***
— Итак, детки. Кто тут у нас? Не понимаете меня? Дьявол, опять проклятая челюсть… — сухая старушка без стеснения поправила свой протез, радостно причмокивая, когда его удалось установить ровно. Речь ее сразу стала куда приятнее на слух. — Ну так что, новенькие у нас, да? Кто-то кивнул. Пара давних здешних обитателей, слившихся уже цветом кожи с цветом стен и имеющих немного меньше человеческого, оскалились: — Новенькие, Злата, новенькие. Расскажи им нашу… — кто-то издал странное ржание, словно лошадиное. Новые пациенты испуганно сплотились, прижались, но упрямо пялились на здешнюю ведунью. — Ну слухайте. У нас тут всегда происходили самые разные странные вещи. Но в психбольнице никто не поверит вам, даже когда вы воочию увидите рогатого. Тут поселился… Демон! — Злата сделала страшное лицо, выпучив свои глаза. Слепой и белый испугал новичков больше всего. Он был словно навыкате. А Злата, получив свои искренние охи и вскрики испуга, дала кому-то «пять». Испугала на самом начале! Вот молодец. — Так вот. Он уже многие годы мучает нас своим присутствием. Единственная больница, где ломится от перенаселения отделение с буйными пациентами. Даже депрессивные, попавшие сюда, рано или поздно оказываются с кучей диагнозов в карте и полным отсутствием розовенького мозга… Не раз и не два рядом с теми, кому суждено сойти с ума, видели тени. — Она растопырила свои узловатые пальцы, скручивая их в неприятной и неестественной позе. — И демонов. Раньше он был только один. Но сейчас рядом с ним всегда есть желтоглазый юнец. Хорошенький, сука, как в… Неважно. Он всегда кажется беззащитным, добрым, он заманивает в свои сети, молит о помощи, молит... А потом приходит его белоглазый хозяин. И вот был ты, а вот тебя нет… Кто-то заплакал. Психи в конце коридора взвыли звериными голосами, словно вторя страшилке,которую так хорошо и уже далеко не в первый раз рассказывала Злата. Новые пациенты жались друг к другу и тряслись, как молодые зеленые осинки. Старушка улыбалась, разглаживая на коленях больничную пижаму. — Увидите желтые глаза — бегите! Ибо если вы встретите белые, что у слепца, то убежать уже не удастся никогда. Эти демоны страшны. Они не одни, уж так вышло… Они не работают, играют, резвятся в темноте. Это красиво. Страшно и красиво. Бу! — Злата! — послышался громовой голос со входа в палату. — Опять? В дверях стоял Ян с охапкой медкарт под мышкой. Он прошелся вдоль кроватей, хозяйски осматривая зеленовато-бледные лица зрелых и молоденьких женщин. Анорексия, истерия, обсессивно-компульсивное расстройство… — Что опять? Не опять, а снова, молодой человек. Снова! — возмутилась Злата. Ян только глаза закатил. — Кто Соколова? Вы? — белые глаза нашли нужную пациентку, замершую в напряженном ожидании. А после доктор обернулся, подзывая рукой кого-то, кто еще стоял в коридоре. — Здравствуйте. Это ваш лечащий врач… Душевнобольная нервно скукожилась в форме немого отчаянного вопроса, обернувшись к Злате. А та, как ни в чем не бывало, покачивалась, болтая свешенной с постели венозной ногой, и насвистывала какую-то народную песню. В дверях гордо возвышалась тонкая фигура молодого врача, что все еще глядел на каждого с вызовом. — О… — оживилась Злата. Говорила она вроде как шепотом, но так, что слышали все вокруг. Она ткнула в воздухе пальцем сначала в молодого врача, а после — в Яна. — Говорят, они два педика. Все время вместе ходют! А говорят, у них в кабинете тако-о-о-о-ое творится… Ой, божечки! Ой-ой. — Злата, — улыбнулся старушке Ян, плотоядно щурясь, — ну что ты так плохо о нас отзываешься? Я с тобой разве когда-то плохо обращался? — Ян Денисович, в том-то и дело, что никак не обращаетеся. — На морщинистом старушечьем лице смешно заходили брови. — А могли бы. Профилактика, знаете ли. Положительными эмоциями. А то парнишку