Чаровник царя всея Руси

      Как ни стремился Фёдор государя своего утишить не токмо царства ради, но себя для, а ведь находились аспиды, кои, нарочно будто, Ивана Васильевича гневали да расстраивали. После разговора того об отравлении царицы Анастасии ни слова более не сказал о том царь своему верному опричнику. Что-то думает он? На кого-то укажет перст карающий? Подозревал Басманов-младший в том злодеянии княгиню Ефросинью Старицкую. Помнил, как радовалась тётка царская, как захворал государь. Помнил, как на царицу недобро глядела. Поворожить бы надо, до правды доискаться, но тут другая оказия случилась.       Явился раз в слободу добрый молодец, стремянной князя Андрея Курбского, а по имени — Василий Шибанов. Только в колокола отзвонили, явился неждан-незван. Слуги так и расступились пред ним от удивления великого: как посмел явиться слуга опальника?! Не стушевался стремянной, на царя взглянул, в землю поклонился. Грамота в руке у него. — От Курбского князя Андрея послание.       Нахмурился Иван Васильевич. Был князь тот Курбский ему с младых лет товарищем, но предал — ни с того, ни с сего в Литву переметнулся, гадина злокозненная. Как решился Грозный перебрать крамольников, так и в мыслях его не было возводить вины да грехи на Андрея Михайловича. Не ждал, не ведал от него подлости. До сих пор боль в душе царёвой не унималась, хотя и приглушена обидой да ненавистью. Бросить бы в огонь письмо, да не велел царь, дьяка подозвал учёного. — Коль скоро решился предатель державы нашей на таковую дерзость, так читай вслух всё писание без утайки. Подай сюда грамоту!       Подал Василий послание. В сильном гневе на дерзость его поднял царь свой посох, размахнулся да и вонзил острый железный оконченик в ногу стремянного. Ни стона не вылетело из груди Шибанова стойкого. Кровь его током алым по земле струится, а он всё молчит, муку любую вытерпеть согласный ради воли господина своего.       Поклонился дьяк, хотя руки подрагивали, да и прочёл. Услышав слова те ядовитые, вздрогнули даже ряды опричные, все прочие и вовсе попрятались, куда подалее. Такая ярость, такая мука стала на лице государевом, что невольно и сам любимец-Басманов дёрнулся. «Убьёт!», — метнулось в мыслях его. — «Как есть убьёт!». Казалось, какое дело ему до Васьки Шибанова? А всё тревожно. Что же в письме том? Упрёки да жалобы на судьбу свою несчастную, будто это не сам убёг Курбский, а вымела его с Руси метла кромешная. Осудил князь и то, что навёл царь грозу на подданных своих, измены выискивая, да назвал Ивана безумцем, в сквернах тонущим. — Коего зла и гонения от тебе не претерпех! А вся приключившася мне от тебе различныя беды по ряду, за множество их, не могу изрещи, понеже горестью еще душа моя объята. И воздал еси мне за возлюбление моё — непримирительную ненависть, — так читал дьяк.       От того чтения зашлась душа государева. Не он ли любил Курбского, ныне — злодея лихого, аки брата своего родного? Не он ли поверял ему самое тайное, сокровенное? Увы, нет счёта неблагодарностям да предательствам под твердью небесной! Увы, нет более друзей ему, несчастному да одинокому! Таковых друзей, коих почёл бы равными себе. Только опричные — суть холопья царские все, даже ближайшие. Вернейших не поставил бы в ряд один с собой, возлюбленных, таких, как Басманов-молодец, не счёл бы во всём равными себе. Горе горькое царю православному! Меж тем чтение продолжалося. — … бесосогласным твоим бояром, губителем души твоей и телу, иже тя подвижут на Афродитския дела и детьми своими паче Кроновых жрецов действуют.       Нахмурился Фёдор: дело знаемо — на него, грешника, опальник Курбский намётывает. «Да хоть бы сгореть ему, собаке, в огне-пламени», — подумал чаровник. — «Да хоть бы кости его волки серые по полям Литвы поганой растащили-разнесли! Хотел если отец мой мною жертвовать, да опоздал. Сам я избрал ту жертву страстную для угоды своей».       Царь же, услышав про дела Афродитские, сильнее на костыль налёг. Застонал Василий Шибанов от боли лихой. Подумал царь Иван: «Да как же смеет Андрейка-злодей в постелю царёву лезть! Уж не ревностию ли горит, бес проклятый? Да пусть же знает: не сгубили бы голубку мою Анастасиюшку — не было бы жертв Кроновых!». — … не пригоже таким потакати царю! В законе господне первом писано!       После слов таковых недовольно стало уж всё войско опричное. Сворой кромешной прозывали их да псами государевыми, да вот только в том и сила была им, и честь, пусть и собачья — от благоволения царского ведь и живот свой черпали. Замолк дьяк, глянул затравлено, взгляд же государя всея Руси будто печалью наполнился. Все молчали, как пришибленные. — Прав господин твой, — молвил Иван Васильевич, острие посоха из ноги Шибановской высвобождая. — Пёс я недостойный да смрадный, коли кровь невинных ногами в грязь попрал. Не раб ты Курбскому, а друг первейший, да знать, много друзей у него. Человека верного да отважного за бесценок на муки и смерть отдаёт! Малюта! — Приказывай, царь-батюшка, — выдвинулся вперёд Скуратов. — Веди в подвалы свои сего гонца да пересчитай ему косточки белые. Пусть откроет, кто князю помогал да с кем тот в сговоре был. Ступай, Василий!       