Железная Империя

Сенатор всегда знал, что его сын чрезвычайно одарен и очень талантлив. Все талантливые люди, осознав свою уникальность, становятся тщеславны и требуют подтверждения своему гению, одерживая одну победу за другой. Не важно, какой ценой. Не важно, над кем. Для них осязаем, наполнен жизнью и кровью только их талант. Он такой же разумный, такой же тщеславный и коварный, как настоящий живой человек, он так же умеет желать и так же умеет добиваться желаемого. Он нашептывает в уши невероятные соблазны, он обнимает за плечи ласковыми девичьими руками, рассыпает роскошные темные волосы, отгораживающие от всего мира, касается влажными губами шеи, его нежный, коварный голос сладкой музыкой льется в разум, и устоять так сложно, так невозможно, невероятно трудно устоять перед той песней, что поет этот неземной голос! Эван не сумел; кто знает, что нашептывала ему эта ласковая, жестокая, коварная прекрасная соблазнительница-Сила, дремлющая на его плече? Что видели ее горящие жадные глаза, и что потом пересказывали соблазнительные улыбающиеся губы, когда Эван ниже склонял голову, и когда глубокая складка залегла меж его сдвинутых темных бровей? Сенатор не успел велеть убраться своим людям; впрочем, даже если бы он и успел, Эван не отпустил бы их. Они могли поднять тревогу, позвать на помощь, и тогда бежать пришлось бы ему. И проблема Императора была бы не решена. Сенатор никогда не видел, как убивает его сын, хотя готовил его к этому. Он учил его держать в руках сайбер еще с тех самых пор, когда длинная металлическая рукоять была слишком тяжела для его детских рук, но никогда прежде сенатор не видел, чем обернутся его уроки. Два алых луча, два удара. Три охранника и нянька, которая пыталась загородиться корзиной. Движения ситха были слишком быстры, слишком неуловимы, молниеносны, чтобы что-то было возможно понять, избежать, защититься. Ни тени смущения, ни малейшего колебания, ни сожаления - ничего. Упавшую корзинку Эван поймал у самой земли, она приземлилась ему в ладонь, в растопыренные пальцы, и, отведя сайбер назад, снизу вверх смотрел в полные горя глаза старика, протягивая ему его дочь. - Возьми и исчезни. Навсегда. Ребенок весил немало, но рука ситха не дрогнула, удерживая ношу на растопыренных пальцах. Хорошие руки, сильные. Старик молча смотрел на свое последнее счастье, на свое сокровище, заходящееся плачем. Эта крохотная девочка сделала бы счастливой его старость... Но сенатор чуть качнул головой, отрицая предложение ситха. Решимость высушила его горе и слезы. - Нет, - твердо произнес он. - Оставь ее. Только ты и я. Ситх коротко рассмеялся, показывая острые зубы, сверкая злыми глазами, и осторожно, почти ласково, опустил драгоценную ношу на землю. Ребенок заходился от плача, размахивая крохотными ручками. - Конечно; тебе ведь не впервой отказываться от своего ребенка? - дразнясь, протянул ситх, все так же улыбаясь, не сводя смеющихся безжалостных глаз с лица сенатора, и зеленый луч, гневно полоснув холодный воздух, ринулся к голове ситха. Эван успел; он всегда успевал, даже в самом начале своего обучения. Первый удар он отражал всегда. Его дар, его интуиция, его темная Сила-соблазнительница, обнимающая его плечи прозрачными белоснежными руками, стлавшая по ветру темную реку долгих волос, всегда точно подсказывала ему, куда и когда будет нанесен первый удар. Алый луч, вынырнувший из-за спины юноши, с силой сшибся с зеленым, отбрасывая прочь от себя оружие джедая, и Эван, обернувшись вокруг себя, нанес ответный удар, вторым лучом, метя в ноги сенатору, туда, куда Джейкоб не успел бы вернуть сайбер. Но и Джейкоб успел; он хорошо знал того, с кем сейчас дрался. Он сам его учил этому. Он знал каждый поворот, каждый коварный выпад, каждый