себе, значит, заграбастали, вон. Смотрите, какой сладенький стоит! — Злата облизала сухие губы, посматривая хитро-хитро на смущенного окончательно Лекса. — И не делитесь же! Зачем он Соколовой? Не знает она, что с ним делать, мне давайте! Или он только… как это называет молодежь… заднеприводной? — Злата страшно выпучила глаза очередной раз. Теперь это был ее любимый прием. Да и чего не пользоваться, если все покупаются. В палате многие пациенты испуганно отпрянули. — Так вас же, Злата, вроде как, любимый на воле ждет? Не стыдно вам на молодых мальчиков заглядываться? Я о чести вашей забочусь. А то знать-то вы знаете… — Ян цокнул языком, совершенно спокойный и ласковый — он же врач, он с душевнобольной говорит. — Так что не надо мне здесь на сотрудников поклеп устраивать. Так что Алексей Соколовой занимается, а я за вами приглядывать останусь, и никак иначе. — В моем возрасте уже ничего не стыдно, Ян Денисович, — захихикала старушка, поправляя свой странный пояс. — Ой, скучный же вы, а! Соколова, пойди сюда, научу хоть, что делать надо… — Потом научишь, — остановил старушку Ян и протянул Лексу карту пациентки. А на непроницаемо-гладком лице белые глаза горели так вызывающе, что становилось еще более стыдно, чем от слов Златы. В женском отделении стояла кромешная тьма. И даже в коридорах… «Пробки выбило», — станут говорить уже наутро, оправдываясь. А пока в мертвом сне замер весь мир, и в одной из палат тело пациентки Соколовой скривилось в постели, словно извращенное порождение детской игры «Морская фигура, замри». Но что-то было неспокойно. Кто-то мутил чернильную воду. Лексу страшно нравилось быть в тенях. Быть тенью. Ему казалось, что он всесилен в сравнении с жалким существованием человеческим, что уготовили ему всевышние на эти двадцать с лишним лет. Сознание надломилось, и он почти позабыл чувство жалости. Как-то очень быстро позабыл. И теперь, когда пустое тело скрючилось на постели, молодой бес носился от стены к стене, то заскакивая в тьму с озорным мальчишеским хохотом, то вылетая из нее. Ему нравилось ощущать единство. Нравилось смотреть на свои руки, когда они расщепляются на невидимые глазу частички и обращаются в мрак. Но больше всего ему нравилось думать, что он ожидает Яна. Что скоро демон придет и оценит первое злое деяние в новой ослепительной жизни. Лекс был взбудоражен. Мысли о Яне вытесняли из его головы любые человеческие мотивы, словно душа-спичка отгорела и остался лишь уголек. Он не мог усидеть на месте ни секунды и вообще не представлял, как Ян справлялся с этими невероятными эмоциями, что кипели красным вязким варевом в груди. Лекс видел, как даже от его белого тела исходит темный мрак, словно дым от сигареты. Он остановился, зацепил взглядом тело девушки. И, разразившись хохотом, вновь кувырком влетел в темноту, исчезнув там. В этот раз он вынырнул из тени с потолка, что отбрасывала длинная голубая лампа. Отскочив от пола, как попрыгунчик, теперь мелкий бес, не сбавляя скорости, несся уже в следующий рыхлый от мрака угол… Но не долетел. Его остановило объятое густой липкой чернотой тело. — Развлекаешься? — Ян! — восторженно завопил Лекс. Правда, осознав лишнюю громкость, чуть притих. — Я сделал, смотри, — парнишка легко отскочил от демона. Вообще можно было сделать вывод, что в демонической оболочке к земле его не привязывало ничего совсем. Лекс запрыгнул на скрюченное тело, усевшись поперек девушки. — Вот она. Это вообще. Это вообще! — Что, и даже совесть не мучила? — Демон приподнял бровь, вздымая клубы тьмы на полу при каждом шаге навстречу. Душа была еще здесь — потерянная в затянувшемся кошмаре. С ловкостью мастера Ян поймал ее в когтистые пальцы, как в клетку, и схлопнул, отправив за плотную чернильную пленку. — Немного, — как по мановению волшебной палочки на лице