Повторяя путь

Испытай, завладев еще теплым мечом И доспехи надев, что почем, что почем. Разбеpись, кто ты — тpус иль избpанник судьбы, И попpобуй на вкус настоящей боpьбы. И когда pядом pухнет изpаненный дpуг, И над пеpвой потеpей ты взвоешь, скоpбя, И когда ты без кожи останешься вдpуг Оттого, что убили его — не тебя. ...Если мяса с ножа ты не ел ни куска, Если, pуки сложа, наблюдал свысока, И в боpьбу не вступил с подлецом, с палачом, Значит, в жизни ты был ни пpи чем, ни пpи чем... (с) Владимир Высоцкий

- Нэргон! - Глорэдэль аккуратно потеребила приемного отца за плечо. Когда ей было лет пять, она из детского озорства неожиданно напала на него утром, когда сама уже проснулась, обуреваемая самыми невинными желаниями — поиграть и повозиться. Нэргон, спросонок мгновенно схватившийся сначала за кинжал, а потом за голову, долго ругал приемную дочь и злился весь последующий день. С тех пор будила она отца очень осторожно. - Солнце уже взошло? - пробормотал Нэргон. - Да. Я проверяла. - Ты опять выходила без меня? - Мне уже можно, я уже взрослая. - Когда ты начала так делать, ты еще взрослой не была. - Ну, - замялась юная девушка, - почти уже была. - А солнце точно уже взошло или почти? - Точно. Почти. - Твои выходы наружу и твоя беспечность когда-нибудь погубят нас обоих. - Я соблюдала все предосторожности, - привычно ответила Глорэдэль. - Нэргон, не сердись, пожалуйста. Может, ты хотя бы сегодня не будешь таким мрачным и суровым? Сегодня день, когда я родилась, и ты говорил, что сегодня мне все расскажешь, потому что я теперь взрослая. Кое-что юная аданет, конечно, уже знала. По раннему детству она не удивлялась ничему: ни тому, что всю жизнь жила в пещерах, где и родилась, и которые знала с детства отлично; ни тому, что воспитывает ее приемный отец-эльф. Конечно, она спрашивала о своих настоящих родителях. Нэргон отвечал коротко: на вопрос о матери — «умерла, после того, как произвела на свет тебя», на вопрос об отце — «я не знаю, кто твой отец». Повзрослев, Глорэдэль стала задавать больше вопросов, но ответ всегда был один — «расскажу тебе, когда вырастешь». Когда вопрос о том, когда именно, был поставлен ребром, Нэргон определился — когда приемная дочь достигнет возраста своей умершей матери, шестнадцати лет. Он говорил о том, что история та «весьма тяжела и грустна». Со временем Глорэдэль поняла, что история, должно быть, и впрямь тяжела и грустна. Они бывали в ближайшем поселении, даже, можно сказать, дружили с одной семьей. Глядя на людей, населявших деревню, Глорэдэль со временем осознавала все большее. У нее были светлые волосы, как у большинства тех, кого притесняли. И — неожиданно для сочетания со светлыми волосами — у нее были темно-карие, большие глаза. Как у тех, кто был в деревне хозяевами... Нэргон поднялся и ушел в другой угол пещеры, туда, где была отгорожена пологом купальня — умыться и переодеться. В Хитлуме начиналась дождливая, холодная зима, пещеры в горах Митрим промерзали, огонь в очаге, хоть как-то согревавший, был потушен на ночь, и только нетерпеливое ожидание дня-появления-на-свет могло заставить Глорэдэль добровольно, да еще и раньше отца, выползти из-под теплых покрывал. Вчера под вечер они долго носили воду из горного ручья в свой «дом», и Нэргон даже беспокоился, поглядывая на замерзшую и раскрасневшуюся воспитанницу. Она отличалась крепким здоровьем цветущей юной девушки, но эльф помнил, как восемь лет назад едва выходил маленькую Глорэдэль, когда она почти неделю лежала в жару и беспамятстве. Маленькая аданет росла в пещерах Андрота, как принцесса, окруженная заботой отца. Когда пятьдесят лет назад Нэргон вернулся в Хитлум, в родные места, он откатил камень, скрывавший вход в потаенное убежище, где он когда-то, еще подростком, прятался вместе со своим народом после Битвы Бессчетных Слез. Все, что они тогда оставили здесь, уходя, было на месте, и здесь вполне можно было жить. Были на месте и книги, и теплые покрывала, и даже многие изделия из металла и драгоценных камней остались; было и оружие — не всё потребовалось народу Аннаэля, уходившему на юг. Обследовав «жилые» пещеры, Нэргон заметил кое-где следы недавнего присутствия кого-то разумного. Первое время Нэргон постоянно прислушивался, опасаясь столкнуться с другим обитателем — хотя, по всей вероятности, тот не был бы ему врагом — и не выпускал из рук