Чаровник царя всея Руси

      Принял Федя по воле царской путь кравчего и все те милости, что к нему причитаются. Не только милости принял, но и заботы, а немало их. На поварне смотреть, ладно ли кушанья варят да жарят, складно ли пития разливают. Вся утварь столовая золотая, серебряная, медная, все ткани да скатерти, столы да лавки, все стольники — в приказе Фёдоровом.       Кладовые и погреба обошли они с Афанасием Вяземским, келарем монастыря опричного, на солодовню да пивоварню заглянули. Попробовать всего надобно — по кусочку, по глоточку — готово ли, вкусно ли, ароматно ли, нет ли какого изъяна. «Этак раздобрею я на службе. Буду квашня пухлая», — подумал Басманов, посмеиваясь. — «Так и что ж? Мил я царю, а Иван мой Васильевич — не собака ведь некормленая, чтоб на кости кидаться». — Хмельное пиво, а? — спросил Афанасий довольно. — Веселит сердце молодецкое! — Хорошо выпить свеженького, расстарались на пивоварне. Пусть же и слуги, что под тобой стоят, всё лучшее дают. — Иначе и быть не может. У меня никто красть да придерживать не посмеет. — Верю, Афоня, верю. Теперь и мне придётся следить, чтоб посуду не растаскивали. — Сладится! В церковь-то пойдёшь? — Пойду, куда без молитвы Христовой.       Поднял Федя глаза к небу, в высоты лазурные. Поглядел бы человек какой несведущий — так праведника благочестивого узрел бы пред собой, прекрасного, чисто херувима юного. Знал князь Вяземский, что далёко Басманову, как и всем опричным, до царствия небесного, да не ведал, что Фёдор ещё и подалее всех находится.       Поговорив ещё малость, разошлись оба в разные стороны. Пересчитывает Федя блюда чеканные, сам песенку намурлыкивает. Уж ему-то нечего церквей да святых монастырей боятся. Только неумные да суеверные верят в то, что колдунам в Божий дом путь заказан, будто ступит чародей на порог храма — так и в прах рассыпается. Сказки баб глупых!       Был Басманов крещён по обряду православному, в церковь ходил с самого детства, также и после того, как обрёл силу колдовскую да книгу нашёл заветную. Молитвы знал, читал их, псалмы да стихиры пел — всё, что мило государю. Сам Иван Васильевич любил музыку духовную слушать да петь, да самому сочинять.       Вот отстоит Феденька одну службу, другую, перекреститься в крайний раз, а как из храма выйдет — раз-два и мороку иль ломоту наведёт на того, кто ему чем-то не угодил. Ни страха пред бездной огненной, ни милосердия человеческого. А к чему милосердным быть к неугодному? И не след страшиться бездны огненной тому, кому Рай закрыт почти от рождения.       Пришёл к кравчему кот здешний — большой, серый да мягкий. Ластиться, об ноги головой бархатной трётся, лукавый. — Ишь ты какой, — погладил кота Федя. — Любишь трескать, а мышей ловить когда?       Кот — мур да мур, мол, словлю я тебе мышек, сударь мой разлюбезный, ты со мной только ладом, ладом… — Добро же, — поставил блюдо кравчий. — Пошли, сметаны дам!       Давеча Басманов, подобно мышелову сему, подластился и получил по приказу царскому сорок соболей на новую душегрейку. Бывало, баловал его Иван Васильевич, а Феденька, ох, и любил, когда его так-то холят, нежат да по шёрстке гладят.       Как ночь настала тёмная, растеклись монахи опричные рекой огненной по слободе — с факелами, во власяницах да рясах, скуфейках да куколях. Сам царь-игумен впереди шествия. Сурово, печально лицо повелителя — не молитвенное вдохновение на нём читается, но скорбь и боль душевная. Отслужили полуношную, затворился царь в покоях. Вошёл Фёдор Басманов к нему поступью тихой. — Печален ты, свет сердца моего, — вздохнул опричник. - Случилось что? — Иди, Федя, говорить нечего. Иди, молись за меня, окаянного. — Как прикажешь, государь.       У Федюши аж сердце в пятки упало. Уж не помирать ли вздумал царь всея Руси? Невозможно того допустить! Чует Басманов: не до него теперь Ивану Васильевичу, не до милований да радостей плотских, не до бесед даже…       На заутрене да на обедне — всё то же. Молится царь, кладёт поклоны в пол, будто не видит ничего, не слышит, не смотрит, кто пришёл во храм, а кто нет. Дюже опасно не посещать служб да молений — восемь дней на воде да хлебе чёрством. — Молиться буду во храме, — молвил царь Иван после трапезы. - Пойдите все, не тревожьте меня.       Ушёл он в церковь свою домовую, встал на колени пред Спасом в силах да молиться стал, а слуги верные тишком-молчком пошли по делам своим повседневным. Что-то сулит этакая строгая молитвенность? Поход новый будет али казни? Богомолье большое иль веселье да бои медвежьи? Даже ближние из двора опричного предсказать не брались в точности.       Хотя и трепетало сердечко Феди за царя своего, а дела — они дела и есть. Расцвела в лесу сон-трава, возросли свежие весенние травы волшебные. Собрался он в поход: оделся потеплей да поскромней, сотворил заклятие — голос свой со словами, какие каждый день говорятся, по палатам пустил. Сам вышел на крыльцо высокое, горсточку зёрен маковых по ветру рассыпал да прошептал заговор: «Пусть глаза людские меня, Феодора, обойдут, дел моих не увидят, не найдут. Слово сказано, заповедано…». Словно в тумане стал чаровник, всю слободу насквозь прошёл, а никто его не увидел, не заметил, не окликнул.       