Лекса отразились истинно скорбные эмоции. И теперь можно было понять, почему он так легко втирался в доверие: как и любой псих, мальчишка умел тонко подстраиваться под желаемое для собеседника. А бывших умалишенных, как известно, не бывает. Быстро сквозь пелену истинных переживаний пробились ясные желтые глаза с коварным расчетливым взглядом. — Ну молодец я, нет? — Не верю, — довольно оскалился Ян и облизнул губы. Устроив ладонь на щеке Лекса, черный доктор сощурился, глядя на него. И, наплевав на тело еще недавно живого человека, на все бессмысленные законы морали людей и на слова тоже — поцеловал. Тут оба демона вдруг рассыпались тьмой, и снова пошло время. А кто-то, проснувшийся от кошмара в ночи, перед тем как закричать увидел два черных пятна, пляшущих на стене в пепельно-сером лунном свете.Эпилог
14 ноября 2016 г. в 15:11
Сознание взорвалось тысячью люминесцентных игл. Веки распахнулись так широко, что стало больно. Тишина. Светло до того, что слепит глаза. Лекс дышал так часто, что рисковал заработать гипервентиляцию легких. Постельное белье пропиталось вымученным сном, потом и страхом. Парень ощущал невероятно легкое тело, отсутствие боли, здоровье и силу. А как сладко пахло… Как странно сияло все вокруг. Рай ли? Неужели ему все простили? Кому, ему? Кто он теперь? Голова болела до ужаса, в ней совершенно ничего нельзя было найти. Ни единого воспоминания.
Парень болезненно медленно поднялся. Его кожа едва отличалась от страшной белизны простыней. Две ладони спрятали лицо, растирая оное со сна.
— Кошмар… Кошмар приснился, — удивленно смотрел на полотно белых стен Лекс. На них контрастно выделялись две странные желтые картины. Парнишка дернулся и поспешил спуститься на пол.
Его квартира являла собой царство минимализма: однотонности так много, что иногда подташнивало, а щетка в ванной вторила цвету кафеля. Он, себя не помня, добрался до раковины и включил безразлично-прозрачную воду. Освежился, разбросав повсюду маленькие капли, и непонимающе уставился в зеркало. На него смотрели два страшных глаза цвета яблочного сока на солнце или желчи. Кожа не могла под своей хрупкостью спрятать сеть синих вен, что искусно подчеркивали болезненную бледность. Черные волосы и ресницы, слипшиеся от воды, выглядели как гуталин, верно и до красивого правильно уложенный художником на бумагу. Лекс помнил себя таким и во сне, но реальность словно пропустила его через несколько фильтров резкости. Он дотронулся до губы, на которой сидела неведомая ему до этого родинка. Она была такая же черная, как и волосы, словно просто мастер неудачно капнул на лицо своему творению. Такие же парнишка нашел на руках, где колол вены, уходящие мирными дорожками вниз, к запястьям. Симметрично и с обеих сторон.
— Вот это номер… — улыбнулся Лекс, обнажая ряд белых мелких зубов, и вновь тронул незнакомые артефакты на теле. Он больше не был серым. Пронзительно белый с брызгами света, словно росчерк сюрреалиста.
А потом он ушел завтракать. Как же странно пестрела в холодильнике вся эта еда после ночного кошмара!.. На черной сковородке растеклись два белка с желтыми «глазками» — прямо как у самого парнишки. По телевизору мерно бормотала какая-то утренняя передача; телефон, оставленный на столе, звякнул уведомлением. Лекс лениво водил по экрану пальцем, восстанавливая под горький кофе порядок в голове. В пятницу звала в кафе Лиза — бывшая одногруппница… (А сегодня что? Понедельник?) Она всегда ходила в смешных ярких майках и красила губы в персиковый или коралловый. Вадим — это давний друг, месяц назад женился… Свадьба вся была в красном. Фотография родителей — в приглушенных цветах, словно присыпанных пылью времени… Их уже нет на свете, но они счастливы в памяти. Странно ведь, что этой ночью они приснились Лексу совсем другими? Или так бывает?