рукояти меча. Но неизвестный обитатель так и не появился здесь, и новых следов его присутствия Нэргон более не обнаруживал, из чего сделал вывод, что еще какой-то изгнанник, по-видимому, эти места покинул. И когда шестнадцать лет назад на руках у синда появилась Глорэдэль и трагически погибла ее мать, девочке досталось все, чем он обладал. Глорэдэль росла послушной, почти не донимая приемного отца проказами, ласковой и красивой девчушкой. Постепенно подрастая, она училась всему, что умел он и что было необходимо для жизни, что они вели. Еще совсем девочкой она научилась опознавать, собирать и просушивать травы, шить и плести, прекрасно ориентироваться в лесах Дор-Ломина, а когда ей исполнилось двенадцать, она уже хорошо стреляла из лука и при необходимости даже могла охотиться одна, хотя Нэргон и не дозволял ей этого. Но любви ни к шитью, ни к приготовлению отваров из ягод, ни к травничеству или охоте она особенной не питала. Страстью Глорэдэль, с самого детства, как только она научилась читать, были книги и сказания. Родным языком маленькой аданет стал синдарин, точнее — тот его вариант синдар Митрима, на котором говорил Нэргон. Юная девушка, что выросла в пещерах и лесах, была куда образованней ее ровесников из деревни. Приемный отец учил дочь и языку ее народа, языку народа Хадора, который неплохо знал, но когда Глорэдэль общалась с людьми, они обращали внимание на ее странное, «эльфийское» произношение. Нэргон как-то обмолвился, что знает и «язык королей-изгнанников», но сказал, что это наречие дочери «уже не пригодится». В ту пещеру, где они жили, были притащены все когда-то оставленные синдар книги, что сохранились здесь, и Нэргону пришлось соорудить для хранения всех этих тяжелых томов большой сундук. Глорэдэль почти в совершенстве знала историю Хитлума, частью из книг, частью из рассказов отца. Будучи от природы по характеру довольно мягкой и даже сентиментальной, грустные большей частью рассказы она слушала, не проронив не слезинки, и тогда Нэргон, увидев, как неподвижно смотрит вперед дочь, пытался повеселить ее рассказами о своих подростковых проделках в то время, когда в Хитлуме еще жили эльдар, когда высоко вздымались над этой землей обрушенные сейчас шпили Барад Эйтель — твердыни королей, пришедших с Запада. Хотя Глорэдэль и знала историю завершающейся Эпохи очень неплохо, она почти ничего не знала о своем приемном отце. Она знала, что он еще не вырос тогда, когда разразилась Последняя Битва, и не участвовал в ней; знала, что он жил в этих пещерах после того, как эти земли были захвачены; знала, что он куда-то уходил, а потом вернулся сюда. Она предполагала, что жизнь его не была легкой и веселой, и хотя она сама родилась уже тогда, когда эти земли не были свободными, и легко восприняла существующий порядок вещей, потому что для нее так было всегда, Глорэдэль сочувствовала отцу. Для нее самой же прятаться и скрываться — было усвоенным с детства правилом выживания. Отец для нее был центром мира, непоколебимой ее частью, почти единственным ее собеседником. Нэргон же смотрел на подраставшую дочь все с большей тревогой. Едва ей исполнилось семь, она начала купаться без его помощи и пригляда, «дома» они тоже всегда при омовении или переодевании соблюдали личное пространство, но разумеется, за годы совместной жизни каждому из них случалось видеть другого без одежд. И хотя Глорэдэль, казалось, об этом совсем не думала, ее отец думал. Три года назад она непосредственно сообщила, что ей приходится теперь перетягивать тканью грудь, ибо в лесу или на охоте ей иначе неудобно двигаться быстро. Нэргон опасался, что однажды юная девушка посмотрит на него не как на того, с кем росла. Эльф всегда старался дать приемной дочери лучшее, что было в его силах, и хотел бы, чтобы у нее в будущем были любящий муж и дети, но он не имел ни малейшего понятия, есть ли в Белерианде теперь вообще свободные народы эдайн, и где они могут быть. Знай Нэргон точно, может, и предпринял бы путешествие туда. С болью смотрел он в будущее, зная, что век Глорэдэль короток, и выжидать бесконечно нельзя, а значит, нужно на что-то решаться, если он не хочет, чтобы дочь прожила свою жизнь и умерла, так и не познав и не увидав ничего, кроме этих пещер и лесов. По крайней мере, нужно было идти искать другой судьбы — или смерти. Как-то недавно Нэргон попытался осторожно расспросить