удар. Он сам, капля по капле, вливал в разум, в тело эти движения, эти навыки, с самой первой формы боя, с Шии-чо, с самых простых ударов, с прямолинейных ответов на такие же прямые вопросы. Да-да, нет-нет. Он сам учил Эвана отвечать на изысканные, элегантные фразы формы Макаши, сочетая силу и красоту в движениях. Тогда сенатору казалось, что его сын заслуживает того, чтобы быть красивым. Даже в бою он должен быть красивым и подчеркивать то имя, которое носит. Тогда казалось, что уравновешенность, спокойствие и самоконтроль Эвана просто созданы для этой формы боя. Тогда Сенатор гордился сыном. Соресу, Атару, Ниман, Шиен. Все было опробовано, все было примерено на молодого, подающего надежды джедая. Вероятно, отец требовал от сына невозможного, каждый раз заставляя его постигать в совершенстве новые и новые техники, но он искренне верил, что тем самым дает Эвану самое лучшее. Делая его самым лучшим. Джейкоб готовил Эвана в личную охрану, в помощники магистру, и в этом желании приготовить, научить лучшего в ордене бойца было больше тщеславия, наверное, чем в том, что нашептывала темноволосая Сила, затмевающая взгляд Эвану теперь. Джейкоб хотел отдать лучшее, что было в нем, Ордену и посвятить себя служению ему, но лучшим, что у него было, оказался его сын. Джейкоб учил Эвана служению Ордену и его идеалам, говорил о Свете и о всеобъемлющей Силе, но в своей гордыне он все же поддался соблазну, он тоже вкусил тщеславия, и Эван не простил сенатору этого. Не простил, что превратился в орудие, в бессловесное продолжение руки отца, превратился в его дело, в исполнителя его воли, в воплощение его желаний и мечтаний. Не простил неправды. Не простил темного пятнышка на безупречной белизне. Не простил и тени наслаждения властью над собой тому, кто говорил о самопожертвовании и благе других. Уход Эвана из Ордена был всего лишь делом времени, и тогда в первый раз прозвучало это твердое и каменное "я принимаю решения", а между родными людьми разверзлась пропасть. Не просто Эван принял решение; не просто ушел. Вместе с его отречением часть сенатора умерла, исчезла, оставив зияющую рану, черную пустоту. И этого ничем уже было не исправить; сенатор не смог дать Ордену то, что хотел, и самому становиться на место, освобожденное Эваном, было уже поздно. И страшно. Страшно потому, что не достичь, не дотянуться, не сравняться. ...Первая, самая яростная атака быстро угасла, и сшибшиеся в поединке ситх и джедай, вертясь волчками, разлетелись в разные стороны, словно Сила, заключенная в них, столкнувшись как железные блестящие шары, взорвалась и расшвыряла сражающихся в разные стороны. Старик, переводя дух, тверже встал, расставив ноги, и, прочертив в воздухе пылающий зеленый крест, опустил клинок вниз, почти касаясь истоптанной травы. Фрес, поигрывая длинной рукоятью, медленно, мягко обходил замершего джедая, внимательно оценивая его положение, его готовность. На его губах играла нехорошая ухмылка, и он не торопился нападать. Сенатор знал руку сына и его манеру драться, но появилось кое-что еще, к чему он был не готов. Сила. Ее раньше не было в молодом джедае, не столько, сколько он вкладывал в удары сейчас. Старик рассчитывал покончить с поединком быстрее, выбить оружие из рук ситха, ранить его, обратить в бегство. Напугать; ситхи подвержены страху. Сбить спесь с возгордившегося мальчишки; ситхам свойственно бывать ослепленными тщеславием, и тогда их можно поймать и ранить, как это случилось, например, с Дартом Вейдером. Но не на этот раз. Но не с этим человеком. Темная сторона, наполнявшая разум Эвана, подпитывающая силы Фреса, не затмевала его сознания и не лишала его контроля над ситуацией. Смеющийся, зубоскалящий, он видел все, и ни малейшая деталь не ускользала от