Чаровник царя всея Руси

      Долго ли коротко сидел опальный Басманов на цепи, пока государь думу думал — о том запросто не скажешь. Исхудал весь, оброс, завшивел — от красы былой одни глазища огромные остались, да и те голодные. Раз ввечеру вошёл в подвал Малюта Скуратов со священником.       — Глядите, жив, - молвил главный палач царский. - Не растолстел ли на чёрством хлебушке, Федора?       — А то ты сам не знаешь, - отозвался Фёдор глухо. - Чай, каждый день в подвал шастаешь.       — Да, язычок-то не укоротили. Ну, так недолго уж на меня глядеть придётся! Указ государев — казнить тебя завтра поутру. Не боись: в самый раз кол для тебя обтесали.       — Стало быть, на кол, - усмехнулся бывший кравчий с мукой злой.       — Я тебе батюшку привёл для покаяния, - чуть умолк Малюта, а после прибавил. - Молись, Федька, чтоб быстро помереть. На колу, знаешь, и по нескольку дней, бывает, маются…       Сказал то, вышел Скуратов прочь, священник же к Феде подступил. Однако ж сколько ни подступал, сколько ни увещевал исповедаться, так и ушёл ни с чем. Ни словечка не сказал Федя. Сказал бы… Да толку-то? Коли каяться — так во всех грехах сразу, а и был на нём таковой грех, что ни одним покаянием не очистить. Известно же: нет ходу колдунам в царство небесное. «Скитаться грешной душе моей без пристанища», — думал Басманов. — «Не токмо в Рай, а и в Ад не смогу… Чаровничество своё, от бабки взятое, передать некому. Два сына у меня… Да разве пустят их ко мне?». О жене тут же вспомнил — сердце кровью облилось, а уж как об Иване Васильевиче — вовсе невыносимо стало. Так и ночь прошла.       Поутру вывели бывшего опричника со всеми прочими опальниками на широкий двор. Тут весь двор царский да люд простой, и все глазеют без стыда, перешёптываются. Началась казнь лютая, а как до Феди дело дошло, как приволокли его к колу, закричал он, позвал царя своего громким голосом. Дёрнулся Иван Васильевич, будто по лицу ударил его кто, вздохнул, но приказал слово молвить.       — Ухожу я от тебя во смерть тёмную по твоей же великой царской милости. Молю тебя, великий государь, перед казнью о последнем желании.       — Говори, чего тебе надобно.       — Вели сыновьям моим со мной проститься.       — Что ж, быть посему.       В тот же миг послали за Иваном да Петром, а как подвели их в родному батюшке, принялись малые реветь, а и сам Фёдор слезами залился. Да не один он — даже у самых суровых людей государевых нет-нет — да скатилась слезинка в усы. Царица Мария Темрюковна — и та рукавом широким прикрылась да Вареньку закрыла. Тяжёл рукав парчовый, куньим мехом опушенный, мокр он слёз Варвариных горючих. Не глядит царица на царя — жутко ей, а никогда ведь сердцем мягкой да духом слабой не была она.       Обнял Басманов детей своих. Кому же, кому? Ване? Петруше? Ох, малы ещё оба, малы… Да и девке — оно бы и лучше, ворожба-то — дело бабье. Кому дар отдать таинственный? Кому жизнь предречь страшную, в силах чёрных, во грехе вечном? Нет. Нет. Не обречёт он детей родных на долю ужасную. Ничего не сделал Фёдор.       Увели детей. Приступили к нему мастера заплечные, на руках подняли, чтобы на кол посадить, как вдруг встал сам государь с трона высокого, знак дал. В ту же минуту повелел он поставить на землю опальника, да не казнить, а, ради милосердия, сослать в монастырь до конца дней земных грехи замаливать.       Отправили бывшего царского любимца в земли северные под стражею, а Варвара с сынками с ним поехала. Уж как ни уламывали её родители, а не смогла бросить мужа своего.       — Куда ж поедешь ты с ребятишками малыми? - крушилась Анна Романовна, мать её.       — На всё воля Божья, матушка, - покачала головой Варварушка, тем уж счастливая, что жив супруг венчанный. - Молись об нас Иисусу Христу да Пресвятой Богородице, проси пути направить.       — Да в уме ли ты, дочка?       — В уме. Жив мой сокол ясный — одна отрада.       — Ах, горе-горе! Петенька-то и на ножках нетвёрдо стоит!       — Не печалься, проживём мы с детками. Скажи, ты бы батюшку бросила, коль пошёл бы он в опалу?       Замолкла княгиня, перекрестила дочь да внуков, благословила в путь-дорогу.       Долго, трудно ехали они на север. Приехали на берег озера Сиверского, а там Фёдора в Кирилло-Белозерском монастыре посадили в заточение, а Варвара же с детьми близ обители поселилась, чтобы там бывать да хоть изредка видеть мужа любимого.       На севере Руси дни неяркие, ночи же — холодные да светлые. Стоит монастырь святой неприступно, под самыми стенами волны катит на него озеро. Ветра с озера приходят великие, во все окна дуют, во все щелочки задувает. Холодно Феде в келье его: не греет одёжа посконная. Всего и обихода, что постеля соломенная, лавка, кружка с водой, иконка в углу да Святое писание. Не до жиру, как люди сказывают. А давно ль жил царёв любимец в хоромах просторных, натопленных, с коврами персидскими, мебелью расписной, кладовыми, снедью да напитками полными? Давно ли носил наряды драгоценные из шёлка, парчи, атласа, бархата да льна тонкого? Давно ли куницами, соболями да лисами грелся, да перстями золотыми с самоцветами украшался, да на лучших конях разъезжал так, что пыль столбом? Давно ли саблею своею с рукоятью изукрашенной потешался? Давно, кажется, Бог весть, как давно.       