дочь, что стала девушкой, не приглянулся ли ей ее ровесник из той семьи в Дор-Ломине, где они тайно выменивали соль и ткани, или кто-то другой, кого она видела в поселении, может быть, и даже из детей восточных людей-захватчиков. После несколько недоуменного отрицательного ответа Глорэдэль эльф затосковал еще сильнее — никто из ровесников-эдайн не был равен дочери в развитом уме и образованности, и то, чем Глорэдэль восхищалась, восприняв идеальный для себя образ из книг и сказаний, не находило отражения у тех людей, что видела она. «Если я и выйду замуж, Нэргон, - заявила Глорэдэль, - то только за такого же, как ты. Или как те, о которых ты мне рассказывал». Нэргон, откинув в сторону полог купальни и заметив, что дочь занялась развешиванием зажженных факелов, как всегда делала поутру, быстро и незаметно приподнялся, вытаскивая из своего тайника — высоко, почти под сводом, дочери туда было не дотянуться — завернутый в кусок ткани тяжелый предмет. Вытащив его, он шагнул к занавешенному уголку, где было ложе дочери. Покрывала были безукоризненно застелены, а сверху аккуратно лежали две подушки. Он пристроил сверток прямо поверх. - Глорэдэль, ты ложе застелила? - ворчливо спросил Нэргон, словно бы как обычно подходя к разожженному очагу, грея руки и начиная собирать нехитрый завтрак из остатков вчерашнего ужина. - Конечно, - возмутилась юная дева, заканчивая с факелами. - Нэргон, мне не пять лет, когда тебе еще приходилось после меня переделывать!.. Глорэдэль вдруг замерла, голос ее прервался. - Опять твои шуточки?! - она рванулась к своему «уголку», пошуршала, наполовину высунувшись из-под полога, и свод пещеры тут же огласил ее радостный взвизг. Нэргон улыбнулся, глядя в огонь. Улыбался он нечасто. - Каждый раз не могу привыкнуть! Ты меня разыгрываешь каждый раз! О-о... Где тебе вообще удалось достать книгу? Послышалось шуршание страниц, и следом за этим — слегка недоуменный голос дочери: - Но я не понимаю... А нет, понимаю... вот это слово мне знакомо... - Уж что удалось достать, - Нэргон повернулся. - Мне сказали, что книга чуть ли не из самой Барад Эйтель. Раз уж досталось, я научу тебя этому языку, я его знаю. - Это и есть язык погибших королей? - Да. - Ох, сколько же ты отдал за это?! - Нисколько. В деревне знают про нас, но не знают нашего местонахождения, иначе бы нас уже не было. Недавно к Гильвэн, к которой мы с тобой в основном ходим, пришел глава поселения. Сказал, что знает, что она общается с эльфом, который скрывается в лесах. Гильвэн, понятно, поначалу все отрицала, но... но там все оказалось немного иначе. Я с ним встретился, на моих условиях. Его единственный сын умирал, и он предложил мне за спасение его ребенка — все, чем обладает; а за отказ — донести оркам и прочесать все леса. Угроз я не испугался, меня тут уже не раз искали и один раз даже нашли, но не повезло тем, кто нашел. А вот список того, что он мне мог предложить, я изучил весьма внимательно. - Так ты был в доме у... у этих? - глаза Глорэдэль заинтересованно заблестели. - И они не убили тебя? И не схватили, и не передали тварям? - Я был им нужен. Когда мальчик пришел в себя, я сказал его отцу — кстати, он отвратительно говорит на языке народа твоей матери, я с трудом его понимал — что если он сейчас попробует меня задержать или искать потом, то его сын умрет в тот же час. Это, конечно, неправда, но он легко верил как в то, что эльфы могут излечить, едва коснувшись, как и в то, что я могу убить, даже не касаясь. - Ты рисковал, Нэргон, - Глорэдэль нахмурилась. - Как видишь, это того стоило. - Не делай так больше. Кто-то может проследить за тобой. - Уже пытались, и не раз. Не получилось. Не волнуйся за меня. Глорэдэль еще раз любовно провела пальцами по корешку переплета, решительно встала и повисла на шее у синда. - Спасибо, отец. Она редко звала его так. Но сейчас он не возражал. Впрочем, в деревне все — и эдайн народа Хадора, и те немногие истерлинги, что знали о эльфе — считали его отцом девушки, а ее саму — наполовину эльфийкой. Непохожи эти двое были чуть менее, чем полностью — черные волосы и прозрачно-серые глаза у Нэргона, светлые волосы и карие глаза у Глорэдэль, существенная разница в росте, никаких схожих черт лица. Разве что они одинаково заплетали длинные волосы — в тугую косу, да реакции у них были схожими. Но заверения не помогали, и Нэргон решил