В календаре на сегодняшний день зеленой галочкой горело уведомление: время и адрес. Лекса приняли на работу, сегодня был его первый день. Он ведь врач… Он — врач-психотерапевт. Так к чему этот сон? Волнение? Ему ведь снилась больница…
Впрочем, некогда было думать о глупостях и сюрпризах подсознания. Время бежало, и Лекс вместе с ним. В свой первый день он выбрал дорогие черные брюки и черный джемпер с высокой горловиной. Парню вдруг показалось, что он как-то постройнел и подтянулся за одну ночь. Или это так выгодно облепила его стройную фигуру тьма одежд? И как у зверька: больше жил, меньше мяса. Лекс долго смотрел в зеркало. Не потому, что красовался, нет. Он пытался что-то уложить в голове, но оно никак не складывалось. Словно в его руках сейчас крутились пазлы не из одной мозаики, а сразу от нескольких. Вот даже имя. Лекс помнил, что его так звали, потому что он был наркодилером. И наравне с этим знал, что обрел такую аляповатую кличку в одной группе по интересам. Эти странные факты существовали как-то наравне. Только в одном много красок и цвета, а в другом лишь серое несчастье и черная боль.
Но время бежит, и вот молодой врач вслед за ним. Он по-королевски вышел из теплого, уютного и чистого подъезда. И в глаза вновь ударил свет, цвет, мир живой и дышащий кружился вокруг его черной тонкой фигуры. Со всех сторон летели, стреляли, спешили, бежали, смыкались, встречались и разбегались сотни самых разных красок. Лексу казалось, что он даже чувствовал их вкус. И вот этого красного шарфика, и этих кремовых румян на бледных щеках, и этих сапог бежевого цвета, и этой белой кошки, зеленой куртки первоклашки, и синего пацанского портфеля, и трамвая красного с желтым…
— Ой, трамвай. Мать твою, — ворчал Лекс, едва успев проскочить меж закрывающихся дверей. Он с чувством упал на одно из свободных мест, выискивая в карманах мелочь. Вот, подошла кондукторша в джинсах, черном жилете с бессчетным количеством карманов и маленькой сумочкой с двумя билетными бобинами на животе, протянула пару желтых, тускло окрашенных бумажек в руки парнишке. И студенточке напротив него тоже — свежей, сочной, наверняка еще только второкурснице. Лекс отчего-то сразу понял, что она направляется не на занятия — в каждом ее жесте, каждом мельчайшем отблеске в ясных голубых глазах читалось предвкушение. И это делало девушку отчего-то похожей на фруктовое пирожное с витрины кофейни — ну вот же, оно всего одно такое, час назад приготовленное, бери да ешь. Но Лекс даже руку протянуть бы не успел: студенточка поймала кислотный взгляд, улыбнулась и выпорхнула из трамвая на следующей же остановке. А парнишка отправился дальше, в пятнистый импрессионистский набросок осеннего города, под сень раскидистых каштанов, роняющих свои жесткие красно-коричневые слезы на железную крышу вагона.
Больница встретила его с мертвым спокойствием в оттенках увядания. Серое, грязно-желтое, бежевое, кирпичное — все это расплывалось перед глазами грязными кляксами и в конце-концов растворялось в трупно-голубой краске вестибюля и регистратуры. Люди здесь внутри тоже были тусклые — не то, что снаружи. Но Лекс не обманывался глухотой тонов. Он повернул голову, ища нужный проход — и вдруг слишком контрастный и полноцветный для этого места зрачок наткнулся на другое яркое пятно. Сердце забилось быстрее. Медсестра… Лиля… Как во сне — перебирала какие-то бумаги возле стойки регистратуры. Бледная, холодная, без луча солнца в глазах — но с кроваво-красными губками. Он заметила на себе взгляд, посмотрела на Лекса и… Не узнала. Не обратила совсем никакого внимания на него.
Парень был неприятно удивлен. Он мялся около стойки регистратуры, нервно оглядываясь.
— О, кого принесло! Вы кто, молодой человек? На психа не похоже, хорошенький какой, — важно заявила женщина в летах.
— А вы..?
— Лариса Анатольевна.
— А я…
— Младший врач, которого стажирует Ян Денисович наш дорогой, — важно перебивала громогласная тетка, поправляя гульку на голове и с упоением впитывая негодование и обиду Лекса. Но парнишка все смотрел на хладнокровную девушку с красными губами.
— И куда..?
