Чаровник царя всея Руси

      День за днём идёт, месяц идёт за месяцем - не уследишь, не удержишь. За время то и жаловал царь всея Руси слугу своего Фёдора Басманова, и прочь отсылал. Бывало, только накануне из объятий не выпускает, в очи глядит-не наглядится, а наутро шлёт вдруг на дальние рубежи. Вздохнёт Федя и поедет - знать, воля государева. Едва доедет, едва седмица минует - как вновь найдёт Иван Васильевич ему иное поручение. Тут уж хочешь - не хочешь, а исполняй-пошевеливайся. Вот и мечется Федя.       Злые-то языки меткие «воеводой для посылок» за глаза прозвали. В глаза боялись: хоть и гоняет царь-надёжа Басманова, а слушает речи его, и про кого Федька плохо скажет - тому недолго уж небо коптить. Князь Овчинин-Оболенский, раз сказавший худое про любимца государева, пошёл на пир царский - до сих пор и косточек найти не могут. Хотя кравчего хулить, на пир собираясь — невеликого ума дело, да погибать-то по прихоти Басмановской никому не охота. Не одного Димку неумного чаша смертная не миновала…       В речах да обращениях то ж: на заре утренней Феденька - «сокол ясный» да «ягодка писаная», а на вечерней заре - уж «дура Федора» да «аспид подколодный». То милует ближнего опричника, а то посохом замахнётся. Мнится государю: кривит душою Федька, скрывает что-то от царя своего. Вот только что? Что?.. Не допусти, Господь, в заговоре виновен. «А и виновен если», - думает самодержец. - «На плаху его - да поделом, да и мне легче станет, да и меня, царя православного, окаянство отпустит, дышать смогу грудью полной, без змея этакого. Без змея… Коварством окрутил меня - так, что иной раз не царскую свою волю творю - его хотениям потакаю, безбожник!».       Опомнится государь, порою ажно на ноги вскочит. Да что ж за бестолочь в мыслях-то, а?! Без Феди - жизнь не в жизнь, да нет никого на свете вернее его, да смелее, да краше! «Уймись!», - прикажет самому себе Иван Васильевич. - «Уймись, окаянная душа!». Прикажет себе - полегчает, да заноза в душе ноет, зудит, покою не даёт.       Велик государь Московии - науками умудрён, верою в силу да славу Божию утверждён, силы многие в длани держит, а мог с сердцов, с нрава крутого натворить непоправимого. Никогда не давал кравчий повода усомниться в верности своей - ни в службе царской, ни в деяниях любовных. Однако ж иной раз виделось Ивану Васильевичу то, чего страшился он всем нутром.       Стерёгся Басманов-младший дружбы с теми, кто сердцу самодержца не мил, к кому он неласков, да ревность - уж такая-то змея подлая: очи пеленою кровавой застит, в корень зрить мешает, а путает - будто колдовством каким злокозненным. Ваську-то Грязного, который по дурости отвара хлебнул приворотного да страстью воспылал к кравчему, велел царь за выходки те в подвал посадить в клетку железную. На восемь дней на хлеб и воду! Да и то, когда отворожил его от себя колдун Басманов. Всё не мог понять Васька непутёвый, за что наказание такое. Коим делом, словом иль помышлением прогневил господина своего?! Просил за него Фёдор - и слышать не желал Иван Васильевич: мол, отправляйся ты вон, Федька, подобру-поздорову, не то постигнет тебя гнев мой, посажу на цепь напротив Грязного! Долго просил за сродника брат Василия Григорий. Долго отсылал прочь царь опричника. Раз поутру как мешком по голове ударило - велел выпустить Васю на вольный воздух.       Даже Малюте тычки достались, когда в один день задержался Федя у него в подвале пыточном. Чего столь долго в пыточной деялось? Какая в том надобность? Не сыскать во всём царстве мастера дел заплечных получше Скуратова - и не пошёл Малюта под опалу. Фёдор же не один час пред грозными очами царскими ответ держал. Утишил речами кроткими - отлегло, вроде.       А было дело: заприятельствовал любимый царёв опричник с одним своим сотоварищем. Раз в порыве душевном обнял тот Басманова да облобызал. И ничегошеньки срамного-то промеж ними не сотворилось, а пристроил Фёдор брата его меньшого к себе на место тёплое да хлебное. Узрел государь - уж ввечеру оказался молодец тот злосчастный в пыточной, а вскорости погнали его на бой медвежьи, да задрал его косолапый до смерти. Пытался Басманов печаловаться, да не послушали его. Пригрозил в безумии ревностном Иван: коли кто коснётся непотребно до красы твоей - пойдёт царю лесному на потеху или в кипяток брошен будет, а и тебя, змей блудодейственный, тож не помилую. Совсем не стало жизни Феденьке.       