не обращать внимания. Хотя слышать это было тяжело. Потому что он хотел бы, чтобы она была его дочерью. Потому что он любил ее мать. - Я рад, что тебе понравилось. *** - Ты действительно готова услышать об этом, Глорэдэль? Я знаю, что обещал, и не отступлюсь от своего слова. Но история эта... - Грустна и тяжела, я помню. Я хочу знать, Нэргон. Не скрывай от меня ничего, - девушка сидела около очага в родной пещере. Ужин был закончен. - Я не избавлю тебя от обещания. Я должна это знать. - Пусть будет по-твоему. Если ты поймешь, что не можешь больше слышать этого, дай знать, и я не буду рассказывать далее. - Нэргон, ты воспитал меня сильной. Я вынесу всё, - тихо проронила юная аданет. - Что же... тогда слушай. Твоя мать... она была самым прекрасным созданием из тех, что я встречал в своей жизни. Ей пришлось претерпеть немалые горести, и ныне я надеюсь лишь на то, что душа ее, светлая и чистая, ныне обретается подле самого Создателя, ибо если есть в этом мире справедливость, то иначе быть не может. Я встретил ее в лесу, поздно вечером. Вечером из своих нор и щелей отовсюду выползали твари Моргота, и я спешил к своему пристанищу — я уже жил здесь. Услышав крик, я осторожно двинулся в ту сторону, откуда он доносился, стараясь быть незамеченным. Впрочем, она и не замечала меня. То, что я увидел... а я, хоть и еще совсем молод, видел многое... это потрясло меня. Дева из эдайн, совсем еще девочка, я бы сказал... она стояла на коленях у ручья, у нее в руках был нож — не боевой кинжал, и не охотничий клинок, а скорее, тот, что используют в приготовлении пищи. У нее было в крови лицо, шея, грудь, руки, волосы... Я смотрел, как она ранит себя — не с целью прервать свою жизнь, а с целью, как я понял из ее выкриков, обезобразить. Она показалась мне повредившейся в рассудке, впрочем, так оно и было. Она смотрела на свое отражение в ручье, в воду которого лилась ее кровь, кричала, смеялась, и продолжала исступленно резать себе лицо. Я не выдержал тогда этого зрелища... а она не заметила моего приближения. Нож я у нее отобрал, но она сопротивлялась, словно вольный дикий зверь, попавший в засаду. - Ты ее забрал к себе? - Глорэдэль отхлебнула напитка из ягод и трав, что готовила сама. Девушка неотрывно смотрела в огонь, и лишь слегка участившееся дыхание говорило о том, насколько она взволнована. Нэргон грустно кивнул: - Дева продолжала кричать, и мне нужно было либо бросить ее — а я понимал, что не смогу этого сделать, либо убить, чего я тоже не мог сделать, либо забрать. Темнело, нас могли обнаружить орки. Мне удалось ее успокоить. Удалось и излечить ее раны, что она нанесла себе. Она была удивительно красивой, твоя мать, даже со шрамами на лице. Не прошло и года, как родилась ты. - Я так и думала, что ее... - у Глорэдэль перехватило дыхание. - Да, я не знаю, кто твой отец. Она так и не назвала его имени. Но это был кто-то из захватчиков. Жаль, что не назвала... я ей предлагал его убить, если ей станет легче от этого. Мне на тот момент было уже все равно, я уже убивал детей Создателя. Но она назвала мне свое имя, возраст, и более ничего. Говорила, что родителей ее нет в живых, и имен их не называла, и говорила, что близких родственников у нее нет. - Как звали мою мать? - Глорэдэль чуть подалась вперед, и на лицо ее упала выбившаяся под вечер из косы золотистая прядка. - Глорвендиль, так она назвалась. Твоя мать носила имя в честь дочери первого вождя твоего народа. - Поэтому она назвала меня Глорэдэль? От своего имени? - Твоя мать не успела тебя назвать. Тебя назвал я. - Значит, она... - Глорэдэль прерывисто вздохнула, - умерла при родах? Даже не успев меня назвать? Я знаю, бывает, что женщины из деревни умирают, когда производят дитя на свет. - Нет... все было хуже. - Говори, - голос юной девушки не дрогнул. - ...