***
Лея сидела на стуле неподвижно и почти не дыша. Ее глаза смотрели, не отрываясь, на скорчившуюся в углу на койке фигуру Бена. В сгустившихся серовато-пурпурных эспирионских сумерках мать не могла различить, спит ее сын или нет. Он, как и она, не двигался; и — как и с нею — это продолжалось уже довольно долго. Тело его пребывало в той позе, которая, как ни одна другая, выдает стремление уединиться, защититься, остаться одному: Бен отвернул лицо к стене, подтянул колени высоко к груди, его левое плечо почти касалось щеки. Такая поза присуща людям, находящимся в критической точке отчаяния, и в то же время является косвенным проявлением упрямства. Потому именно она больше всего подобает пленникам. Генерал не сумела воспротивиться тому, чтобы тело юноши привязали к кровати ремнями, как привязывают безумцев, опасаясь, что те нанесут вред себе и окружающим. Таким образом осуществилась ее недавняя страшная фантазия. Но Лея распорядилась развязать ремни тотчас, как только Бен под действием лекарств стал вести себя более смирно. Когда все ушли, она осталась. Мать чувствовала, что не может позволить себе вновь оставить свое дитя в одиночестве после того, что она тут увидела. Однако она не решалась и приблизиться — это был абсолютно необъяснимый, иррациональный страх на грани лихорадки. Ее подсознание говорило, что лучше не трогать затихшего зверя. Так, не смея ни покинуть сына, ни быть рядом с ним в том самом полноценном смысле, в котором она бы того хотела, Органа заняла наблюдательную и выжидательную позицию, слившись на время с сумеречными тенями, которые все больше заполняли помещение. Она молчала, и в этом молчании прослеживалась скрытая обреченность. Впрочем, она не была склонна обманываться — она знала, что Бен чувствует ее присутствие так же ясно, как собственное дыхание. Возможно, именно поэтому она опасалась, а вернее, считала себя не вправе думать о ком-то или о чем-то, кроме него. Чтобы скрасить это томительное время молчания, генерал предавалась воспоминаниям. О том прошлом, которое у них с сыном еще было общим. Она не знала, каким стал ее сын теперь, поэтому воспринимала его только таким, каким он был когда-то. Не видя настоящего, Лея глядела в прошлое — и черпала оттуда душевные силы. Сейчас ее мысли устремились в тот день, когда Бен появился на свет. Эту историю — его любимую — мать впервые рассказала сыну, когда ему было лет пять. И с тех пор рассказывала снова и снова помногу раз на дню. Лея знала, почему Бену так нравилось слушать ее — ведь в этой истории был отец, который дорожит сыном, дорожит семьей. Отец, готовый порвать глотку любому, кто посмеет посягнуть на благополучие его жены и ребенка, которые тогда еще были одним целым — единым телом, единым драгоценным даром судьбы для Хана Соло. Такого отца Бен никогда не видел в реальности. Лея всегда смеялась, рассказывая о том, как Хан едва не размазал по стенке акушера-кореллианца, сообщившего ему новость, которая любого заставит поседеть: «Кто вам дороже, генерал Соло — жена или плод?» Возможно, врач использовал другие, более спокойные выражения, но какая разница? Разве что-нибудь могло смягчить потрясение? Хан почти не слушал объяснений: пониженное количество тромбоцитов в крови беременной, затяжные роды, острая гипоксия. Если не провести экстренную операцию, ребенок погибнет. Но операция чревата серьезной потерей крови, которую роженица может не пережить. Обычно в таких ситуациях предпочтение отдается матери, и все же врачебная этика диктовала поставить в известность отца ребенка или других родственников женщины, если они у нее есть. Если бы Лея чаще показывалась врачам в ходе беременности, если бы она не решила в последний момент рожать не на Чандриле, а на Кореллии — родной планете Хана в строжайшем секрете ото всех, так что даже в картотеку вместо ее громкого имени было внесено «госпожа