— Прямо по коридору, первая дверь, халат сейчас выдам, — и она грубо сунула сверток из ткани Лексу в руки. — Все, иди, не задерживай мне тут работу. Давай, быстро! Лиля! Как мне не нравятся эти новенькие, а этот смотри… Видишь его? Смазливый, как… как черт! Все, сейчас начнутся у нас тут пересуды, драки, споры за это вот чудо-юдо. Принесло же! Пострашнее в психушку Ян найти не мог? Паршивец. А знаешь все почему? Потому что он иностранец проклятый!
Лекс удалялся все глубже по знакомым до боли дорогам. Он помнил здесь каждую трещину. И это неизвестное темное пятно на коричневом линолеуме, что уже не оттиралось никакими химическими средствами. Лекс задержался, натянув на себя белоснежный халат. Он боялся. И совсем не первого дня и не мифического начальника, а родной больницы. Что-то глубоко внутри, в красном-красном живом мясе екнуло и завыло. Лекс потер отнятую здесь когда-то руку… Было ли это? Не было?.. Парень глубоко вздохнул, утопив очередной свой кислотный взгляд, за который цеплялся каждый, в чьем-то сером от болезни лице и постучал в дверь. А после и открыл ее, не дожидаясь ответа.
Внутри царил мрак, и все как во сне. Наверное, именно этот кабинет запомнился Лексу лучше всего и выглядел сейчас калькой из памяти. Просторный стол, кресло врача, шкаф с картами и буфет, большая, слишком яркая даже в темноте картина на стене, телесная краска которой укрыта черными тенями… Предательский торшер, освещающий место для посетителя, и глухие жалюзи на окнах — непреодолимый барьер для солнца. А доктора на месте не было. Вышел, может…
Лекс сначала просто стоял и молчал, словно тишина и мрак в ней были живыми. Но после, немного осмелев, парень первым делом подошел к торшеру.
— Нет, точно этот… — Лекс присмотрется к стройному стану лампы. Кажется, именно посередине должны были остаться следы от его ногтей, впившихся в испуге в дерево. — Я тебя разобью первым делом. Запомни меня. Запомни…
Ухмыльнувшись, парнишка подскочил и ринулся к столу. Он весь сон мечтал посидеть в этом роскошном кресле! И вот, время пришло. Настал тот час! Места в кресле оставалось на еще одного такого Лекса, когда тот удобно расположился. Ноги он по хозяйски (когда прислушался и убедился в отсутствии кого-либо), забросил на стол. Стол… Лекс немного покраснел. Но нашелся чем отвлечь себя, открыв один из шкафчиков. Ян Денисович, по мнению парнишки, был весьма скучным человеком, ибо ничего примечательного не прятал в столе. Ни тебе бутылок, ни сладостей… При мысли о последнем у Лекса вдруг призывно заурчало в животе. Ему очень захотелось булочку с корицей. И, прикрыв глаза, парнишка мечтательно и сладко вздохнул.
Но тут, знаменуя поимку нарушителя с поличным, вдруг хлопнула дверь. Лекс подпрыгнул на месте. Лампа глядела в гладкую лаковую поверхность стола, и не видно было лица вошедшего. Да и свет вдруг заморгал. Парнишка ощутил знакомое липкое чувство, словно что-то начинает сгущаться в воздухе. Словно тени обретают форму и покрывают мир своей плесенью…
— Ну, до этого места, думаю, ты еще не дорос… — сладко пророкотал знакомый медовый голос. Но его обладателя не было видно. Речь черного доктора звучала отовсюду, и Лекс знал, что это говорит с ним тьма. Но совсем скоро над ухом скрипнула обивка кресла, словно кто-то облокотился сзади на спинку.
— Ян... — Лекс задрал голову, чтобы упереться взглядом во врача. — Денисович. — Парнишка аккуратно сполз с кресла и исправил свою наглость: вот он уже как ни в чем не бывало стоит у стола и смотрит на своего новоиспеченного черного начальника во все свои желтые глаза. Наконец с него словно спала слепота. Восприятие чутко навострило свои уши. Голову разрывало от вопросов, но Лекс никак не мог сформировать их в осознанную речь.
— Ну зачем так официально?