и ей со временем становилось все хуже. Я раньше нее понял, что Глорвендиль носит дитя, а когда поняла и она, то пришла в отчаяние, и приступы стали чаще. Я уходил утром, на охоту, за пропитанием, и крепко связывал ей руки и ноги, привязывал к балке, вон к той. Глорвендиль не была против, соглашалась с этим, зная, что в припадке может навредить себе или тебе, еще нерожденной, но плакала каждый раз, когда я ее связывал, а я чувствовал себя чудовищем. Мне всё никак не удавалось убедить себя, что это для ее же блага. Знаешь, я тогда даже поверил, что у меня еще что-то осталось от души, от сердца, от сострадания... Я старался пореже ходить в деревню, ибо там меня могли убить или взять в плен, а она бы умерла, связанная, от голода и жажды. Но мне приходилось задерживаться и на охоте — чтобы добыть пропитания для Глорвендиль и себя, и еще выменять что-то на ткань — ее, связанную, нужно было пеленать, как ребенка, ибо связанной сходить оправиться она не могла, как ты понимаешь... Люди Дор-Ломина из народа Хадора доверяли в целительстве моему народу, мне пришлось вспомнить уроки матери, и со временем у меня стало получаться все лучше. Я брался за любую работу. Тогда и до воровства пришлось опуститься — правда, я так поступал исключительно с людьми с востока. Получалось неплохо, кстати, - Нэргон печально улыбнулся. Глорэдэль поежилась, словно ей стало холоднее, и закуталась в старую, связанную ею еще в десятилетнем возрасте накидку. - Несмотря на мои заботы, Глорвендиль все больше слабела, да и приступы ее повторялись все чаще. Была ночь, когда твоя мать собралась произвести тебя на свет. Ты не хотела рождаться, и я вполне мог тебя понять... Роды принимать мне ранее не доводилось, и я поначалу опасался использовать травы, боясь навредить. Потом пришлось, потому что я понял, что иначе не спасу ни женщины, ни ребенка. Глорвендиль родила тебя, и была хоть и измученной, но в ясном сознании. Когда я омыл тебя в заранее приготовленной воде, и ты закричала, она подняла голову. Я заговорил с ней, показал тебя, уже завернутую в ткань, сказал, что у нее родилась дочь. А дальше... - Говори... - лицо юной девушки помертвело. - Глорвендиль встала. Это было не менее страшно, чем когда она резала себе лицо. Я знал, что женщине после родов требуется отдых и уход, что она слаба... но, очевидно, болезненный рассудок возобладал над измученным телом. Она знала мои привычки, и знала, где лежит оружие. Я уложил тебя в нишу, вон туда, загородил собой. Сказал, что она, безумная, сможет убить свое дитя лишь после того, как перешагнет через мое тело. И тогда она воткнула мой кинжал себе в правый глаз. Нэргон понимал, что не может, да и не должен рассказывать всего ужаса той ночи; что он и так, говоря правду, говорит слишком многое и лишнее. Глорвендиль, в ясном сознании застенчивая, добрая и спокойная, совсем юная девушка, совершенно преображалась, когда разум ее был омрачен. Глорэдэль, дочь ее, не должна была знать, как ее мать, шестнадцатилетняя аданет, с растрепанными золотистыми волосами, стояла тогда, освещенная слабым светом лучины, в белой, окровавленной ниже пояса после родов длинной рубашке; как она, взглянув на своего спасителя-эльфа и хищно оскалившись, убила себя столь жестоким способом. - Не знаю, как я сам тогда не сошел с ума, - буднично продолжил Нэргон. - Я похоронил твою мать, вложив ей в руки тот самый кинжал. Ты видела ее могилу. Там же, рядом, похоронена и моя мать. - Ты не рассказывал, отчего погибла твоя мать, - потрясенная Глорэдэль встряхнулась, помотала головой, словно пытаясь отрешиться от картин, что нарисовало ей хорошее воображение выросшего на книгах ребенка. - Я не могу. По крайней мере, пока. Та история печальна... не менее. Мне рассказывать дальше? Как ты чувствуешь себя, Глорэдэль? - Прекрасно, - отрезала юная аданет. - Я готова... Что было после того, как умерла моя мать? - Ты плакала, и я, оставив тебя здесь, пошел в деревню. Я был готов на все. Я похитил женщину, жену одного из захватчиков, прямо из ее дома вместе с ее новорожденным сыном. Я угрожал смертью ее ребенку, и она молчала. Хорошо, что она верила в то, что я способен это сделать. Ее звали Зохара, она плохо понимала наречие твоего народа, но поняла, чего я хочу от нее. Я привел ее сюда, завязав глаза. Зохара провела здесь полгода, и выкормила и тебя, и своего сына. Когда я уходил днем, то закрывал камнем проход, и она знала, что если причинит зло тебе — ей и ее ребенку не жить. Она боялась меня, хотя я говорил, что отпущу, когда ее услуги больше не будут нужны. Я тогда ночевал в соседней пещере — она могла убить меня во сне, и вы оба часто плакали — и ты, и ее ребенок, хотя она пыталась утишить вас обоих. Я слышал, как она вам обоим пела на своем языке, и у нее был красивый голос. Мне было жаль ее. - Ты ведь ее не тронул? - встревоженно спросила Глорэдэль. - Конечно, нет. - Тогда почему ты говоришь о этой женщине так, будто