Соло»... Если бы она ежечасно не опасалась, что противникам Мон Мотмы или загнивающей аристократии Империи (той ее части, которой удалось избежать военного суда) станет известно об их неофициальном браке с Ханом и об их малыше — новой потенциальной пешке в жестоких политических играх... Люк, не выдержав тяжести славы народного героя и пристального внимания со стороны властей уединился на Явине, чтобы вести спокойную жизнь служителя Силы, и Лея искренне жалела, что не может поступить так же — раз и навсегда уехать подальше вместе с Ханом, растить ребенка в тишине и покое. Они уже тогда относились к своим обязанностям родителей слишком беспечно — глупо отрицать очевидное. Хан не вдавался в подробности. Лишь ухватил врача за грудки, угрожающе приподнимая над полом, и холодно процедил сквозь зубы: «Спасай обоих». Он не желал слушать возражений. Несчастный акушер живо сообразил, чем может грозить гнев столь нервного будущего папаши. Возможно, он счел, что манера общения Хана выдает в нем одного из тех контрабандистов местного пошива, которые ничем не отличаются от настоящих бандитов. К тому же, некоторые из них связаны с криминальными авторитетами, вроде хаттов и их приспешников. Трудно представить, в какое замешательство пришел бы этот разнесчастный медик, если бы узнал, что женщина, чья жизнь сейчас стояла на кону, не так давно собственными руками уничтожила главу преступного объединения хаттов и их Великого совета. Лея помнила, как ругалась последними словами, лежа в родильном кресле, и кричала, что ее ребенок не должен погибнуть. Такого просто не могло случиться. Ее сын выживет, он вырастет сильным воином — она чувствовала в нем дух бойца, когда вместе с Люком пыталась практиковать медитацию, и уже успела проникнуться материнской гордостью оттого, что мальчик унаследовал ее характер. Да, она тогда несла много разной ахинеи... Когда врачи приступили к операции, Лея сама пыталась командовать ими, то и дело указывая, что нужно делать. Минимум анестезии! Ничего, она вытерпит… Нет, широкий горизонтальный разрез вместо поперечного! Плевать, что поперечный значительно уменьшит кровопотерю; зато увеличит время операции, а ее ребенок там задыхается! Словом, она прилично подпортила окружающим нервы. Врачам пришлось держать ей руки, чтобы роженица в состоянии аффекта как-нибудь не испортила дело, и пригрозить дать общий наркоз, если она не уймется. Один из медицинских дроидов, наблюдавший за кардиограммой у плода, даже задымился от напряжения в Силе прежде, чем дитя — не родившееся, а вырванное на свет холодными медицинскими щипцами, неестественно отделенное от матери, успевшее побледнеть от удушья — издало наконец первый крик. Но когда это случилось, Лея смеялась, как сумасшедшая. Ее губы побелели, пальцы рук утратили чувствительность, а своих ног она не ощущала из-за действия анестезии. Новоиспеченная мать едва держалась в сознании — и все же она смеялась. Та, что не плакала по-настоящему ни разу до того момента, пока не ощутила смерть Хана, и это не стало самым страшным ударом в ее жизни. Когда враги уничтожили Альдераан, принцесса Органа лишь стиснула покрепче кулаки и с новым приливом ярости ринулась в бой; когда она узнала правду о своих родителях, она разве что нахмурила брови, показывая смятение и ужас. И вот, она смеялась. Страх за ребенка медленно отпускал ее душу, уступая всеобъемлющему облегчению. Но если бы она уже умела тогда, то плакала бы навзрыд. Затем последовали почти двое суток реанимации, трижды — переливание крови. Все это время сына отдавали ей только покормить. Лея терпела. Вечером того дня, когда родился Бен, Хан напился до бесчувствия в ближайшей кантине. Говорят, он затеял драку с каким-то дагом, в результате которой больше недели ходил в синяках, и приставал ко всем вокруг с предложением выпить за здоровье его новорожденного сына. Он клялся, что назовет