Не противился Федя судьбе своей, молился усердно, законы монастырские исполнял, не перечил, бороду отпустил, каяться потихоньку начал — да не всё сказывал, больше речи говорил кроткие. Епитимью какую наложат — не роптал, поклоны бил, колени в кровь истёр.       Хотя слаб да болезнен стал бывший опричник царя Ивана — не в пример себе прежнему, а стал отец-настоятель задавать ему работы всякие для смирения гордыни да пользы душевной. Вскоре стал колдун вольнее по обители разгуливать, почти как и сам монах есть. И так пришёлся братии чаровник, что во дни ясные стали брать его с собой плавать на лодке по озеру Сиверскому да рыбу ловить.       Увещевали его чернецы, в трудничестве пожив, послушничество принять, а затем и постриг. Улыбался Федя, мол, рад бы братом вам стать да решиться-то пока не могу, Господь знамения не дал.       Раз поплыли монахи на лодке за рыбой. А как вышли на середину озера, затмились небеса, почернели, налетел шторм свирепый, вскипели воды, захлестнули лодку да перевернули. Упал Фёдор в воды ледяные, захватила пучина его, казалось, едва ни до дна каменистого на глубину ушёл. Как выплыл — сам не вспомнил. Шибко побило грешника о камни, шибко зашёл в тело его мороз северный. Занемог Басманов. Человеколюбия ради лечили его монахи, да всё без толку. Мог бы и сам он себе помощь подать — да не простую, а чародейскую. Но осталась книга волшебная в слободе Александровой в надёжном схроне. Кто найдёт её — неведомо.       В жару метался грешник несчастный. Молитвы на уста не шли, а заместо видений божественных приходили видения жизни прошлой. Видел Федя, как в ночь зимнюю, заветную идёт он в палаты государевы, в пояс кланяется, пылая, аки зорька алая. Глядит Иван Васильевич приветливо очами своими серыми. «Люб ты мне, Феденька. Моим будешь — паче всех к себе приближу, из всех выделю, окажу милость свою царскую великую». Молнией искусительной поцелуи пронзают, сжигая стыд девственный. Падает на пол чёрный кафтан опричный, увлекают сильные руки Ивановы его на ложе пуховое. Стон невинности последний… тело полно страстью государевой, душа через край слезами выливается. Твой я, твой, Иван-государь, твой, твой! «Разрешил ты меня от девства, любый мой. Душа тобою полна, свет мой светлый». Ох, ночка сладостная первая…       Распахнул очи синие Федя — келья каменная кругом, пусто, и нет ничего. А было ли оно? Было ли?.. А полюбил бы его Иван Васильевич душою, без веретельничества всякого? Всхлипнул Басманов, закашлялся. День-два, и пожрёт бездна огненная, если посчастливится ещё, а о любви мысли только лишь. Права, права была государыня Мария Темрюковна, сказав раз, мол, сущеглупый ты, Федя.       Когда понял, что близок смертный час его, умолил настоятеля пустить к нему жену с сынками малыми. Пришла Варя, рыдаючи. Успокоил её муж словами ласковыми, мол, хорошей ты женою была мне, голубка моя сизокрылая, за любовь, ласку да за детушек благодарю тебя.       — Прости меня, коль когда обидел. Дурным тебе мужем был я, уж не взыщи.       — Да что ты говоришь? Супруга лучшего и желать нельзя.       — Счастлива будь, Варенька, сыновей береги.       — Нет мне более счастья… Как подрастут Ванечка с Петей — в монастырь постригусь, вот тебе крест.       — Сыщется человек добрый — замуж иди.       И хотела бы она поспорить, да видит — вот-вот отойдёт её Федюша. Обняла его в последний раз, детей подозвала. Благословил Фёдор сыновей. Петя малой отпускать его не желал. Знать, судьба такова. Обнял его отец, прошептал что-то тихо да в тот час же и умер. Не знал тогда Пётр Басманов, каким даром дивным да проклятым наделил его батюшка родимый, а когда, возмужав, понял, уж ничего и не поделаешь.       Через три дня прискакали в Кирилло-Белозерский монастырь посланники государевы, об Басманове опальном спросили, узнали, что умер он да погребён. Вдове Фёдоровой сказали, что, коль есть на то желание, может она с детьми с ними на Москву вернуться: никакой обиды не держит на неё царь Иван Васильевич. Поплакала Варюша да собралась в путь. Чего уж искать да ждать тут, при могиле-то?       А в тот миг, как отлетела душа Фёдора, нездоров стал царь. И муторно, и сердце щемит, и кости крутит, и слабость в телесах, как отравили великого государя. Три дня жило всё царство во страхе. Чует Иван Васильевич — будто что-то выходит из него, будто что-то он теряет, удержать не может.       Горевал самодержец об бывшем полюбовнике своём. Хотелось — эх, как же хотелось! — людей в монастырь отправить, дабы вести узнать. Хотелось и самому в обитель святую ехать на богомолье. Может, хоть глазком увидеть… Нет! О том и помыслить невозможно! Где это видано, чтоб о змее лукавом страдать-сокрушаться?! А, может статься, навет тот лживый, не предавал его Басманов? А если правдив донос? Измучился совсем самодержец, извёлся.       Когда же вернулись слуги царские с севера, да узнал Иван-государь, что нет уж на свете белом Фёдора Басманова, уж так заболело его сердце — словно железо из плоти кровоточащей вытаскивают. Охнул он, посох сжал, пелена тёмная очи застила, а как спала — так и сердце утишилось, как и не стало сердца у Ивана Васильевича.       Вот таков сказ о чаровнике царя всея Руси.