ее нет в живых? - Потому что ее нет в живых. Когда ты стала хорошо воспринимать молоко животных, я так же завязал Зохаре глаза и отвел ее с сыном обратно в поселение. Позже я узнал, что ее убили. В тот же день, когда она вернулась. Убил ее муж, подумав, что она уходила добровольно, не поверил ее словам. Об этом говорили в деревне, как он выволок ее, плачущую, из дома, и убил на улице, разбив ей голову придорожным камнем. Ее сын жив, я его видел. Он твой ровесник. Убийство невинной женщины, что была у меня в плену, возмутило меня, и я даже думал о том... - Ты хотел убить ее мужа? - Даже готовился. Но как-то увидел, как маленький ее сын, уже чуть подросший, обнимает своего отца. И тогда я отказался от этой мысли. Подумал, что пусть ее сын, когда вырастет, решит сам, мстить ли отцу за мать, ведь не узнать он не сможет. Сейчас я думаю, что зря не сделал этого — сыну ее явно была объявлена какая-то ложь о его матери, и он в нее поверил. Но я уже не стану вмешиваться. - Нэргон, скажи, - тихо произнесла Глорэдэль, - ты любил мою мать? Я давно подозревала это. Ведь даже если ты взял на себя заботы о моей матери, ничто не мешало тебе подкинуть меня, новорожденную, в деревню, и оставить на произвол судьбы. Он замолчал. В глазах молодого синда отразились призраки прошлого, и он кивнул: - Да. Я любил Глорвендиль. Она не узнала об этом. - Расскажи мне... почему? Я не понимаю, почему... Я не понимаю, почему всё это происходило... Я понимаю, что тебе больно, но... - Мне уже не больно. Ты хочешь узнать, как получилось так, что я полюбил аданет и воспитал ее нежеланную дочь? История тоже не из веселых. - А сколько тебе лет, Нэргон? Ты никогда не говорил, и я только примерно предполагала, исходя из того, что ты рассказывал. Примерно... сто десять-сто тридцать. - Будет сто девятнадцать. Я совсем еще молод и ничуть не мудр. - Ты расскажешь мне? - Теперь я могу сделать это. Да и ты... весьма стойко перенесла все то, что услышала до этого. - Я ведь твоя дочь, - печально улыбнулась девушка. - Я не могла иначе. Я слушаю тебя. История того, кто называл себя Нэргоном Я родился во времена мира, Глорэдэль, и мне было сорок шесть, когда разразилась Последняя Битва. Тогда здесь еще жили эльфы и люди. Я молил отца взять меня на битву — ведь шел и он, и мой старший брат; но отец отказал мне, и я покорился его слову, остался с матерью. Мы были полны надежд, и я, как сейчас понимаю, совсем ребенок еще тогда, жалел о том, что не обрету славы воина, о коей мечтал. Ни мой отец, ни мой брат не вернулись. Вернулся только один — вождь нашего народа, Аннаэль. По его слову мы ушли в пещеры, и тогда же в Хитлум хлынули захватчики. Как я жалел, что не погиб на поле боя, как мой отец и любимый брат, как король изгнанников, которому принес клятву верности мой народ! Мы жили в этих пещерах, где сейчас живем мы с тобой, среди нас воспитывался и сын твоего народа, Туор, сын Хуора. Когда Аннаэль сказал нам уходить, я уже вырос и носил оружие, и, если позволишь немного погордиться, скажу, что был одним из лучших охотников и разведчиков. Впрочем, я был одним из немногих выросших мальчиков-воинов, и мы старались оберегать наших матерей и сестер, тех, что не брали в руки оружия. Те женщины, что владели оружием, погибли в Последнюю Битву, плечом к плечу с мужчинами-воинами. Сейчас нам с тобой в этих землях намного спокойнее — орки, за исключением постоянных отрядов Моргота, расположение которых я уже прекрасно знаю, ушли грабить еще неразграбленные ими земли; а тогда они кишели тут в невероятных количествах. В горах постепенно становилось все опаснее, нас искали постоянно — и орки, и люди с востока, связь с народом твоей матери прерывалась. Мы общались с ними, и они надеялись на нас. Многих из эдайн пытали и убили, желая узнать то, чего они не знали — мы не раскрывали своего местонахождения. Многих и из моего народа схватили, но, несмотря на пытки, никто нас не предал. Так убили моего лучшего друга, с которым мы дружили с детства. Его тело, обезображенное, подкинули в лес, на предположительное место, где мы могли бывать. Я сам хоронил его, ибо его мать умирала, первой найдя тело сына, а его отец погиб еще в Последнюю Битву. Когда мы уходили, на нас напали. Не орки, смертные. Это было уже довольно далеко отсюда, мы чуть-чуть не дошли до гор, а там должно было стать поспокойнее — там необитаемые