парня Джонашом — в честь своего отца, хотя Лея к тому времени уже определила для себя, что мальчик будет носить имя Бен. Она решила это, когда впервые услыхала крик ребенка. Бен Кеноби — человек, который стоял в изголовье родильного кресла возле умирающей Падме Наберри и держал ее руку в то время, когда на свет появились Лея и Люк. Хотя на этом месте по всем понятиям должен был находиться их родной отец. Это Бен — а не Энакин Скайуокер — первым услышал их крики. Еще несколько дней спустя «супруги Соло» разругались прямо в коридоре акушерского отделения, чем здорово переполошили всех вокруг. Сейчас Лея уже не могла припомнить, из-за чего началась та ссора. Все эти воспоминания были отголосками счастливых, хотя и беспокойных дней, когда они, молодые и отважные, одержав умопомрачительную победу, глядели вперед с высоко поднятыми головами. Когда она, Лея, верила в свои силы и несмотря ни на что, хранила убежденность, что собственными руками сумеет построить лучшее будущее для их молодой семьи. И для сына. Когда наступит настоящий мир, когда последние отдельные очаги деспотии будут задушены бойцами Альянса — только тогда они с Ханом вздохнут свободно и, возможно, официально оформят свои отношения. Тогда они смогут уделять Бену больше времени… Куда исчезли все эти мечты и планы? Что стало с юными светлыми душами? Поглядите, чем все обернулось… Теперь Лее предстояло сделать то же, что и двадцать девять лет назад — вырвать сына из удушающего лона Тьмы и безумия, как врачи когда-то вырвали его у смерти. Но рядом больше не было Хана, чья мужская решительность послужила бы ей опорой. И сейчас, возможно, судьба все-таки сделает выбор, отложенный на годы — или ей, или Бену суждено погибнуть.***
За воспоминаниями Лея, кажется, не заметила, как задремала. Когда она открыла глаза, в боксе стояла темнота, которую не развеивало, а напротив, как бы дополняло легкое ночное освещение, идущее от нижнего стыка стен. Мать разбудил едва слышный, болезненно-тихий голос Бена. — Так больше не может продолжаться… — говорил юноша, не поворачивая головы. — Вы хотели, чтобы я признал поражение? Смирил свою гордость? Тогда вы победили, генерал. От моей гордости не осталось ничего. Я признаю, Сила покидает меня. Вместе с рассудком. Это как поврежденный механизм. Калека… ваш бравый летчик угадал верно, можете так и передать ему. Вам и в самом деле впору держать опасного пленника связанным, чтобы избежать проблем. — Ты опять паясничаешь, — отозвалась Лея с раздражением. Ну с чего он взял, что его слабость должна ее обрадовать? Почему думает, что единственное ее желание — сломить его дух? Глупый эгоистичный мальчишка! За кого он ее принимает? Или это следствие службы у Сноука — видеть в каждом потенциального палача? Впрочем, так ли он не прав? Разве она не испытала облегчение, когда поняла, что убийство отца надломило его душу и покалечило разум; что отныне с ним, ослабевшим, ей будет проще совладать? Если она не хотела сломить его, зачем насильно вторглась в его мысли, пока Бен был без сознания? Если не хотела, чтобы сын видел в ней тюремщика, почему держит его в неволе, в цепях, почему позволяет ему сходить с ума в одиночестве? Приходилось признать: все, что она делала (или полагала, что делает) во благо, приобрело самый отвратительный оборот. Она поднялась на ноги и немного приблизилась. Однако Кайло, даже если почувствовал ее шаги, то никак не отреагировал. — Я знаю, кто может тебе помочь. Ты и сам это знаешь. Сноук убьет тебя, как только поймет, что ты для него бесполезен, а Люк… Бен рывком развернулся. — Когда я вновь встречу Люка Скайуокера, вы, генерал, лишитесь брата. Или сына. Столь бурная реакция заставила Лею вздрогнуть. — Почему? — спросила она с горечью. — Что твой дядя сделал тебе? Зачем тебе нужна его смерть? — Не спрашивайте меня… спросите у самого магистра, если встретитесь с