Чаровник царя всея Руси

      Несмотря на наваждение, на пиру явившееся, как прежде любил и жаловал Фёдора Басманова государь. Бывало, что и волю над собой давал неположенную. Раз наигрались они, натешились в постели царской, и доволен остался Иван Васильевич теми игрищами непотребными. Ай да красавец же его Федюшенька! Однако же молодцев красивых средь опричников доставало, а ни с кем, окромя младшего Басманова не желалось поцелуев татарских да утех плоти всяческих. От взгляда одного Фединого сердце бьётся молотом, кровь горячеет, душа то в рай, то в ад ввергается. Ни с кем иным от наслаждения умереть не хочется с тем, чтоб чрез миг сызнова воскреснуть… для мук жестоких, для благ сладостных. Никого, никого в мире лучше нет! И никого лучше и не надо.       Встал царь, вина чарку налил, руку протянул подать. Миг — и приоткроются губы желанные, от лобзаний набрякшие, обхватят посуды золотой краешек, двинется горло, глотая… Будто очнулся Иван: неладное деется! Пошто он, великий царь Московский и всея Руси, холопу своему наливает да подаёт, словно сам холоп есть?! Развалился Федя на кровати, аки султан османский на диване своём, взглядом кинул: мол, чего не даёшь мне, коль уж налил? Эх, взять бы чарочку ту да запустить прям в рожу бессовестную! И хочется — да рука не слушается. Редко государь смущался чего, и ныне застыл, как медведь на пне во бору дремучем — ни туда, ни сюда.       Скользнул Басманов к нему плавным змеем-искусителем, чарку охватил, взял, без страха поглядел в очи Ивановы серые, грозой наливающиеся под бровями нахмуренными. И хочется крикнуть: «Зачем хватаешь, срамной, ведь не подали тебе?!». И хочется — да не можется.        — Стряслось что, господин мой возлюбленный? Желаешь чего от раба своего — лишь скажи, - облизнул Федя губы. - Всё исполню.        — Целуй меня, Федька. Целуй, страсть окаянная!       Сделал кравчий, как царь приказал. Упиваясь губами сладостными, толкнул Иван Васильевич его на постель, чарочку из руки вышиб — потекло вино красное по полу, сам целовал до крови, мял до синяков, а после на груди белой затих. «Умру, умру я на груди у него», - будто против воли пришла дума в голову царскую. - «Сожжёт Федора моя дотла меня, пса смрадного, иссушит до донышка. Сколько ни люблю его — всё мало телесам моим скверным. Уж кажется не сыщешь на Федьке и места, коего бы не знали руки да губы мои — а всё ж остаётся в нём будто ещё что-то заповедное, чего не знаю я, чего не узнаю никогда, и никогда же эта тайна Басмановская моей не будет».        — Шельма ты, Федька. Шельма ты окаянная.        — Пошто речи такие, государь милостивый?        — Шельма и есть.        — Вина какая за мной?        — Сам ты вина о двух ногах. Во грех мерзкий царя православного вводишь.        — Прости мне согрешение невольное.        — Бог того не простит.        — Бог простит, если царь прощает.        — Стервец ты бесовский.        — А коли стервец я бесовский да шельма окаянная — так разжалуй ты меня из чина кравческого, сорви ты с меня одежды парчовые, пошли ты меня на работы самые чёрные да не гляди более на меня очами своими соколиными.        — Молчи! Молчи…       Крепко зажал царь Иван рот Феде. Не хотел слушать слова таковые. Ещё мгновение малое назад сослал бы в монастырь его, паскудника дерзновенного, ещё минуту назад разбил бы в кровь губы его алые, ибо нет житья благословенного ему с Фёдором бок о бок. Ныне же исцеловал государь кожу Федину, словно атлас, нежную, огладил руками его всего, всего, всего… Нет, нет житья благословенного с Федей, да без Феди вовсе никакого житья нет.        — Не держи зла не меня, грешника, Федюша. Бес попутал обидеть тебя, прости.        — Не в обиде я, испугался только.        — Чего испугался?        — Что не угодил тебе любовью своей, солнце моё златое.        — Угодил, - улыбнулся государь. - Сомневаться в том не смей.        — Иван Васильевич мой, - обвил руками Басманов царя крепко-накрепко. - Соколик мой, горностаек, Ванечка ненаглядный мой, государь мой великий.        — Умеешь ты сказать да сделать так, что б любо стало.        — Верно, за то меня ты и жалуешь.        — Люблю тебя да жалую за то, что нет никого в свете лучше тебя.        — Ой ли нет?        — Дразнишь царя, Федя. Нехорошо.        — В мыслях не было! Жить без тебя не могу, государь, уж так-то любишь ты меня, так-то яришь да нежишь тело моё — всякий раз будто на небеса к святым ангелам возносишь. Полюбил я тебя, отдал тебе девство, и сердце, и честь, и все дела и помыслы мои. Скажи, делал ли кто из молодцев тебе лучше моего?        — В прелюбах сладостных — нет, не делал, так и запомни.        — Как же так… царь мой?        — Хочешь узнать, откуда я сласть содомскую знаю?       Кивнул Федюша, зарделся, но отрицать не стал. Лёг Иван Васильевич на полюбовника, устроил бороду на груди его, улыбнулся с хитринкой, только лишь на дне очей печаль затаилась глубокая.        — Во дни юности моей не имел счастья я в житье своём. Был я сирота покинутый, пожалеть меня было некому, некому меня и приголубить да в печалях утешить, ведь не было на свете отца моего да матери. Бояре же Шуйские казну великого князя присвоили, из посуды золотой своих денег начеканили, оставили нищим, сирым, безвластным князя Московского. За теплотой к кому обратиться мне было, горемычному? Где ласки да участия искать? Рано принял я венец великокняжеский — трёх лет от роду, восьми же лет от роду остался без матушки, а как стало мне тринадцать лет, дозрела плоть моя. Был тогда стольник один — уж такой вкрадчивый да ласковый. Как ты, Феденька, как ты. В один вечер после пира сам я поцеловал в уста того молодца… с истомой поцеловал, страстно, а он охоч до ласк мужеских оказался.        — А потом?        — Потом — сам рассуди, что случилось. Согрешил я впервой, наслаждения обрёл, да только те услады — суть чушь глупая с сравнении с тем, что ты даруешь ныне телу да сердцу моему. Мнится, чародей ты, Федюша, гадатель да веретельник. Землёй да кровью приворожил меня.        — Стало быть, этак злословят на меня, - молвил Басманов спокойно, а внутри все кишочки сжались от ужаса.        — Скажешь, не так?        — Не так. Те же, кто на меня из зависти брешут, да не узрят Царствия Небесного, если только не помилует их пресвятая Троица. Покаялись бы во лжи да крест святой целовали! Грешник я смертный, царь мой. Грешу да у Господа Иисуса Христа, коего крест ношу, прощения прошу, колена в храме преклоняя прилежно подле государя своего. Сам об этом знаешь.        — Подлинно, знаю. Блажь в голову зашла, видать уж день такой.        — Не печалься ни о чём, свет-Ванюша. Лучше того, покуда поста нет, давай вино сладкое пить да любиться так, как нам обоим в охоту.        — Дело говоришь. Дело!       Налили тут они друг дружке по чарочке, как равные — да пошло пированье весёлое на двоих да любовь страстная — едва к службе в собор поспели.       А тут вышло Фёдору огорчение. Явился ко двору государеву молодой воевода князь Дмитрий Оболенский-Овчинин. Спешился он, холопу узду кинул, в хоромы пошёл было — ан тут юродивый в лохмотьях да веригах на пути навернулся.        — Подай, милостивец ты наш, нищему да убогому полкопеечки на пропитание!       — На, держи!        — Скажу тебе, княже, за доброту твою, - проговорил божий человек. - Стерегись ты гнева царского.        — Да что ты говоришь такое? Ничем-то я государя Ивана Васильевича не прогневал, не опечалил.        — Близко смерть твоя, во дворце она, рядом с престолом пресмыкается. Молчи ради жизни своей молодой, ни слова смерти молвить не моги! Рано помирать тебе.        — Не пойму я, - почесал макушку Дмитрий. - Нешто человек может смерти слово молвить?        — Вон! Вон она, смертушка твоя идёт! Стерегись, князь, стерегись!       Исчез юродивый. Глядит князь Оболенский, а по двору широкому в его сторону идёт любимый царёв опричник, Федька Басманов, наглец безродный. Много наслышал о нём Дмитрий Оболенский-Овчинин, да злость его брала, что этакого пса содомского без чести царь подле своего лика держит. Вон он что — выступает, аки пава заморская в перстнях яхонтовых, в одеждах пышных, в шелках, парче да соболях — не всякая боярыня роду высокого такого себе позволяет! Да и боярыня, она всё ж женщина, женщинам наряжаться и пристало, а не этаким аспидам, потаковщикам льстивым, что чести мужеской не блюдут, а, словно девки последние, непотребные дела творят, грязь да безобразия разводят, в грехах по уши погрязши.        — Доброго дня да весёлого часа тебе, воевода, - молвил Басманов, подошедши. - Иди теперь в палаты, государь наш батюшка ожидает тебя.        — О том, что ожидает меня великий государь я и без тебя знаю. Кто ж ты таков, чтобы разгуливать здесь так, будто весь дворец царский — хоромы твои. Не разумею.        — Не узнаёшь царского кравчего? - усмехнулся Фёдор надменно.        — По пирам-то я не шастаю, всё больше отвагу являю на поле бранном. Откуда и знать тебя.        — К пирам государь Иван Васильевич лишь ближних да угодных зовёт. Видать, не тебя.        — Позовёт он меня в нужный час. Кто и послужит ему, кроме смелых воевод? Я сам и все предки мои служили царю трудами полезными, а не как ты — гнусными делами содомскими!        — Остерегись, Овчина, слов таковых! - сверкнул глазами опричник. - Как бы солоно тебе не стало!        — Солоно тебе жезл мужицкий в рот брать, а мне стыдиться нечего.       Вокруг уж народу собралось. Ох, и срам! Люди тут же судачить принялись о всяком-разном. Ничего не ответил Басманов на злословия, развернулся гордо на каблуках, сомкнул уста, сжал зубы, лицом побледнел, аки саван смертный. «Пёс поганый!», - думал Федя. - «Погоди мне ещё! За то, что тронул меня, гад подколодный, пожалеешь, что на свет родился!». Хотел уже нынешней ночью навести на князя Дмитрия порчу смертную, но терпеть до ночи мочи не было. Пошёл в комнаты царские, кинулся в ноги Ивана Васильевича, горько рыдаючи.        — Говори, что стряслось, Феденька. Пошто ты невесел, пошто рыдаешь горько?        — Обида мне была, царь-надёжа, при всём честном народе! Ох, горькая обида, а всё за то лишь, что люблю тебя я пуще жизни, пуще души своей бессмертной, что воле твоей великой ни в чём не противлю!        — Кто же обидел тебя, мой яхонтовый?        — Обидел меня воевода, князь Дмитрий Оболенский-Овчинин.        — Сказывай.       Рассказал ему Федя, как дело обошлось. Рыдал чаровник в три ручья, к бедру Иванову щекой прижимаясь. В великом гневе стал государь — сжал посох свой, брови насупил, лоб морщинами заиграл. Топнул царь каблуком.        — Не печалься, сокол, не бывать стервецу тому, Овчине, под милостью моей! Пусть не рассуждает Димка, что ума лишён, о том, кого мне, государю, любить, кого за какие деяния жаловать. Отец его, как предатель, в плен в Литву попал да там и умер. Вижу, сын не лучше уродился.       В тот день попал воевода Оболенский к царю. Тот поговорил с ним, на первый взгляд, милостиво, а ввечеру позвал на пир.       На пиру кравчий всем с приятством кланяется, вина да мёды подносит, а сам-то едва сдерживается, чтобы яду в чашу Оболенского-Овчины не напустить. Яд тот смертельный в перстне Басманова припрятан для всякого случаю. Не испугался бы гнева Божия Федя, обидчика изводя, но поглядеть хотел, однако же, на то, как царь с Димкой проклятым волею своей управится. Измерить хотел, глубока ли любовь царская.        — Что-то плохо пьёшь ты, Димитрий, - сказал Иван Васильевич. - Не красен пир тебе наш?        — Красен, государь, всем красен, - поспешил Оболенский-Овчинин оправдаться.        — Пошто же чаша не допита? Мёд не сладок?        — Царь-надёжа…        — Вижу, не сладок. Огорчаешь ты нас, воевода, огорчаешь. Плохо ковша не поднять за здравие государя — так предатели поступают. Не желаем лицо постное вне поста за столом своим видеть. Иди же в подвалы винные да пей там, сколько угодно. А как повеселеешь да слуг наших хаять прекратишь — приходи обратно. Примем тебя в объятья, как друга первейшего.        — Как прикажешь, государь.       Ушёл Дмитрий Оболенский-Овчинин, а Малюта Скуратов за ним вослед — так государь ему ещё до пира приказал. Вошёл воевода в погреба глубокие, а тут к нему псари подступили, накинули удавку на шею молодецкую. Тогда-то понял он, что правду-истину сказал юродивый о смерти его. Смерть-то не облако чёрное, не кости с черепом, а красавец-опричник. Так и удавили дерзкого воеводу, а труп его с камнем на шее скинули в реку. Малюта проследил за работой палаческой, кивнул. Дело сделано.       Наутро послал царь весть к жене Дмитрия Оболенского-Овчинина с тем, чтобы явился тот пред очи Ивана Васильевича. Только и могла ответить княгиня несчастная, что со вчера ещё из дворца не вернулся муж её, а где он ныне она не ведает. Не вернулся он и через день, и через неделю, и через месяц. Вот, что сделалось за слово нескромное, за обиду любимого опричника, за честь его уязвлённую, за слёзы его горькие. Уверился Фёдор Басманов, что глубже моря любовь царя Ивана, а и непреклонней небес воля его царская.