земли Невраста. Когда я пришел в себя после боя, вокруг меня были только мертвые. Моей матери, которую я искал, не было среди убитых, не было Аннаэля, нашего вождя, не было и юноши из эдайн, что жил среди нас. Мой меч остался со мной — я упал поверх него, но все остальное, что мы несли с собой, было забрано. Я брел среди тел, не имея даже сил предать их земле. Тогда я ушел из Дор-Ломина, но я так и не знаю, спасся ли кто-то из моих сородичей, ибо я не встретил никого. У меня остались меч и кинжал, мне удалось вырезать себе лук, удавалось охотиться и ловить рыбу в ручьях. Я пересек горы и вышел в Невраст, покинутые земли. Я странствовал долго, и наконец вышел к Морю. У Моря было спокойно. Я был один там, и ни с кем не говорил годами. Несколько раз я заплывал далеко, и в видениях мнились мне перед собой берега Благословенной Земли и прекраснейшие лики валар, которых я никогда не видел. Но каждый раз что-то словно заставляло меня повернуть обратно, и сил моих хватало ровно на то, чтобы выбраться на берег. Появись там тогда орки — я бы не смог даже с честью погибнуть в бою, валяясь на побережье совершенно обессилевший. Но никто не приходил. Ни твари Моргота, ни эльда или адана не встретил я в те времена. Я построил лодку, уж как умел — подобие той, что когда-то пересекали озеро Митрим, и добывал пропитание в море. Однажды меня отнесло довольно далеко, и мне было видение — я увидел глубоко под водой обугленные остовы прекраснейших кораблей... впрочем, это неважно, да и это наверняка было только видением. Как-то ночью, когда я спал прямо посреди Моря в лодке, мне приснился сон — меня звала мать. А надо сказать, я думал, что она мертва, хоть я и не видел ее тела — ибо ни разу она не откликнулась на мой мысленный зов. У Моря я провел в одиночестве не меньше восьми лет, но тогда, одевшись — а одежды мои к тому времени превратились в лохмотья, и взяв оружие, пошел ее искать. Мне виделось во сне, что моя мать в плену. Путь от Моря, через Невраст, был долгим, и я видел издалека и других изгнанников, что бежали в необитаемые земли из Дор-Ломина от захватчиков, но я сторонился их. Я снова пересек горы и вернулся в Хитлум. И я нашел свою мать. В том же поселении, откуда, по всей видимости, была родом и Глорвендиль, та, что дала жизнь тебе. Я увидел свою мать, когда она вышла утром кормить животных. На ногах ее были кандалы, и она придерживала платье, чтобы ей было удобнее идти. Жизнь, течение которой я перестал чувствовать, тогда словно вернулась ко мне. Ограда не стала для меня препятствием, я увел коня, что легко покорился моей воле, и увез мать, пока весь дом еще спал. Я привез ее в те же пещеры, где когда-то жил мой народ после последней битвы, где сейчас живем мы с тобой. Мне показалось, что здесь совсем недавно жил и кто-то еще, но его здесь уже не было. Может быть, это был тоже какой-то сбежавший пленник. Моя мать умерла. Я пытался уговорить ее не делать этого, но она была измучена и непреклонна. Тот, что захватил ее в плен, не истязал ее, но... люди с востока всегда, как я уже понял, смотрели на женщин других народов. Хотя у этого человека была законная жена, были и дети, рожденные ею, но он принудил мою мать... быть с ним. Он даже гордился этим — не тем, что покорил ее сердце, этого не могло бы случиться, ибо моя мать любила моего отца, а тем, что у него есть эльфийка, что не противится ему. Мать говорила, что открыла свое сознание, когда не смогла терпеть далее, и воззвала ко мне. Она говорила, что счастлива, когда умирала по своей воле. Она стойко терпела насилие несколько лет, но любому терпению есть предел. Когда я похоронил мать — а она лежала, как живая, с улыбкой на губах — я понял, что теперь я способен на все. И я тут же пошел это подтверждать. После того, что я сделал, меня искали в лесах много лет. Я убил всех мужчин того дома — не только обидчика моей матери. Даже тех, кто был, по всей вероятности, слугами. Двоих женщин и троих детей мне удалось усыпить. Я помнил, что когда-то сделали орки с моим другом, знал, что они сделали, по его телу. Я сделал то же самое с ним. Я не давал ему умереть быстро. Наверное, мне должно было быть противно, но мне не было. Я помню ту комнату. Даже низкий потолок был в его крови. Он, привязанный, рассказывал мне о том, как мучил мою мать ночами, принуждая быть его женой, как моя мать лежала под ним, не