ним. Интересно, решится ли он смотреть вам в глаза после всего, что случилось… — Случилось — что? — генерал в испуге поджала губы. — Не притворяйтесь, будто вам ничего неизвестно! Вы должны знать, что он сделал со мной, кем себя возомнил… без вашего дозволения он не решился бы на эту авантюру. Сделал с ним… Что и когда? Какая авантюра? Сердце генерала Органы наполнилось ужасом непонимания. Кайло угадал ее чувства — и на его лице забрезжила та самая фамильная кривая усмешка, доставшаяся сыну от отца. Сейчас, в слабом ночном освещении, она казалась особенно пугающей. — Какая удача! Значит, вы ничего не знаете? О нет, я не стану рассказывать. Но безумно хочу оказаться рядом с вами и с вашим братом, когда ему придется поведать вам все самому. Внезапно Лея испугалась — уж не бредит ли он? — Возможно, вы правы, — тотчас согласился юноша. — Может, это и бред. Я уже сам с трудом понимаю, где явь, а где безумные фантазии. Как раз это состояние — когда разум не способен отличить сна от действительности — и называется бредом. Кайло был хорошо знаком с ним. Он много раз наблюдал, как бредят пленники, угодившие к нему на допрос. А теперь вот попался он сам — и варится заживо во всей этой бессмыслице, словно в брюхе у сарлакка. — Позвольте мне уйти, генерал, — произнес он, подняв глаза и взглянув в лицо матери тем пронзительным взглядом, который сопровождает истинный крик души. — Я больше не могу здесь находиться. Не могу видеть вас. И не могу, когда вы уходите, а я остаюсь один на один с эхом нашего разговора. Разве вы не видите, я и люблю свою мать, и ненавижу ее, и каждое из этих чувств только дополняет другое. Разрывает меня на части. Я никогда не смогу забыть того, что было. Скажите наконец, считаете ли вы меня своим сыном? Или заботы о других детях — По Дэмероне, Корр Селле, Джессике Паве, Кайдел Ко Конникс (о да, теперь-то я знаю все их имена!) — было достаточно, чтобы уврачевать ваш материнский инстинкт? Бен продолжал, в каких-то рвотных позывах выплевывая каждое слово вместе с утробной желчью: — Разумеется, ведь они — нормальные, настоящие дети. Они не требуют столько внимания. Они играют в обычные игры, у них много друзей. Все без ума от них — и взрослые, и их ровесники. Вы и Хан Соло являетесь для них примером, они растут на рассказах о ваших подвигах и мечтают стать такими же храбрыми воинами, пилотами, борцами за свободу. Они не ломают свои игрушки в порывах гнева и не разговаривают с невидимками. И каждое их движение, каждый взгляд не напоминает вам о том человеке, который был вашим отцом. И вашим кошмаром. Он ненадолго умолк, переводя дыхание. Лея стояла, не смея шелохнуться, прижав ладонь к губам, и расширенными глазами смотрела в искаженное болью и злобой лицо сына. Страшно подумать, сколько лет он накапливал в себе все эти отвратительные мысли. Как долго они отравляли его душу. — Итак, военнопленному подобного не позволено, однако… если вы еще считаете меня сыном, то ваш сын просит его отпустить, не мучить больше неуклюжими попытками вернуть то, что уже не вернуть. Если вам угодно, чтобы он умолял — что ж, он умоляет. Не надо больше губить и себя, и его. Кайло с утомленным видом прислонил голову к задней стенке кровати. Он дышал тяжело, словно после долгого бега. Речь, произнесенная им, была одной из тех, которые отнимают больше сил, чем любая физическая работа. Никогда еще пропасть, которая образовалась за минувшие годы между нею и сыном, не казалась Лее такой огромной. Глубокая и уродливая, та жестоко дразнила ее, продолжая увеличиваться, несмотря на все усилия несчастной матери. — Ты сказал, что оставил гордость, но это не так, Бен. Твои слова все еще наполнены гордыней. Твое смирение — это поза. Поза дурного, избалованного мальчишки, который привык получать все, что пожелает. Лея присела на корточки возле койки. — А разве все ваши действия не продиктованы