Сам-то государь охотно забавился с полюбовником своим. Раз вошёл Басманов в покои царские ко свиданию назначенному - весь-то убран роскошно, аки царевич. Рубашка на чаровнике атласа чёрного с переливами, в пол на манер туники византийской, на шее же белой - гривна золотая, драгоценная, в цвет глаз - с сапфирами синими да чеканкой узора хитрого. Глаза колдовские угольком очерчены для пущих прикрас. Благоухает любимец царский ароматами розовыми заморскими. Снял Федя чёботы жемчугом расшитые, пошёл по ковру - ступни точёные в ворсе пушистом тонут. Неслышна поступь, а знает царь - здесь желанный, здесь…       Поднял Иван Васильевич взор от книги, встал навстречу. Одёжа на государе - такая ж, что на Фёдоре, только гривна с яхонтами красными да адамантами блескучими.       — Долго не шёл ты, - нахмурился царь. - Ожидал я тебя, цветок медовый.        — Здрав буди, великий государь, - улыбнулся Федя нежно.       — Страшился я, никчёмный, трудам твоим помехой стать.       — Не в трудах я.        — А книга пошто?       — Загляделся я на неё с тоски по тебе. Гляди, какова книга!        — Что-то не разберу.        — Эх ты! - прищурился царь. - Книга сия в числе прочих мне от бабки, великой княгини Софьи, досталась. Из Византии самой - и нет другой такой во всём белом свете.       — Мудрёное оно, учение книжное.       — Мудренее сердце человеческое распознать. Вот ты… ужели вправду не изменяешь мне?        — С чего слова такие, господин мой? Верен я тебе, бессмертной душой клянусь.       — Налюбоваться не могу - уж как прекрасен ты, не иначе царевич византийский в этаком одеянии. Слаще же красот всех снять всё прочь с тела твоего белого…       Разомкнул государь гривну, сам снял с полюбовника. Смялась ткань под пальцами, вниз хлынула к ногам чаровника волнами сияющими чёрными. Потянул Федя за гривну на плечах государевых…       Лёг Басманов на ложе царское, вытянулся котом, Иван же Васильевич взял цепь гремучую, надел обручи железные на тонкие запястья опричника да скрепил, да укрепил ту цепь за столбец кровати широкой - не встать, не вырваться Федечке.       — Так-то и славно будет, - шепнул царь, к телесам простёртым лаской приступая.        — Нешто в опале я? - улыбнулся лукаво Федя.       — Не в опале, но в плену, да сладким будет плен твой.        — Любой плен твой сладок. Возьми же, господин, пленного своего…       — Обожди.       Целовал государь его в уста сахарные, ласкал неистово, гладя, зубами прикусывая, бородой защекотывая. Вошёл Федя в охоту, выгнулся Ивану навстречу, развёл бёдра бессовестно. Обнять хочется - да крепка змея обручей железных, держит. Мученье сладострастное! Меж тем губы царские по груди, по животу спустились ниже… Сведущ государь в ласках, ох, и может, ох и умеет!       — Слышал я, будто жена твоя Варя вторым чадом тяжела.       — Правду говорят.       — Молодец, Федюша, хвалю.       Уж ниже живота губы Ивановы, ах, стыд сказать-то, в какое место лобзают! Натянулся Феденька струной звенящей, вперёд подаётся, в огне уж весь - ан не даёт ему полюбовник венценосный желаемого.       — Не томи, любый мой!       — Ишь ты, бессовестный, распалился-то, - усмехнулся Иван.       — Молю тебя, не пытай!       — Нет - так нет.       Прервал государь занятие своё, поднялся, к креслу отошёл, сел — и, как был, нагишом, за книгу византийскую взялся. Федя аж закричал от обиды. Уж звал он государя обратно, уж и цепь снять пытался, но как ни выворачивался, как ни вился - ничегошеньки не вышло.       — Не дли муки мои, молю тебя, солнце красное, - едва не рыдал Басманов.       — Ладно, пряник лакомый, - явил милость царь. - Ладно!       Возвратился он на ложе к Фёдору, сызнова распалять начал, да масла на руки вылил, пробрались пальцы царские в местечки самые потаённые, нажали, погладили… Выгнулся Федя, будто от удара плёточного - натянулась цепь крепкая, впились больно в запястья обручи железные. Сам Иван едва себя держит, из последних сил терпит.        — Кого желаешь?!        — Тебя, государь!       — Ещё скажи!       — Тебя!        — С другими мужиками блядовал?       — Нет!       — Лжец!       — Клянусь тебе!       — Ещё скажи!       — Клянусь, государь, чтоб мне пусто было… - простонал Федя, пытаясь обнять бёдрами полюбовника своего.       — Нет, давай по-иному.       Поднял государь ноги чаровника, возложил на плечи свои широкие — так глубже да вольнее войти в тело желанное. Аж закричал Федя от счастья, ощутив уд царский во глубине своей. Ваня, Ванечка, желанный мой, любый, самодержец грозный, пошто жестоко так пытал муками сладкими?.. Теперь же любишь… да любишь голодно, аки зверь лютый, но я и то от тебя стерплю… всё, всё стерплю, что бы ни уготовил мне, грешнику! А теперь пытай же, мучай да излейся в меня - ни с кем иным совокупляться тебе, Иван, после меня не захочется.       Нескоро ещё спустил государь с цепи своего пленника измученного: не токмо досыта прелюб вышло, но ещё же и на сверхсыточку.