Лампа выхватила улыбку там, где Ян стоял только что, но не проявила личины. Темный силуэт плыл вдоль стены, обходя Лекса с другой стороны. Остановился он вновь за спиной, задел чем-то невесомым — как будто бы просто мановением ветра — ухо.
— Как тебе этот мир с другого ракурса? В новых красках?..
Шепот Яна послышался уже ближе, а потом на плечи Лекса легли руки. Горячие темные ладони с длинными когтями. Они казались еще страшнее, чем в кошмаре: теперь, когда парнишка отчего-то столь ярким видел мир, гораздо заметнее стала темная бесцветность голодной пустоты. Без единого красочного проблеска… Но тем не менее руки черного доктора не были злыми. Они заботливо поправили воротник белого халата — и от этих прикосновений случилось так, словно одеяние молодого врача макнули в тушь.
— Я… о… — Лекс смотрел на то, что происходило вокруг, во все глаза. Они и так были немаленькими, а сейчас точно занимали добрую половину лица. Младший врач оттянул халат, чтобы наблюдать его метаморфозу. — Ты забрал меня? — Вдруг серьезно и напряженно спросил парнишка, не оглядываясь. Он не боялся, но в теле читалось напряжение. — Это не моя жизнь же.
— Слышал пословицу? "Дареному коню в зубы не смотрят". Между прочим, я старался, для тебя выбирал… — В голосе Яна послышались нотки драматизма. А потом он опустился рукой ниже, чтобы повернуть ладонь Лекса вверх. Во мраке его бледная кожа почему-то все равно оставалась белой — будто светилась. И на этой белизне, как творение безумного каллиграфа, витиевато чернели реки вен. А после пальцы Яна сжались, и ладонь парнишки зарябила, рассыпаясь дымом и принимая форму вновь… — Теперь это — твоя жизнь. Вернее, жизнью наше существование можно назвать с трудом, но ты это почувствуешь еще нескоро… А пока твою проклятую душу ждет каторга, ибо я не знаю, как еще можно назвать смертную сторону нашей работы в этом месте. Что ж, хотя бы мне не придется теперь одному заполнять все эти бумажки… — Ян едко хихикнул. Лекс замолк, словно набухал. И взорвался. От восторга.
— Это я демон! Демон! Я… да я же теперь всех разнесу! — Лекс подпрыгнул, не в силах осознать, как это выходило, что его руки то обращались в дым, то возвращали форму. — Ты мне поверил. И я буду делать теперь все эти штуки вот, все эти, да? Да? — парнишка повернулся и уже тряс демона за плечи. Он пока не слишком управлял собой, не владел новыми силами, и то и дело какая-то конечность обращалась из белого в тьму и обратно. Он словно рябил. — Да? С тобой? И мне всех надо тоже с ума сводить? Да, да? И в тьме буду сидеть? Да? Серьезно? А санитаров донимать можно? Можно или нет? А то черное дерьмо звать? А? Ты видел? У меня черный халат! — очень скоро яростной атаке подвергался не только Ян, восторженный молодой бес скакал по всему кабинету и то пропадал в тенях, то врезался с оглушительным треском в стены.
Ян стоял, скрестив руки и снисходительно улыбаясь. В белых туманных глазах, в каждой морщинке и шраме искалеченного преисподней лица читалась странная смесь самодовольства и удовлетворения законченным делом. Он еще дал время Лексу нарезвиться, осознать первые крупицы своей сущности — а потом поймал, как расшалившегося щенка, за шкирку и, опрокинув наконец несчастную бесполезную лампу, усадил его в кресло.
— Да, серьезно, зая, — пророкотал черный доктор прямо в лицо мелкому бесу, нависнув над ним. И еще, еще ниже, пока белые глаза от горящих безумным желтым огнем не отделили одни короткие сантиметры. Ян замер на какие-то мгновения, обманчиво-слепо всматриваясь, как и раньше, выискивая что-то за зрачками в потемках чужой души. А потом рванул вперед за поцелуем, до боли, до брызг чернильной крови терзая-лаская губы — наверное, менее красиво, чем в «Титанике», но все же ничуть не хуже. И в каждом напряженном от нечеловеческого волнения мускуле, в каждом обертоне глухого рыка, в каждом голодном, жадном, ненасытном прикосновении звучало торжественное:
«Добро пожаловать».