гордыней? — Кайло вскинул подбородок. — Вам, генерал, захотелось поиграть в спасительницу, во всепрощающую матерь. Вы забыли, что я все еще вижу вас насквозь. В глубине сердца вы помните, что это я убил Хана Соло. И Лор Сан Текку. И учеников Скайуокера, включая юнлингов. Скажу больше, это мой шаттл подбил истребитель капитана Кун, когда мы улетали с Такоданы. Я пытал Дэмерона, шарил у него в мозгах, и совсем не так мягко, как сейчас. Лея едва сдерживала дрожь. — Зачем ты говоришь мне это? — прохладно осведомилась она. Кайло слегка нагнулся к ней. — Я убивал и мучил многих ваших соратников, ваших друзей. Вы не способны забыть об этих преступлениях, как бы вам того не хотелось. А значит, вы никогда не простите сына, несмотря на ваши обманчиво-теплые взгляды и проникновенные речи. Я навсегда останусь для вас убийцей. На долю секунды гнев затопил сознание генерала Органы настолько, что даже странно, как это она удержалась, чтобы не отвесить юному наглецу еще одну пощечину. Впрочем, как знать, что взбесило ее больше — самоуверенность в словах пленника или их горькая справедливость? — В таком случае, и вам, Рен, стоит помнить, что я тоже вижу вас насквозь. И знаю, что вы охотнее всего бросаетесь теми догмами, в которые сами едва ли верите. Скажите, когда вы показали мне, как убили Бена, кого вы уверяли в реальности ваших бредовых иллюзий — меня или себя самого? Любого, кто имеет реальную склонность к Темной стороне Силы; любого, кто способен обращать разрушительные эмоции в могущество, убийство родного человека (к тому же, исподтишка, в момент отцовских объятий) сделало бы сильнее. Но не вас. Вы стоите на грани сумасшествия только из-за глупой причуды стать тем, кем вы не являетесь. Не потому ли ваше сознание так отчаянно вцепилось в образ девочки Рей? Она не поддалась соблазну, не уступила свое сердце Тьме, и это покоробило вашу гордость. — Осторожнее, генерал... — гневно процедил Кайло. И добавил с насмешкой: — А что касается этой девчонки, я бы дорого отдал, чтобы поглядеть, как она сохранит в себе так называемые Свет и Добро, когда предстанет перед троном Верховного лидера. — Точно так же, как сохранили вы. Вопреки потугам Сноука и собственным суждениям. Лею уже не волновали никакие угрозы, а тем более издевательства. — Самое великое наследие моего отца — это предостережение для потомков. Пример жизни и смерти, которые не должны повториться. И вы пренебрегли им. Вы пошли запретным путем, чем опорочили память того, кому поклоняйтесь. — Вы лишь повторяете ложь Скайуокера... — Всю глубину и весь ужас раскаяния, которое испытал Вейдер, я познала вовсе не со слов брата, — выдохнула Органа. И тут же испугалась своего непредвиденного признания. Прежде она не говорила об этом никому, даже Люку. Кайло почувствовал внезапно сильную вспышку волнения в ее душе. Он вскочил на ноги. Лея запрокинула голову выше, чтобы видеть его лицо. Она тяжело вздохнула, собираясь с мыслями, и продолжила, внезапно решив, что так, быть может, будет даже лучше. Возможно, именно этот момент как раз был наиболее подходящим, чтобы открыть злополучную тайну, которую она скрывала долгие годы? Ее речь была отчасти обвинением, отчасти же — и даже в большей степени — покаянием. — Это произошло давно, вскоре после битвы при Джакку, — начала она. — Я тогда была беременна вами. Мне оставалось чуть больше месяца до родов, когда во время медитации (Люк учил меня этому, как и многому другому) мне было видение. Отец... Вейдер говорил со мной. Он просил у меня прощения за свои преступления. Он знал, что мне известна правда о нем и о Люке. И о том, что это он убил нашу мать. Я видела, чувствовала, насколько тяжела его мука, как сильно Вейдер терзается чувством вины. Но не смогла дать ему то, чего он хотел. Не могла принести ему покой, несмотря на искреннюю жалость. У меня перед глазами стояло множество убитых