сопротивляясь. На рассвете я ушел, зная, что раны моего врага смертельны, но он проживет еще несколько часов, надеясь выжить. Я ушел не лесом, ушел через деревню, не скрываясь. Меня видели. На меня смотрели. Но никто не остановил, хотя мои одежды были в его крови. Тогда я мог бы уйти навсегда, Глорэдэль. Ничто более не держало меня. Уйти на юг, куда стремились мои сородичи, надеясь еще найти там пристанище для квэнди. Но мне казалось, что теперь я стану под стать оркам, жаждущим крови, и я даже не боялся этого. Что же, наверное, таким я и стал. Ничего во мне тогда не осталось от того, кто когда-то родился и жил среди своего народа под покровительством пришедших с Благословенного Запада. И я не ушел, даже не пробовал никогда более отыскать своих сородичей, что могли бы быть живы. Чудовищу, что могло наслаждаться пытками врага и его смертью — не место среди них. Тогда я взял себе имя Нэргон и остался здесь. Годами я пытался понять, что значит — бояться смерти, осознать то, как я жил — убивая без жалости не только животных для пропитания, и орков — ради сохранения собственной жизни; но и любого, даже того, кто случайно забрел в эти леса. Так и не смог... Тридцать один год прошел с того, как я потерял себя, и встретил в лесу твою мать. Тогда для меня все изменилось. Я, что решил, что не лучше падальщика, что равен тварям Врага Мира и даже пытался им подражать, я, что обрек себя на добровольное изгнание, словно проснулся, так же, как тогда, когда моя мать мысленно позвала меня. Мне суждено было полюбить деву в тот час, когда я смотрел на то, как она режет себе лицо, глядя на свое отражение в водах ручья. Я любил так, как мог в теперешнем своем состоянии еще любить. Я не приходил к ней, не омывшись после охоты, я снова отрастил волосы — а я до этого обрезал их коротко, как не делают даже эдайн, а делают лишь орки. Глорвендиль, когда была в себе... она заплетала мне косу, она готовила то, что я принес с охоты, а я сидел, глядя на нее, и понимал, что в голове у меня впервые в моей жизни складываются песни. Я никогда не был хорошим музыкантом, даже еще до того, как впервые поднял руку на детей Эру, хотя меня в детстве учили музыке. Но я по памяти, как когда-то делал мой народ, вырезал из дерева лиру. Ей нравилось, как я пою, но она все чаще уходила далеко от себя, становилась не-собой. Я любил твою мать, Глорэдэль. Она была совсем юна даже для эдайн, да и я был совсем юн для своего народа — хоть ныне я и считаю, что народ свой я своими деяниями отринул. Она была прекрасна, твоя мать; раны, которыми она тщилась избыть свою погубившую ее красоту, что привлекла внимание кого-то из захватчиков, не смогли погубить красы дитя Илуватара. Она была спокойна, тиха и умна, ты похожа на нее — и мне хотелось сделать всё, лишь бы она и далее хранила свой покой, но я, изгнанник в родной мне земле, мало чем мог помочь ей. Я боялся выдать себя, коснуться ненароком ее так, как не мог бы того сделать любой, кто не враг ей; хотя порой это было непросто. Я опасался напомнить ей о насилии, о том же, что сделали с моей матерью. Мы говорили с Глорвендиль, когда она владела своим разумом, и так я не говорил ни с кем и никогда в своей жизни — даже с родными мне. Я заверяю тебя, ее дочь — никогда я не коснулся смертной девы Глорвендиль так, как этого не мог бы сделать друг или брат, хоть я и пеленал ее, когда она была в беспамятстве, и кормил ее, как ребенка, когда она не сознавала себя, и выносил за ней, и видел ее тело так, как не должно было бы видеть никому, кроме мужа или родных. Когда погибла она, глубоко воткнув мое оружие, что должно было оберегать ее, в лицо себе — в тот миг я проклял этот мир. Я не сделал этого ни тогда, когда погибли мои брат и отец, ни когда захватчики пришли в родные мне земли, ни когда мать умирала у меня на руках. Но я проклял Создателя, когда Глорвендиль, безумная, сделала это. Я люблю и тебя, ее нежеланное дитя. Когда-то давно я часто думал о том, чтобы лишить себя жизни, откликнуться за зов, что призывает души мертвых квэнди, и обрести покой. Но более я не хочу этого, и не потому, что жизнь дана мне отцом и матерью, и я должен ее хранить. Когда меня убьют, я останусь здесь, и буду вечно хранить места, где недолгое время в мире и покое жила она со мной, потому что не нужен мне покой после всего, что видел я в Арде Искаженной. Конец истории Нэргона