставив одну ногу на ступень повыше и опершись о колено ладонью. Его серые спокойные глаза спокойно смотрели в испуганное лицо сенатора так же, как до того смотрели в уродливую морщинистую маску Палпатина, и в уголках губ пряталась все та же полуулыбка, и они встали друг напротив друга - длинноногий юноша, отдыхающий после долгого восхождения вверх, и высокий сенатор, готовящийся спуститься вниз. Оба одинаково сложенные, неуловимо похожие, родные, кровь от крови, плоть от плоти. Трудно описать все те чувства, что выписались на лице сенатора; его лицо вмиг покраснело так, словно старика вот-вот хватит удар, рот нервно задергался, а в глазах навернулись слезы, растворяя в себе отчаяние и ужас. — Эван, ты пришел..? Ты..? — тот, кто назвался Фресом этим вечером в кабинете у Палпатина, лишь пожал плечами. — Ты не рад меня видеть? — произнес юноша, все так же прямо глядя в лицо сенатора, тающее крупными каплями слез. — Несколько лет прошло. Ты не хочешь меня видеть? Сенатор мигнул, и по его покрасневшей, раскаленной щеке стекла слеза. Он неуверенно двинулся, словно хотел ступить вперед и обнять, обхватить сына, вернувшегося домой, прижать его к себе, но не стал делать этого. От внимательных глаз старика не укрылась одна важная деталь. В опущенной вдоль тела руке, в ладони, между большим и указательным пальцами, предательски поблескивал сайбер, прижатый к задней поверхности рукава. Вот почему никто не поднял тревогу. Поднимать ее больше некому. Все мертвы. — Ты пришел убить меня! — выдохнул сенатор, потрясенный, не сводя взгляда с предательского блика на металле, играющего между пальцами Эвана-Фреса. — Ты... всех убил! Ты..! На миг все стало на свои места. Эван, опершийся ладонью о колено, не притворялся. Он действительно переводил дух, отдыхал. Может, он и не очень устал, отнимая жизни у охраны сенатора, но зачем тратить лишние силы? — Если честно, — все так же ясно улыбаясь, ответил Эван, глядя на потрясенного, убитого горем отца, — то я даже не знал, куда и к кому шел. — Какое счастье, что мать не дожила..! — У тебя странное представление о счастье, отец, — юноша чуть усмехнулся. Отец побагровел до самых бровей, казалось, даже его высокий гладкий лоб налился черной больной кровью. — Я! Не учил! Тебя! Этому! — выкрикнул он гневно, и Эван вмиг распрямился и сделал шаг вверх по лестнице, отчего вся группа людей, замерших на верхней площадке, интуитивно сделала шаг назад, отшатнувшись от угрожающего пришельца. — Не учил? — вкрадчиво спросил Эван, и в его серых глазах сверкнула ненависть. Пальцы его чуть дрогнули, и длинный сайбер скользнул ниже, ладонь сжала самую его середину. — А чему ты учил меня, Учитель? Разве не защищать закон и порядок? Жертвуя собой? Служа идеалам джедаев? — Не смей называть меня Учителем! — взревел сенатор, корчась от гнева, потрясая кулаками. — Как скажешь, Учитель. Сенатор, усилием воли крепко сжав трясущиеся губы, не позволяя ни слову выскользнуть из них. Его горящие глаза метались, всматривались в знакомые черты, и не находили в них того, кого он когда-то называл сыном. — Да, я учил тебя защищать закон и порядок, — произнес он, наконец, подавив в себе желание кричать, изрыгать проклятья и ругательства. Эван-Фрес вновь безразлично пожал плечами. — Сейчас закон и порядок — это Император, — небрежно заметил он. — Император сейчас законная власть. — Но какой ценой, каким путем..! — Это неважно, — повышая голос и ступая еще на ступень вверх произнес Эван-Фрес. — Итог один. Император — власть и закон, и я выбрал свой путь. Я буду служить Императору. Ничего личного. — Жалкий вырожденец! — прохрипел сенатор, терзая ворот своей одежды, разрывая ткань, выпуская белые неопрятные клочья белья наружу. — Раб, щенок! Ты — жалкий служка, готовый выполнять приказы! Фрес снес эти оскорбления молча, и даже ясная улыбка не покинула его губ. — Я не раб, — произнес он твердо и ясно, когда поток сквернословия у его отца иссяк. — Я принимаю решения. Я свое решение принял; я служу Императору. Ничего личного. Впрочем, тебе еще тоже не поздно принять решение; формально, меня никто не посылал. Никто не знает, что я тут. Ты можешь собрать своих людей и уйти, я пропущу тебя. Но ты сойдешь с арены. Ты не будешь противиться воле Императора. Ты просто уйдешь. Исчезнешь. Навсегда. — Что?! Что ты сказал, щенок?! Фрес усмехнулся, переведя взгляд на корзинку, которую нянька прижимала к груди. — Новая игрушка? — со смешком произнес он, пытаясь заглянуть за белеющие в темноте пеленки. — Еще одно существо, которое можно вырастить, набив голову несуществующими, мертвыми идеалами? — Не смей так говорить! Демократия — это не мертвые идеалы, это..! — И ты готов подвергнуть опасности жизнь этого существа, — перебив отца, спросил Фрес, чуть прищурившись, кивнув на корзинку, — ради того, что все равно скоро умрет? Джейкоб мельком оглянулся на няньку, тихонько подвывающую от ужаса. По лицу его прошла судорога. — Унеси Лору, — тихо велел он, и женщина чуть двинулась. — Стоять! — Фрес резко выкинул вперед руку, и из его сайбера с гудением вырвался алый луч, указывая в грудь перепуганной няньке. Его ясные серые глаза стали колючими, улыбка злой и отталкивающей. Он вновь перевел взгляд на отца, с наслаждением всматриваясь в гнев, отчаяние и боль, играющие в его глазах, и тихо-тихо, но очень внятно произнес: — Так что? Стоят все принципы демократии жизни одного маленького существа? Не проще ли уйти, отречься от идеалов, но сохранить жизнь дочери — она ведь тебе дочь, так? Возьми ее и уходи. И все будет хорошо. — Я спасу ее, — произнес сенатор дрожащим от гнева и боли голосом, — но без моего закона погибнут тысячи тысяч, по одному велению твоего Императора! Я могу защитить их, понимаешь?! Фрес пожал плечами; его лицо не выражало ничего. — Люди гибли всегда, — заметил он. — И во времена Республики их гибло по всей Галактике достаточно. Ты не спасешь всех; твоя идея о спасении миллионов всего лишь самообман, бестелесный призрак, бесплотная мечта. А настоящее — вот оно, спит в корзинке. Возьми и исчезни. — Нет, — твердо ответил сенатор, — я не уйду. Ты не сможешь меня одолеть. Сенатор неторопливо расстегнул свою темную строгую куртку, достал сайбер — он носил оружие у сердца, — и холодный воздух прорезал зеленый луч. — Посмотрим, Учитель, — произнес Фрес, салютуя отцу обоими дрожащими алыми лучами.