на Кашиике, на Альдераане, на Хоте... Мейс Винду, Кин Драллинг, Джокаста Ню, Денария Ки, Пассель Ардженте, Нут Ганрей, Рун Хаако, По Нудо, Уот Тамбор, Падме Амидала Наберри... — Лея произносила каждое слово так, словно оно было острым клинком, которым она намеревалась поразить противника. Хотя сравнение слов со смертоносным оружием и довольно избито, но лучшего придумать нельзя. — Бол Чатак, Коффи Арана, Роан Шрайн, Кендал Оззель, Оби-Ван или Бен Кеноби… и это не считая детей, уничтоженных при зачистке Храма джедаев; не считая геноцида на Кашиике, когда клинок вашего деда унес тысячи невинных жизней вуки; не считая резни на Кесселе и гибели Альдераана. Не прячьте глаза, Рен. Вам ли не знать, что каждое из этих имен — камень, привязанный к ногам, который тянет на дно, мешая спасению. Поверьте, список жертв Вейдера значительно превосходит ваш. И я знала о них. Не о всех — всех не охватил бы никто — но о многих. Я не сумела простить. И не могла солгать, что прощаю. Мне не хватило великодушия даже для милосердного обмана. Я поступила жестоко. И по сей день плачу за это. Лея вдруг окинула сына с головы до ног каким-то новым взглядом. Взглядом мученичества и возвышения. Так глядит человек, которому открылась самая высокая справедливость. «Ты стал моей расплатой и моим искуплением». Где-то на середине повествования Бен торопливо спрятал глаза, чтобы скрыть смятение. Он верил рассказу матери, хотя и не хотел верить — возбуждение в Силе и едва сдерживаемый трепет самой генерала Органы не могли его обмануть. — Благодарю, что рассказали мне все, — произнес он дрожащим от волнения голосом. И тут же ядовито прибавил: — И спасибо, что на сей раз вы сообщаете мне подробности нашей семейной истории в личной беседе. А не отделались, как раньше, сообщением в голонете. Генерал встретила упрек достойным молчанием, хотя ее душой владел стыд. Она и вправду поступила недостойно — отрицать это бесполезно, но и признание своей вины ничего уже не изменит. Лея вновь обратилась к сыну: — Если ты освободишься, то куда отправишься? Она, как и он, умела говорить, одновременно умоляя и повелевая. — К своему учителю. — К Сноуку? — Ваш вопрос отвратительно глуп, генерал. Верховный лидер Сноук — мой учитель. — Ты пойдешь к нему, даже если это будет означать верную смерть? Лицо юноши снова исказилось ухмылкой. — Вы готовы предложить альтернативу? Может быть, отправиться к кому-нибудь из ваших палачей (только не говорите, что у Сопротивления или у Республики их нет)? Если Верховный лидер сочтет, что я не справился, что я больше ни на что не гожусь... — его голос вновь отчаянно дрогнул, — тогда мне в самом деле останется только принять смерть. И я сделаю это с достоинством... «С остатками достоинства, которое еще можно попытаться собрать». В порыве страха Лея накрыла своей ладонью кисть его руки. — Я не позволю этому случиться. — «Кем бы ты ни был — моим сыном, или его убийцей, или обоими одновременно». — Пока я жива сама, я не позволю тебе умереть или сойти с ума. — Если я останусь здесь, то сойду с ума наверняка, — тихо сказал он. Лея решительно поднялась на ноги. Идея, как все устроить, пришла к ней мгновенно. Сырая, не обдуманная толком и, должно быть, самая нелепая из всех возможных — однако интуиция подсказывала генералу, что это единственный выход, даже если он будет лишь временным. Она достала из сумки на поясе свою ключ-карту и провела ею между скованных рук Бена, по самому краю правого браслета. Сработал магнитный замок — и наручники с жалобным звоном упали на пол. Пленник, машинально потирая запястья, вопросительно уставился на Лею. Она смотрела прямо ему в глаза холодно и с болью. — Ты выйдешь отсюда. Сегодня, немедленно. Все, как ты хотел. Лея поднесла к губам комлинк и велела охране деактивировать замок на дверях. — Твои руки свободны, дверь открыта — ступай. Без моего приказа никто