внимательного взгляда его серых холодных глаз. Вместе с ударами сайбера Фрес обрушивал на старика чудовищные по своей силе удары Силы, и каждый его выпад, каждый его удар был внезапен именно этим - придется ли телу сдерживать натиск молодого соперника, или же еще и сметающая все на своем пути лавина Силы обрушится на дрожащие от усталости и боли руки? - Я знаю твой Ниман! - крикнул сенатор, переводя дух и наблюдая, как ситх неторопливо прохаживается мимо, ухмыляясь и размышляя, как бы еще удивить старика. - В этом весь ты - все, и вместе с этим ничего! Ты не способен удивить меня, не старайся! Ты стал сильнее, но остался все тем же! Фрес хохотнул, озорно блеснув глазами, и закивал головой, соглашаясь. Несмотря на браваду джедая, ситх словно чувствовал, как у сенатора горят натруженные ладони, как ломит плечи, которым пришлось сегодня сдержать так много беспощадных ударов, и как тянут старые раны, спрятанные надежно под одеждой. - Как это по-джедайски, - заметил Фрес, все так же неторопливо прогуливаясь возле замершего сенатора. Ситх словно нарочно давал сенатору передохнуть, перевести дух, еще больше подчеркивая свое превосходство. - Бросаться оскорблениями, выводя соперника из себя и обращая против него же самого его силу, когда своей недостаточно. И совсем не по-джедайски признать, что слаб, - серые глаза фанатично разгорелись, в них промелькнул ледяной ад. - Я в последний раз предлагаю тебе уйти. Я слишком долго был добр к тебе. Лицо сенатора исказилось, губы нервно задергались от еле сдерживаемого гнева. - Тыы?! Добр?! Ко мне?! Что ты возомнил о себе?! - прохрипел сенатор, и в его голосе проскользнула лютая злоба, такая, какой с лихвой хватило бы и на пару ситхов. - Я возомнил? А ты? Отчего ты даже не допускаешь мысли о том, что я могу быть сильнее тебя? Потому что сам хотел бы превосходить меня, но не можешь? И хочешь остаться первым хотя бы в своих мыслях? Фрес поднял торжествующий взгляд на сенатора, глянул ему прямо в глаза, и усмехнулся, глядя, как на лицо отца наползает темная тень гнева и дрожь бессилия. - Ты хорошо научил меня, Учитель, - отчетливо произнес Фрес, и в его голосе проскользнул ледяной острый яд. - Лучше чем кто-либо. Лучше чем кого-либо. Я благодарен тебе за это. Именно ты, - ситх указал на отца рукой, - сделал меня таким, какой я сейчас есть, Учитель. Эти простые слова, казалось, ужалили старика в самое сердце, и он, взревев, яростно накинулся на Фреса, обрушив на него всю свою мощь, всю силу, все свое умение, откинув вмиг нерешительность, жалость и всякие мысли о том, что перед ним стоит не враг, не безликий ситх, нет - а сын, его сын, которого не хотелось ни калечить, ни убивать. Он хотел достичь; он хотел ранить, хотел убить, уничтожить этот вечно жгущий его стыд и гложущее разочарование - сына, взявшего от отца все, но не оправдавшего надежд, и обратившего все знания не в то русло. Стыд. Мрак, накрывающий разум и зажигающий алым пламенем глаза обоих - отца и сына. Старый джедай дрался, как никогда, его руки были ловки и быстры, словно в молодости, и один его зеленый клинок поспевал за обеими алыми лучами, как бы умелы они ни были. И Фрес, отступая под этим неистовым натиском, отбиваясь, смеялся, сверкая злыми глазами, потешаясь над гневом, вытянутым из самого темного, самого грязного уголка души сенатора. - Ты не сможешь меня удивить, мальчишка. - Ты не сможешь быть сильнее меня, не посмеешь, старик. Игры кончились; своим смехом, своими колкими словами Фрес вывел из себя сенатора, извлек то самое темное пятно на белоснежном полотне, так тщательно скрываемое ото всех, и оно вдруг растеклось, расползлось, пачкая все кругом. Сенатор сожалел; он сожалел о том, что был далеко не так хорош, как сын, и о том, что сын не был