На опушке лесной оставил Феденька откуп для хозяина пущи древесной — молока парного, пирогов печёных, вывернул кафтан наизнанку, на себя надел, надвинул башлык глубже да так и пошёл.       Как-то было, ещё по первости да неопытности, явился молодец в лес также по делам колдовским, да не угостил лешего. Шибко осерчал хозяин на колдуна, кто травы брал, а уваженья не оказал! Сперва-то отыскал Федюша елань с травами колдовскими, много нарезал от радости, а как домой собрался — ух, и закружил его, запутал дед лесной! Плутал юноша до самого вечера. Как заря зашла, взмолился: пусти, мол, хозяин здешний, до дому, да прости меня, олуха, за невежество моё! Обещаю крепко впредь не творить тебе никакой обиды! Выкатила на небо Луна медовая, осветила тропинку верную, пошёл Федя, пошёл — и скоро из лесу вышел весь изодранный, усталый, растрёпанный да сучьями поцарапанный. Зато наученный.       Чуден лес весенний! Птички песни распевают, ручьи журчат. Солнышко греет — теплом да травами пахнет. Ах, и благодать… Стал колдун травы, какие ему нужно, собирать — какие срезать ножиком, какие рукой срывать. Сон-травы, о коей при казни поминал, тоже собрал. Залюбовался: цветики нежные — иной молочно-желтоватый, а иной — сиреневый, а иной — белый-белый, стебельки пушистые, мягкие — точно мех котовый. Прижал Федюшенька ворох сон-травы к лицу своему, вдохнул запах свежий, хорошо стало, инда весело.       Пошёл он к озеру, сел на берегу, пучки навязывает, отражению своему в воде улыбается. Никого на свете нет краше! «Тут, видать, и русалки живут», — подумал колдун. — «В ночь бы посидеть здесь при месяце со звёздами, на дев озерных поглядеть. Так ведь — иди лоб об пол церковный бить, как полудурье!».       Хочешь-не хочешь, а в слободу Александрову обратно идти пришлось. Припрятал мешок с добычей чаровник, прибрался, принарядился, спустился в клеть с припасами съестными да заклятие снял. Почти тотчас сбежали по ступеням братья Грязные. — Вот и ты, твоё кравчество, лёгок на помине! — закричал Вася. — А кто ж поминал-то? — молвил Басманов, будто от забот отрываясь. — Сам государь доставить тебя велел. Мы с Гришкой всю слободу обошли, только теперь и поймали. — Да здесь я. То кубки считал, то по подклети шуршал. — То и ясно, что здесь ты где-то, голос слышится, — сказал Григорий. - Быстр ты, Фёдор, на ногу. — Не быстрей же вас. Как пожаловали кравчим, забот полон рот. Холопам сказать надобно, чтоб скатерть красную стирали. — Видел, стирают твою скатерть, — усмехнулся старший Грязной. — Сказал я да запамятовал, видно. — Ох, и дурни мы трое! — Василий схватил обоих опричных за рукава. — Царь-батюшка Федьку видеть желает, некогда лясы точить.       Вошёл кравчий в палаты государевы. Видит — не в духе Иван Васильевич, ах, и не в духе! Лицо исхудало, одни глаза огромные цвета серого сверкают. От гнева ли? От слёз ли? Склонился в поклоне Фёдор Басманов, а царь подошёл к нему поступью рысьей, больно за подбородок приподнял голову. — Пожаловал, значит? — молвил грозно. — Где же и носило тебя, собаку приблудную? — Да я, господин мой яхонтовый, всё по службе ходил. — Посылал я за тобой. — Слыхом не слыхивал я о том, вот тебе крест святой! — А Гришка с Васькой, что же, не сыскали тебя? — Сыскали они меня. Как сыскали — так тут же и явился пред очи твои. — Долго бегали. Эх, Федя, Федя… — Прости меня, коль виноват. — Оставь, не гневаюсь я более. — Зачем же звал ты, государь? — разогнулся из поклона Федя. — Тяжко мне, соколик, тяжко. Нынче приснилась мне Анастасия — хоть сердце вырывай. Всё думаю: какая же гадина ядовитая извела юницу мою ненаглядную, горе горевать меня заставила. Хоть и есть царица у меня ныне, а не к ней любовь в душе моей. — Коль хочешь, так дознаемся, кто сгубил светлую твою государыню. — Есть у меня подозрение великое… — Каково же оно? — О том после скажу, как уверенности во мне поприбавится. — Воля твоя. — Тяжко мне, что и дышать не могу.       Опёрся на плечо Басманова царь, зарылся лицом в кудри его смоляные, вдохнул. — Весной ты пахнешь. — Хоть бы и весной, лишь бы тебе легче стало. Ты приляг, отдохни, а я посторожу.       Лёг Иван Васильевич, голову усталую сложил на колени своему кравчему. Федя его и гладит, волосы перебирает, баюкает. — Государь ты мой, Иван свет Васильевич. — Руки у тебя, Федюша — какие у матушки были. — Как же звала тебя матушка? — Всяко ласково. — Иван, — улыбнулся чаровник. — Ванюша. — Ещё говори. — Ванечка, милый ты мой, ненаглядный ты мой… — Поцелуй меня, да не молчи. Хочу словами наслушаться, мне и легче станет.       Поцеловал государя Феденька, наговорил слов ласковых, так и усыпил, а чуть погодя заделал под половичку цветок сон-травы, дабы спокоен стал отдых царский.