тебя не задержит. Но Кайло медлил, изумленно хлопая глазами. Он не мог взять в толк, что задумала генерал, что это за хитрость? В том, что тут есть скрытый подвох, он не сомневался ни секунды. — Никто, кроме меня самой, — Лея добавила это, когда ее сын уже готов был довериться внезапной удаче и сделать шаг к свободе. Странная улыбка — знак безрассудной решимости, готовности к любому повороту — сверкнула на ее губах. — Ты обещал убить меня, как только освободишься, ты еще помнишь об этом? Теперь ты свободен — так убей. Сделай то, что должен, ублажи своего Верховного лидера и потешь собственное тщеславие, как уже сделал это однажды. Кайло Рен совершит еще одно жертвенное убийство, не задумываясь, без стыда, без сомнений, не правда ли? А я перед смертью удостоверюсь, что мой сын действительно погиб. Что его дух бродит неприкаянным где-то на развалинах явинской академии вместе с душами других убитых юных джедаев, а передо мной стоит лишь его тело, не более того. Убив меня, вы, быть может, восстановите порядок в своей душе, Рен, все вновь встанет на свои места. Вы хотите этого? Если в самом деле хотите — действуйте! С отцом у вас вышло, так отчего бы не убить еще и мать? Пока я жива, я не позволю своему ребенку ринуться в объятия смерти из одной только гордости. От неожиданности этого заявления Бен, вместо того, чтобы двинуться вперед, отпрянул. — Что за прихоть, генерал? — спросил он, дрожа. — Уж в своем ли вы уме? — Более чем. Поверьте, сейчас я владею собой куда как лучше, чем вы. — Ваши головорезы все равно не дадут мне уйти далеко. — Полагаю, вы еще в состоянии удерживать контроль над чужим рассудком. Хотя, вероятно, непродолжительное время и ценой больших усилий, чем прежде. В конце концов, это лишь физическая особенность, не вы ли сами так говорили? — Она отчаянно усмехнулась. — Вокруг нет больше никого со способностями к Силе, так что воспрепятствовать вам, если я умру, будет некому. — Пауза. — Одно только условие, Рен, — в эту секунду лицо генерала приобрело совершенно непоколебимый вид. — Если ваша рука все же дрогнет, если вам не достанет духу убить родную мать, вы обещаете мне, что прекратите упрямиться и дадите Бену шанс воскреснуть. Кайло на мгновение опустил голову, а когда вновь поднял ее, мать увидела, что его глаза полыхают, словно в агонии. Его сознание продолжало нестись на всех парах к безумию. Значит, она поступает верно. Жестокость того выбора, который она предлагала ему, была столь же необходима, как необходимо порой бывает срочное хирургическое вмешательство. — Даже если вы одержите верх, это ничего не изменит между нами. Воскреснув, ваш сын — сын, которого вы предали — не бросится сходу вам в объятия, вы осознаете это? — Вполне, — кивнула Органа. — Хотите поиграть в игру? Создать иллюзию семейного благополучия там, где его нет и быть не может. — Да, этого я и хочу. — И вы позволите мне выйти отсюда? — Из заточения — да, позволю. Хотя буду настаивать, чтобы вы по-прежнему находились подле меня и никуда не отлучались без сопровождения. Ну так что, Рен? Не слишком ли долго вы торгуетесь для безжалостного убийцы, который привык брать все, что ему нужно? Она потянула вниз молнию на вороте своего военного кителя, обнажив шею. Оружия у него при себе нет — стало быть, лучшим способом будет задушить ее. Неважно, при помощи Силы или голыми руками. Кайло молчал, глядя на мать исподлобья напряженным и страшным взглядом. Лея смежила веки и постаралась расслабить тело. В голове у нее мелькнула единственная мысль: «Прощай, малыш...» Каким бы ни был выбор его сердца, свое слово она сдержит до конца. Вмиг перед ее глазами встало еще детское лицо сына. Россыпь бледных, едва заметных веснушек на лбу и переносице. Смешная, задорная и отчего-то всегда немного грустная улыбка, которая вместе с его выдающимся ростом (к восьми годам Бен превосходил всех одноклассников