так великодушен и не исполнил его мечту, не подарил ему повод для гордости, и в этих сожалениях было намного больше тлеющих огненно-алых искр, чем можно было себе предположить. Мягкие, плавные движения старика были неизменно парированы четкими, отточенными ударами юноши, словно контролирующего не только свои действия и свое тело, но и всю схватку в целом, и зеленая раскаленная игла никак не могла найти брешь в алой сфере клубка, чтоб пронзить его и добраться до живого нутра. Она не поспевала; она была слишком медлительной и слабой, в то время как алый шар, катающийся вокруг нее, только ускорялся, и каждый раз выскальзывал из-под ее разящего острия. Кружась вокруг сенатора, Фрес словно продолжал дразнить его еще сильнее; каждый раз, когда удар сенатора, казалось, достигнет своей цели, алый луч останавливал и отталкивал его, и казалось, что для успеха сенатору не хватает совсем чуть-чуть. Самой малости. Смелости. Жестокости. Ну же, говорили безумные глаза Фреса, осмелишься ли ты немного помочь себе? Переступить через эту невидимую границу? Очередной удар алого сайбера Фреса, обрушившийся на сенатора, синими раскаленными ситхскими молниями оплел зеленый клинок, заставив старика корчиться от невыносимой боли в выворачиваемой из сустава руке. Электрические шипы, ловко взобравшись по запястью, по плечу сенатора, раскаленными струнами перетянули руку джедая, и он закричал, отшатнувшись, выдернув ее из оплетающих молний. Этому он Эвана не учил; это был первый из приготовленных сенатору сюрпризов, и не самый шокирующий. Фрес, не ослабляя своего напора, нанес еще один удар, под который джедай еле успел подставить зеленый луч, и толчком Силы откинул изломанное болью тело отца прочь, подальше от себя, с трудом переборов в себе искушение перечеркнуть алым лучом темные одежды. Ярость кипела в нем, наслаждение движением, схваткой наполняло его молодое тело Силой через край, и он, прохаживаясь мимо поверженного врага, нестерпимо, до зуда в ладонях хотел причинять боль еще и еще, хватать джедая Силой и ломать, давить, швырять из стороны в сторону, вытрясти из упрямой головы все радужные иллюзии, весь джедайский мусор, все шелуху, которой обычно джедаи себе набивают головы, чтобы мир не казался таким жестким. Вытрясти бы всю ложь, которой джедаи отгораживаются от ситхов! - Теперь тоже будешь отрицать мое превосходство? - зло произнес Фрес, искоса посматривая на поверженного отца. Раздражение выходило из него в виде порывистых движений, нервных шагов, и алые лучи превращались в горящие лопасти, когда ситх вращал рукоять своего сайбера, разрубая ни в чем не повинный воздух. - Ладно, оставим эти споры; вообще, мне все равно. Мне давно все равно. Я еще раз, но уже в самый последний раз предлагаю тебе уйти, забрать свою дочь и уйти. Ты стар и слаб, отец; я уже десять раз мог убить тебя, но я хотел, чтобы ты понял, - Фрес глянул в глаза отцу, и, чуть повысив голос, повторил: - Ты должен правильно понять, кто и какое место занимает в нашей сегодняшней встрече. Он остановился, обернувшись к отцу, и сенатор, еле ворочаясь на земле, с ненавистью сжал рукоять своего оружия. - И кто же ты? - спросил сенатор, приподнимаясь на локтях. - Кто же ты? Фрес свысока рассматривал поверженного джедая, и его губы изогнулись в неприятной, холодной гримасе. - Пока что, - жестко произнес Фрес, - я твой сын. Именно поэтому ты все еще жив. Именно поэтому я стараюсь говорить с тобой. Но я ситх, а ты - джедай. Дальнейшее будет зависеть только от тебя. - Нет! - с ненавистью выдохнул джедай, поднимаясь. - Нет? - непринужденно переспросил Фрес и легко, нарочно подчеркнуто легко, словно и не было этого выматывающего поединка, отошел чуть назад, и алый луч его сайбера навис над корзинкой с