Чаровник царя всея Руси

      Всяко складывалось житьё Фёдорово при дворе государя всея Руси. Бывали дни счастливые, привольства полные. Едет Иван Васильевич с ближними своими на охоту. Сверкают по осени деревья листвой золотой да багряной, лишь ели одни темнеют густой налитой зеленью. На полях уж трава суха да рыжа. Холодок за ворот бежит. Кони удила грызут, птиц ловчих навострили сокольники. Едет охота по полю чистому широкому. Сам государь в седле, а Федя — одесную его. Стройный сокол на перчатке его сидит, когти распускает, чует забаву грядущую. Дивен тот сокол пёстрый — за этакого любой князь бы половину вотчины запродал, Басманову без платы достался, будто так и быть должно. Прочие тут же: и князь Вяземский, и братья Грязные, и Басманов Алексей Данилыч с другим сыном своим Петром, и Скуратов Григорий Лукьяныч, и отец государыни, князь Черкасский с сыном своим Султанкулом, в крещении же Михаилом, и всех других великое множество. Царица сама в поле выехала — ах, и любо на воле Марии Темрюковне!       Вот и утки летят. Клич разносится в воздухе прозрачном далёко. Сдёрнуты колпачки с соколов да кречетов, да устремились могучие грозные птицы ввысь, бьют добычу. Пускают охотники коней вскачь — есть, где силу да удаль лихую показать.  — Гойда! Гойда!       Несётся охота стремглав, до срыва дыхания, до восторга. Звонко кличут голоса. В жаре скачки замечает Федя: то радостен его Иван Васильевич, а то печален, будто и день ему не красен, и добыча не мила. Переменчив самодержец, аки небо осени. Облака кипят на небесах: не то ненастье надвигается, не то вот-вот царство Господне откроется. Взмыть на холм на скакуне горячем, яростном — и прямым ходом в кущи райские. Но нет… Нет хода на небо человекам смертным, а паче всех тем, кто кровью свой путь кропит. Думает о том царь: каким законом судишь, Иоанн? Божьи иль своим собственным? А тот, херувим кровавый, ангел запятнанный? Тот, что по правую руку твою — думает ли, чем на Страшном судилище спасётся? Нет, ни о чём не думает Басманов, а есть ему токмо воля царская, а ныне — поле рыжее, воздух стылый да сокол могучий.       Взяв добычу немалую — полные торока, возвращаются охотники в слободу Александрову. Дым с поварни валит сытый, ароматный. Палаты белостенные натоплены, лишь в верхах холодок бродит. Государю — отдых покойный, да стихира недописанная, да запах пряный яблок осенних на блюде серебряном, да тихая поступь Федина по полам. Государыне же — одежды скинутая тяжесть, охи-ахи боярышень, мамок, приживалок да ещё — что всего дороже — свет-Варварушка в покоях её. Лик её светлый, улыбка приветливая. Сынок её малой, Ванечка, тут же гулит да играется. В минуту такую не в шутку грустно царице Марии, что нет у неё ребёночка — отрады в сердце, частички обоюдной её да супруга венценосного. Анастасия-то Романовна уж много лет как почила в Боге, ан её сыновья живут, да любит их царь Иван. Значит, и супруга первая, навек любимая, жива в душе его. Горько… Обнимает и целует Мария свою Вареньку — есть хоть, кем сердцу утешится в минуты таковые. Осень — пора печальная, никому-то послабления не даёт, всем в души яд медленный вливает, всем…       Когда надвинется сумрак, листвой палой пахнущий, на слободу — на дворец царский, на чернённые купола церквей святых да на домишки люда простого, зачнётся служба божественная да трапеза вечерняя, а после же любо у печи сидеть, потягиваться да в тепле нежится. Свечи теплятся, по углам же — то скрипы, то шёпоты, то шорохи. Мыши под полом скребут — худо кот старается.       