на целую голову) визуально делали мальчишку старше. Вот, Бену три года. Он озорно хохочет, протягивая ручонки к огромному вуки, товарищу своего отца. Ведь сидя на плечах у Чуи можно, наверное, разглядеть целый город. Лея стоит поодаль, тайно поглядывая, как бы Чубакка ненароком не сделал ребенку больно. А вот, Бену шесть, и он впервые идет в школу. Горделиво вышагивает под руку с отцом, который ради этого случая не потрудился даже сменить куртку. К тому времени их сын уже умеет собирать и разбирать такие сложные компоненты звездолетов, как репульсорный двигатель, или генератор дефлеторных щитов, и знает — пока, правда, только в теории — как управлять «Тысячелетним соколом». Что и говорить, по натуре Бен уродился истинным Скайуокером. Он полюбил летать и стал интересоваться техникой еще до того, как научился говорить. В тот же год Бен впервые увидел старое голографическое изображение — не то киборга, не то солдата, закованного в тяжелый металлический доспех, самого удивительного и устрашающего из всех, кого мальчику доводилось лицезреть когда-либо. И наконец, Бену восемь. И он, вцепившись в материнскую руку, глядит на Лею в немой мольбе. Он искренне не понимает, что мог совершить такого, почему мама отсылает его прочь. Отказывается от него. Его губы подрагивают от обиды, и Лея, будучи не в силах видеть на лице сына ужасный укор, торопливо отворачивается. А Бен, не замечая ее испуга, продолжает жарко обещать сам себе, что впредь будет вести себя лучше: что не станет пытаться прочесть, о чем думают его одноклассники, не разобьет больше колбы в медицинском кабинете при помощи телекинеза… Лея слышит отголоски его мыслей, от которых хочется обхватить руками голову и плакать. Но плакать ей не дано — и не дано будет еще долгое время, до того самого момента, пока она не осознает в полной мере, что потеряла. Бен уже знает, что если позволит заставить себя улететь, больше они не увидятся. Призрачные ментальные нити между матерью и сыном рвутся медленно, мучительно, неохотно, словно живые сосуды, оставляя на сердце ребенка глубокие, саднящие раны... «Прощай, малыш. И прости за все». Вскоре Лея и вправду ощутила холодок незримого прикосновения на своей шее. Тиски Силы, управляемые рукой Кайло, пока только слегка гладили кожу, не успев сомкнуться. Проходили мгновения. Генерал чувствовала себя заключенной в капкан, который все никак не защелкнется. Сила не отпускала ее, но не торопилась и убивать. Бен медлил, или боясь повторить свою роковую выходку, или намеренно оттягивая решающий момент, наслаждаясь сосредоточением в себе смертельной угрозы и властью над матерью — своей давней обидчицей. Лея пыталась прислушаться к его чувствам, но так и не сумела разобрать, чего в нем больше — торжества или смущения на грани паники. Чудовище беспомощно рычало в сознании юноши, не способное заставить Бена завершить начатое. Но и он сам никак не мог принудить это чудовище умолкнуть. А потом напряжение резко сменилось пустотой и тишиной. Невидимая удавка куда-то исчезла. В этот момент, хотя Лея не знала об этом, в мозгу темного рыцаря прозвучал голос, которому тот уже много лет был открыт всей душой: «Не сейчас, Кайло! Еще не время. Убив ее, только погубишь сам себя…» Приоткрыв глаза, генерал Органа увидела сына прижавшимся спиной к стене. Ноги не держали его. — Спасение, которое вы обещаете мне, генерал, на поверку хуже всякой пытки, — пробормотал Кайло одними губами, кажется, позабыв набрать воздуха в легкие. Лея, переведя дух, вызвала Калонию по комлинку. — Майор, — бесстрастно проговорила она, — у меня к вам необычная просьба. Нужна мужская одежда. — «Не выходить же Бену отсюда в больничной пижаме. А надевать военную форму Сопротивления он вряд ли согласится». — На складе должны остаться какие-то старые вещи. Расспросите здешних сотрудников. Попробуйте подобрать что-нибудь поприличней.