ребенком, заходящимся в крике, и чуть качнулся, словно примериваясь разрубить белеющие в полумраке простыни пополам. - А так? Обезумевшими глазами сенатор следил за тем, как гудящий алый луч, отражаясь в белом шелке, покачивается над крохотными ручками, и точно такие же отблески ложились в его глаза. - Нет! - И сейчас нет?! - в насмешливом голосе Фреса промелькнула тень удивления, он отвел горящий луч от корзинки, и ребенок исчез во мраке. - Так кто же из нас большее чудовище: я, готовый убить ребенка, или ты, готовый мне его отдать? А? А вдруг есть что-то, ради чего ты так же отдашь жизни миллионов граждан? Так же, как сейчас свою дочь? Рев сенатора слился с треском разряда молнии, сорвавшейся с кончиков пальцев старика и опутавшей Фреса, припавшего на колено и вцепившегося в сайбер, вонзенный во вспламенившуюся от жара этой разрывающей Силы землю. Самый сильный удар пришелся на поднятый вверх алый луч; Молния, извиваясь, трещала, опоясывая клинок, рвала стиснутые на рукояти пальцы, искрами пробегала по тлеющим волосам на склоненной голове, плетью хлестала по сведенным от боли плечам, и воткнутый в землю луч разрезал землю, словно огромный пирог, покуда скорчившееся тело, удерживающееся за этот сайбер, сносило прочь мощным ударом выброшенной в порыве гнева сенатора молнии. Фрес выдержал; одним разрядом ситхской молнии можно убить, испепелить человека, превратить его в горстку горячей тлеющей золы, но ситх выдержал, изо всех своих сил сопротивляясь напору отца, и тотчас же встал, разогнулся, зло отряхнув огненные искры и черную сажу с тлеющей головы, едва молния перестала срываться с растопыренных пальцев ошеломленного своим поступком сенатора. На бледном лице, иссеченном красными разводами, играла недобрая усмешка, и ярко горели налитые ненавистью глаза. - Я понял, - сорванным горлом прохрипел ситх, сипло, почти беззвучно посмеиваясь. - Я понял! Ты ненавидишь меня за то, что сам такой же, как и я! Сенатор вновь взревел, не в силах пережить пожирающие его гнев и боль, и, подтверждая догадку Фреса, его глаза вспыхнули алым отблеском. Он больше не хотел сдерживаться; он больше не хотел щадить. Он хотел убить. Он простер свою руку, и его чудовищная по своей силе молния ударила в то место, где стоял Фрес. Этот чудовищный разряд выжег и вытравил весеннюю траву до черного мертвого цвета; он поглотил бы и белеющую корзинку, если бы Фрес не отпихнул ее ногой из зоны поражения. Он уничтожил бы и самого Фреса, налетев, растерзав бы его, разорвав в рой горящих искр, если бы алые лучи сайбера, не прочертив в темноте затейливую петлю, завязывающуюся узлом на самой себе, не поймали бы эту чудовищную молнию, заставившую молодое, сильное тело дрогнуть и прогнуться, удерживая, справляясь с ее напором. Этому старик не учил сына, нет; седьмая форма боя, Джуйо-Ваапад, сводящая джедаев с ума, уводящая их во мрак, черпающая силы из упоения схваткой, из радости битвы, из жажды победы, и петля Ваапада, заставляющая смертельный удар возвращаться, подобно бумерангу. Фрес подхватил молнию на кончик своего клинка, обернул вокруг себя, не позволяя прикасаться, добавляя к ее сверкающей, совершенной мощи и толику своей ярости, родившейся от боли, и отправил ее назад, в старика, испустившего этот смертельный разряд. Всего несколько секунд было достаточно, чтобы этот блистающий, сияющий змей пожрал, растерзал растянутое последней мучительной судорогой тело сенатора, и тело человека, обернувшись быстрым роем искр, ослепительной белой вспышкой засияло и исчезло, серой седой золой осыпавшись на траву. - Надеюсь, ты удивился напоследок, - дрожащими губами выдохнул ситх, но своего голоса не услышал. - Никакой Силы, только темнота и пустота. Встретимся в аду, отец. На миг юноша прислушался