Толкнув стремянного Шибанова в ручищи Малютины, пошёл государь в палаты свои. Не мог он в спокое быть после услышанного. Курбский, змей окаянный! Трус презренный! А ну, как решил бы я казнить тебя всем прочим для примера? Яко мученик бы ты вознёсся в царствие небесное ко святым архангелам, и всяк человек бы Бога за тебя молил, а ныне недостоин и ты и плевка. Встало пред очами Ивановыми лицо Андрея Михайловича красивое да пригожее, вспомнилось, какие разговоры прелестные они меж собой говаривали в былые годы.       Не мог медлить государь, написал ответ опальнику, в коем волю дал себе. «И воевод своих различными смертьми расторгали есмя, а божиею помощию имеем у себя воевод множество и опричь вас, изменников. А жаловати своих холопей вольны, а и казнити вольны же…», — таково было писание Иваново. Далее расчувствовался государь, припомнил, как остался сиротой сирым, покинутым средь боярского беззакония, как пожалеть его было некому, а уж как сам уберёгся от смерти лютой — то Иисус Христос да Иоанн Креститель, святой покровитель Иванов ведают. Многоречивым вышло послание ответное.       Отвлекшись, кличет Иван Васильевич к себе верного палача Григория Лукьяновича. — Выдал Васька Шибанов приспешников Курбского? — Не выдал, государь-надежа. — Что же говорит пёс этот? — Господина своего славит, и ничего более. — Пытай далее. — Может, кожу начать сдирать? — Начинай.       Прошло время, Малюта вновь является с речами теми же. Прошло ещё время: не сдаётся Шибанов, князя Курбского лишь только славит, хотя, положа руку на сердце, и славить в нём нечего. Верный слуга был Василий, даже будучи при смерти, муки адские терпя, не смел князя своего охаивать. Молил он Бога за Андрея Михайловича да за царя грозного, да благоденствие Руси великой.       Устал царь ждать, велел истопить баню да кликнул Федю с собой. Вошёл Феденька под полог жара душистого в одной рубашке полотняной. — Где же банщики все, государь? — Ныне ты у моей милости в банщиках послужишь. — Ужели вина на мне, коль из кравчих разжалован? — Твои вины — тьфу, росинка маковая во глазу Господнем! Моих же вин не перечесть, хотя и опальник мой Курбский и пытался. Ох мне, скверному, — закрыл на миг царь Иван лицо ладонями. - Горе мне, волку рыщущему! — Да что ты говоришь такое! — И ты мне противишься?! — Не вели казнить, месяц мой ясный! Когда ж я смел противу тебя говорить? — Ежели не смеешь, так вот веник тебе — да проучи меня, беса, не жалеючи. — Государь! — Бей, Федька, не думай. — Светик мой, Ванюша… — Не спорь. Рубаху снимай, нечего!       Вмиг скинул с себя рубаху царь Иван, лёг на лавку. В руках Басманова веник берёзовый да со стеблями крапивными тяжёл, аки булава воеводская. Тяжко, боязно, но воле противить не смей. Размахнулся Федюша, хлестнул, да как пошёл плясать веник по чреслам монаршим! Что ни удар — то след красный хлёсткий. — Грешник я, грешник, — подначивал кравчего истязаемый. -  Не жалей мне, будь ангелом карающим.       Душней, жарче в бане. Пар ароматный с травами голову дурит, пот льётся по лицу, по груди, спине, по ногам стекает солёной лавою. Хлестал Фёдор, пока рука не обессилила. Поднялся Иван с стонами да охами. Спина-то располосована — ажно глядеть не хочется. Не хочется, а глядится: больно уж прельстительный вид тела поджарого да сильного, а уж вспомнить, какие любодеяния чрез него получить можно… Вдохнул Феденька судорожно. Царь глядит со злой жаждою. — Исполосовал ты нас, аки холопа, Федька. Твой черёд!       Лёг опричник на лавку. Просвистел веник, от коего мало листвы уж осталось, и сполна пришлось вытерпеть слуге от ярости господской. Да ещё и мыло сверху царапки-отметины ест. Смешалась боль с вожделением, словно в котле ведьминском. Федя — ох да ах, ан ничего не поделаешь, а зад словно сам приподнимается, хоть и ясно — несладко придётся. Легли ладони царёвы на полукружия белые, разомкнули, навалился сверху Иван зверем диким. Тогда-то влажно стало да скользко, больно стало так, что не приведи Боже. Туда-сюда, да и кончилось всё. — Заживёт, — бросил ему царь. — Не реви — не баба. Ступай, подай-ка лучше квасу.       Делать нечего — ополоснулся Федюша, рубашку натянул да и пошёл за квасом. Царская страсть — не всё ведь нежности, любезности да подарки драгоценные. Иной раз и шкурой своей платишь.       А как вышел царь из баньки жаркой — так ему и доложили: мол, умер стремянной Шибанов Василий, ни в чём не сознавшись, никого не назвав, князя Курбского прославляя. Да и всё на том.