Неспокойно Ивану Васильевичу: то тени какие мелькнут, а то и Владимир Андреевич убиенный иль другой какой крамольник привидится. Аж до крика.  — Что с тобой, муж мой? — встрепенётся Мария Темрюковна.  — Ничего, Маруся, спи. Всяко, бывает, снится пакостное.  — Дай поцелую я тебя — всё стороной пройдёт, господин мой любимый.       Целует государя жена его, и легче. Легче — да не вовсе: грехов-то много на душе, давят. Сдался Иван под нежностями жениными, а вот ведь как вышло: хотя и любит её, а один Фёдор пред очами. Чуть Марью Феденькой не назвал — таков морок таинственный, такого чародейство любовное, что крепче крепкого держало царя. Держало — да не отпускало.       В тот миг пробудился Федя в объятьях голубушки своей Вареньки.  — Ты что, мил-друг Федюша? Аль живот болит?  — С чего болеть ему?  — Дичи-то много нынче съел.  — Не то, Варя, — вздыхает Басманов. — Сон мне приснился.  — Об чём?  — Будто по сию пору на охоте мы скачем.  — Пройдёт. Ты не тревожься, спокоен будь.  — Мне всё ладно, только б ты не тревожилась. Спи, голубка моя.       Склонила Варя голову на плечу мужнино, зевнула сладко да и уснула. Погладил Федя жену по волосам русым шёлковым, но сам-то не спит: чует кручину государеву, да зовёт его лес осенний дыханьем колдовским предсмертным.       Раз пошёл Федюша в лес дремучий ягод собрать да травок, что лишь по осени в себе соки зрелые накапливают. Сыростью пахнет дурманно, горьковато-сладко. Идёт — и не страшно, только на сердце муторно.       Измыслил кравчий зелье. Сказать надобно, что не пропадал дар чародейский: бывало, готовил Фёдор для Ивана взвары особенные. Для здоровья самодержавного не во вред, а тяга любовная усиливается, сердце к сердце крепче вяжется, возрастает охота в членах взаимно от питья такового. Протягивает Феденька царю яблоко пахучее, мёдом налитое — так в древние времена Ева Адаму подавала. Укусил Иван раз, укусит другой, взваром запьёт — залюбуется на подавальщика. Уж сколько лет вместе они, а не остыла охота, дрожит душа, руки сами к Феде тянутся.       Да не только отвары любовные готовил кравчий, но и всякие иные — и те даже, от коих душа с телом прощается. Как в ковчеге Ветхого Завета — каждой твари по паре, так и на кухне колдовской — каждому своё питьё.       Вышла как-то оказия. Изготовил Басманов взвару, хотел в покои царские отнесть. Тут понабежали стольники, кличут по какой-то надобности: мол, идём скорее, Фёдор Алексеич, без тебя обойтись не можно! Служба — она служба и есть, пошёл. Вернулся на поварню, а там Васька Грязной губы утирает, взвару волшебного испивши! Обошлось бы дело миром, да не обошлось. Стал Васенька на кравчего царского поглядывать, по пятам ходить, проходу не давать. Прежде ничего не было мило Грязному, кроме как служба опричная, питьё хмельное, пляски, драки да потеха со скоморохами. Ныне же без вина пьяный ходит, белый свет застил ему Фёдор, сын Басманов.  — А что это в руках твоих, Феденька? — спросил раз Вася, подле чаровника ошиваясь.  — Как что? Тарель!  — Бархоточкой ты её натираешь?  — Бархоточкой.  — Занятно. Вот бы и я тебе спинку потёр… пойдём-ка сегодня в баню.  — Вчера уж ходил, Вася, ты с Афоней сходи.  — Да ну его, Афоньку! Ты за день запылился, Федюша, отмыть бы надобно личико твоё белое.  — Не тревожься, не запылился.  — Правда, что ты молоком умываешься, как девица?  — Больше сплетни слушай!  — Так нет?  — Ох, Вася-Вася, люди соврут — недорого возьмут.  — Жалко. А пойдём по чарке зальём!  — Это можно.       Не хотелось Феде пить с Васькой, а пришлось. Поглядеть за ним, бедовым, надобно: сильно ли зелье овладело? И что ж делать-то? Ой, беда! И смех, как говорится, и грех. Выпили медовушки за здравие государево, да за здравие государнино, да за здравие Фёдорово, да за здравие Васильево, да за Варвару, жену Басмановскую, умницу-красавицу… Осмелел Грязной совсем, руки распустил да губами лобызаться потянулся.  — Федь, а чего у тебя с царём такое-этакое?  — Чего такое-этакое?  — Ну, ты подумай…  — Не разумею, Вася.  — Ты в опочивальню вхож царскую, да жалует тебя Иван наш Васильевич.  — Ближние мы люди государю нашему, служим не за страх, а за совесть.  — Сказывают, неспроста ты в милости. Каково оно с царём-то, а?  — Тьфу на тебя, Васька! Как бабка старая сплетни собираешь! — Федя, - жмёт Грязной кравчего в объятьях. - Феденька, Федюша, цветок ты медовый, никого-то лучше на свете нет… Пойдём с тобой в баньку жаркую, я тебя попарю, косточки твои потешу, да не только косточки.  — Напился ты, берегов не ведаешь!  — А и вправду не ведаю! С ума ты меня свёл! Изласкаю тебя так, что прольёшься, аки дождик на нивы… Федечка… Целовать тебя хочу от макушки до пяточек, а там — хоть трава не расти!  — Отстань, срамник ты этакий!  — Федя!  — С другими грехи разводи!  — Федюша! Ну, хошь — на колени встану!  — Не дури. На что мне твои колени?  — Люблю я тебя! Хошь — пойду с колокольни прыгну? Вот тебе крест во всё пузо — прыгну!  — Убери руки, Васька, не то хуже будет!       Треснул Басманов Грязного по сусалам да и прочь пошёл. Горевал очень Василий об отказе его, ночи не спал. Решил во чтобы это ни было добиться любви пригожего сотоварища.       Пришлось колдуну варить отворотное зелье. Как готово стало варево, позвал Васю будто в гости к себе, а тот и рад — бегом прибежал, думал, услада будет страсти его греховной. Обольстил Федя дурня чарочкой сладкой, а как выпил Вася — ослабел да повалился, а проснувшись, и не вспомнил о любви колдованной. Поплёлся прочь от Басманова, два дня проболел, как с похмелья, опосля же оправился и стал жить по-прежнему, как ничего и не было.       В часы тайные, когда не видал никто, готовил Федя и иные отвары. Варил, остужал, настаивал да прятал подалее. Кравчий в поварню вхож, во все кладовые да подклети, ото всех замков ключи имеет, и никто об службе его дурного не помыслит.       Разревелся как-то малый сынок его Ванюша. Варвара утишить не может, мамки да няньки с ног сбились. Был тут же в комнате и отец буяна, Фёдор Алексеевич. На руке перстенёк — да не с ядом, а с зельем целебным. Пока бабы с дитём носились, раскрыл он камешек над чашкой молока, капнул капельку.  — Ты б дала молочка ему, нянюшка.  — Давала, Фёдор Алесеич, давала! Пьёт да больше ревёт, дитятко бедное.  — Что ж не утихнет никак?  — Зубки, должно, режутся, зубки.  — Ты б дала молочка ещё раз.  — Как скажешь, батюшка.       Дала нянька Иванушке молока. Испил тот да поутих, вроде, маленько.  — Дай-ка мне его, — сказал Фёдор.       Взял он сынка на руки, прижал к груди, убаюкал. Спокоен стал маленький, так доволен да послушен, что няньки-мамки дивовались. Верно, не хватало дитю ласки отцовой — вот и рыдал.  — Ванечка мой, — шепчет Федя. — Милый мой, хороший, спи, никто тебя не обидит, батюшка твой здесь.       Вызвали Федюшу к государю. Хмур да изжелта-бледен Иван Васильевич: с войны Ливонской неладное доложили, да сон в ночь привиделся дурной. До того дурной, что с криком проснулся государь, и почудилось, что по углам-то стоял опальники, что казнены по приказу его. Бледные, окровавленные, страшные, раздутые, как мешки — и все перстами на него, горемычного, кажут. Грядёт суд Божий, и скоро!       С утра уж не в себе царь: на царицу рыкнул, ближних не допустил, холопов двух посохом отходил поперёк спины, сидит один, горюет. Нет, нет ему покоя! От Бога власть царская, волю Божью царь вершит, а нет ему ни сна, ни счастья, ни радости. Запали глаза царёвы, синева поселилась на веках, сгорбилась спина, пальцы не слушаются, седина власы и бороду усыпала. Федя прошёл поступью осторожной, в землю поклонился.  — Здрав буди, великий государь.  — Тошно мне, тошно.  — А ты водицы испей.  — Грехи мои тяжкие, отпущение мне не обрести.       Улучил Басманов мгновение, налил воды в серебряный стакан царский да перстенёк над ним вывернул, поставил на поднос.  — Испей, Иван Васильевич! — подал стакан с поклоном.  — Не хочу я воду!       Ударил государь по подносу, выбил из рук кравчего, полетела посуда на пол с грохотом. Кинулся Басманов подбирать.  — Нет мне отпущения! — терзается Иван Васильевич. — Нет отдыха на ложе моём! Погляди на меня!  — Бью челом тебе, скажи…  — Делай, что велено!       Рывком поднял царь слугу своего, схватил за подбородок, голову вывернул насильно — как только шею не свернул.  — Гляди, что скорби творят! Безобразен государь Московский?!  — Да что ты?  — Говори!  — Лучше тебя на свете нет, свет очей моих.  — Лжец подлый, лукавый!       Тяжела рука самодержца, это уж не раз на своей шкуре Федя чувствовал. Так и ныне: разрумянил он холопа своего пощёчинами звонкими. Вскрикнул опричник, схватился за лицо — на ладони след кровавый остался.  — Чем прогневал я царя моего? — рухнул на колени кравчий.  — Пошёл вон! Видеть тебя не могу!       Отступил чаровник к двери, но едва лишь вышел, как нагнал холоп: мол, царь наш батюшка вернуть тебя велел, иди обратно, Христом-Богом молю! Не хотелось идти, а пришлось. Видит — на коленях пред святыми иконами государь. От былой грозы и следа не осталось.  — Иди сюда, Федя, молись со мной.  — Как прикажешь.  — Пёс я смрадный, — увидевши кровь на лице Басманова, своей рукой утёр её Иван. — Душа не на месте, руки окаянства творят, тебе нос разбил. Феденька, не держи ты на меня обиды.  — Не в обиде я.  — Тошно мне, тошно.  — Верно, плохо ты почивал в ночь прошлую.  — Твоя правда, плохо.  — Отдохни от забот хоть часок.  — Пить подай.       Встал на ноги кравчий, налил водицы. Благо не в одном перстне чародея отвар чудесный припасён. Разомкнул Федя камешек, вылил всё без остатка. Испил Иван Васильевич, вздохнул, поцеловал руки кравчего, прилёг, а Басманов сел рядом да приговаривает:  — Ванюша мой, государь ты мой, свет очей ненаглядный. Сомкни очи, не будет тебе ни обиды, ни тревоги, покуда я здесь с тобой.       Успокоился царь, задремал. Возвёл чаровник очи в потолок, думает: «Что старый, что малый — всё едино». Думает, веселить себя пытается, а на душе-то кошки поганые скребут: сколь ещё предстоит ему от нрава царского вытерпеть? Всегда ль личиком битым да зельицем колдовским отделаешься?