к своим чувствам, и не ощутил ничего. Пустота. Мрак. И мертвый покой. Фрес, чуть прикрыв глаза, все еще полные боли, некоторое время стоял, пережидая, пока сведенные судорогой мышцы хоть немного расслабятся и позволят шевельнуться. Его пальцы словно влипли, впаялись в крепко сжатую рукоять, и он разгибал их с трудом, опуская оружие. Его неестественно бледное лицо тряслось мелкой дрожью, и крупные капли пота , болезненной испарины, градом катились по перепачканному сажей лбу. Отвратительно пахло палеными волосами, и Фрес, еще раз проведя по голове рукой, с некоторым удивлением рассматривал черную дрожащую ладонь. Но отвратительнее всего было то, что в темноте надрывно орал ребенок, заходясь в жалобном плаче. Этот звук резал, терзал слух Фреса, и тот, недовольно поморщившись, неверно качнувшись на уставших ногах, шагнул в темноту, к белеющему на траве пятну. От его удара ногой корзинка перевернулась, ребенок в своих пеленках вывалился на землю и теперь орал от холода. - Лучше б тебя молнией разорвало, - зло рявкнул Фрес, неловко подбирая грязными руками ревущую девочку с земли. Его черные пальцы тотчас же наделали неряшливых пятен на атласных тканях, он поднял младенца вверх, с брезгливостью рассматривая его. Оставить тут? Весенний холод коварен, опускается быстро. К утру младенец утихнет навсегда. Но что-то не позволило ему оставить визжащего ребенка здесь, на вытоптанной, сожженной траве, рядом с трупами охранников. Очередная игрушка отца, очередная его жертва ордену, демократии и чему там еще. Грубовато затолкав ребенка в его корзинку, Фрес, припрятав свой сайбер, неторопливо и тихо спустился вниз по лестнице, унося свою названную сестру с собой. *********************************** Тем вечером Палпатин пребывал в отличном настроении. Прекрасная музыка ласкала его слух, изысканное красное вино темным рубином наполняло натертый до блеска бокал на высокой ножке, и Палпатин, чуть водя в воздухе пальцами, мурлыкал мотив, чуть фальшивя, но ничуть не расстраиваясь от этого. Сенатор исчез. Вся его охрана, вся его свита была найдена перебитой, подъездная аллея хранила следы жестокой схватки, но ни сенатора, ни его семьи найдено не было. Ни следа. Ни намека на то, куда и к кому мог бы бежать преследуемый убийцами сенатор. Тослия сопротивлялась недолго и скоро сникла, уступила Императору. Это была победа. Но самое приятное в этой истории было то, что при этом известии Император был так изумлен, что сыграть такую оторопь было просто невозможно. Он помнил дрожь своих рук, когда вскакивал с кресла, и помнил длинную дугу, похожую на вопросительный знак, которую выписала на полированной поверхности его стола опрокинутая изящная золоченая чернильница. И долгий крик, вибрирующий в горле. "Чтооооо?!" Что, что, что... Палпатин отхлебнул еще вина, и настроение у него улучшилось настолько, что он позволил себе тихонечко рассмеяться, несмотря на присутствие обслуги. Руки в белых перчатках, аккуратно наливающие императору вина, показались Палпатину очень знакомыми, и он с интересом перевел взгляд выше, на крепкие плечи молодого офицера, на его гладко выбритую голову. Офицер, заметив на себе взгляд императора, аккуратно поставил бутылку на стол и бесстрашно глянул серыми ясными глазами прямо в ситхские глаза старика. Прошло уже две недели со дня исчезновения сенатора, но лицо молодого офицера все еще хранило следы схватки. Ресницы и брови юноши были опалены, сожженные волосы он сбрил вовсе. Но несмотря на то, что бледное лицо стало немного мужественней и жестче, на его губах играла все та же ясная улыбка, и на дне серых глаз кубиками льда плавали смешинки. - Ваше Императорское Величество, - почтительно произнес Фрес и чуть склонился, прижав руку в белой перчатке к груди.