Чаровник царя всея Руси

      Днём дождливым осенним было дело во палатах царских на Москве-граде.       — Басманов Фёдор Алексеевич, воевода Рязанский! - возвестил дьяк, навстречу поднимаясь. - К государю!       Охранители-рынды в кафтанах белых да шапках высоких бердыши разомкнули — едва железо звякнуло. Улыбнулся Федя, на рынд глядя: давно ли сам так-то службу нёс, самодержца всея Руси оберегая? Эх, сколько годов с того утекло! И вспомнить-то есть чего. Да хотя и то, как Иван Васильевич карту Московии ему, юноше зелёному, показывал, а Феденька на коленях его сиживал да яблочко наливное кушал. А уж опосля того… Пригладил бороду чёрную Фёдор Алексеич, вошёл во двери высокие. Хотя немолод воевода, а по полу идёт — будто уточка плывёт. Взгляд-то у него острый, стать-то у него красивая, повадка-то у него молодецкая, ловкая да лёгкая.       Проводил воеводу взгляд ревностный. Богдан, сын Бельский, Григория Лукьяныча Скуратова родич. Молод да пригож Богдашка, сказывают — любит его государь великий, да только всё не так да всё не то, что прежде. Зовётся молодец любимцем царёвым, милостями осыпан, ест-пьёт на серебре да золоте, а ведь знает сам, что вся любовь к нему — суть отблеск неверный чувства иного. По кому ж горит сердце государево? Да вот — по нему самому, по Фёдору Басманову, воеводе Рязанскому. Знает то Богдан, знает да помалкивает. Знает и то, что ничего-то поделать с ним невозможно. Сколь ни ласкай самодержца, сколь ни угождай ему, а Басманов черкнёт пару строчек — все старания прахом рассыпаются. Кто указ господину Московии? Кого желает — тот у милости, кого хочет — того берёт. Пред Господом-Богом одним во деяниях своих благих, якоже и во грехах смертных ответчик.       Затворились двери за Фёдором, встали рынды на стражу. Поклонился Басманов да поцеловал руку царскую.       — Здрав буди, великий государь!       — И ты здрав буди, Фёдор Алексеич.       Глух, болезнен голос Ивана Васильевича, ибо в летах он уж немалых, горести да боли телесные терпит великие, ходит трудно, силы в чреслах былой не стало. Тяжко глядеть Феде на царя своего, ох, тяжко! Стал он славным воеводой, мужем видным да суровым, молодым ратникам начальником да наставником в деле воинском, роду Басмановых главой, отцом детям четверым. Да как глянет на него любый его — словно былым Федюшенькой-ягодкой в серьгах жемчужных, коего полюбовник венценосный из постели выпускать не желает, становится.       — Идем, Феденька, сядем рядышком, как прежде.       — Как пожелаешь. Об обороне Рязани сказать тебе?       — Обожди, успеется. Дай хоть сперва поглядеть мне на тебя.       Встал Иван Васильевич, тяжко спину сгорбленную распрямил. Голова-то седая трясётся, едва удержишь. Ноги как каменные, но ступать без стона надобно. Сели они бок о бок, рука в руке, очами встретились — растворилось серое в синем.       — Ничуть не изменился ты.       — Шутишь, свет мой? Старею я, время не щадит.       — Стареешь? - усмехнулся царь невесело. - Да ты на меня погляди…       — Гляжу.       — Стар, безобразен царь Иван?       — Никогда безобразным не назову тебя.       — Боишься, нос вдругорядь разобью?       — Всё помнишь, царь-надёжа, - улыбнулся Фёдор.       — Так и ты помнишь руку крепкую.       — Помню, государь.       — А и много от руки той ты, сердешный, боли претерпел.       — Скипетр державный той руке подобает, а ныне же — целование.       Сказав слова те, наклонил воевода голову да губами коснулся руки Ивана Васильевича.       — Другой раз уж во гробе поцелуешь лоб мой — не руку, как сегодня, не губы, как прежде бывало.       — Милостив Бог: не кличь смерть раньше времени.       — Эх, Федя, Федя…       Обнял царь его в порыве душевном. Все, все про милость небесную, выздоровление да годы жизни ещё долгие твердят! Речи оскомину набили! А он, государь, верно чует. За себя не страшился Иван Васильевич, за царство русское душа плакала. Утешает Федя самодержца, а сам-то уж полгода как прознал ворожбой, что недолог век государю остался. И помочь ничем нельзя, ибо нет на свете зелья, нет колдовства такого, нет заговора, чтоб навечно продлить жизнь человеческую. И рыдать нельзя — не поможешь горю неизбежному.       — Долго ещё будешь царством владеть со славой.       — Не жилец уж я… А, может, прав ты. Схожу в баню — легче, сил больше. На благо тебя из заточения монастырского выпустил — не пожалел ни разу. Помнишь ли?       — Помню, государь.       Вот, об чём были те воспоминания.       С того, как порешил царь казнить своего любезного опричника по доносу коварному, а после кол сменил на монастырскую ссылку вечную, годы прошли. А в ту пору давнюю извелся, исстрадался Иван Васильевич об Фёдоре. Да где же видано, чтоб об изменнике злобесном горевать?! Смирял себя молитвой да постом, а меж тем казни крамольников множились, затевался поход великий на мятежный Новгород.       Тут ещё горе случилось: отдала Богу душу царица Мария Темрюковна. Поехала она на богомолье в Вологду, на обратной дороге застудилась да захворала, и, хотя приставили к ней в слободе Александровой первейших лекарей, умерла. Воистину — один остался государь.       Скорбел об ней царь сильно, но пуще — о бывшем кравчем своём. Днём держал себя, привык глазами средь ближних Басманова не искать, за левое плечо своё не оглядываться. Отлегло, вроде. Ночами ж вовсе худо: хоть лоб разбей пред иконами, а сомкнёшь веки — тут как тут Федечка. Грезится у окна, видится на ложе рядом, из-за угла выглядывает. Смеётся Федька, манит красой греховной, яблоко красное иль чашу золочёную подаёт, руками белыми тянется: приди в объятья, желанный мой! Небось, охота ещё на кол посадить? А я и сам на кол твой твёрдый горячий сяду — да так, как никто не нём не сиживал и не сядет! Ох, сладки, сладки действа срамные… Много греха принял на себя, рукоблудствуя, крамольника вспоминая. Едва не простил пса этакого. Но нет, нет, не пристало царю слабым быть!       Хуже того, когда являлся Федька плачущим, на груди против сердца рану кровавую зажимая. Муку ту и вообразить невозможно. Хоть бегом в монастырь беги среди ночи чёрной, доставай его из кельи каменной… Не иначе, как помер Басманов, а дух нечистый везде витает, мороку наводит.       Хотел государь грамоту написать до настоятеля Кирилло-Белозерской святой обители, спросить промеж прочего, все ли живы опальники. Хотел гонцов в монастырь послать, дабы толком разведали. Думал-думал, а не утерпел — сам поехал: помолиться, дескать, перед походом.       Приехав же на север, узнал, что изменник Фёдор Басманов, в озеро Сиверское упав да застудившись, при смерти лежит.       — Господь да святые угодники Его человеколюбцам помощь даруют, над врагами же лютыми одоление, - молвил Иван Васильевич.- Верно ли, отче Козьма?       — Верно, государь, - ответствовал игумен. - Стяжает человеколюбец щедрые да богатые милости от Христа-Бога нашего.       — К грешникам также милостивым быть подобает?       — Истинно, истинно. Паче всех же — к на одре болезни лежащим.       Тогда призвал царь лекаря своего Елисея Бомелия да велел лечить Басманова. Стараниями немца учёного да молитвами монастырской братии пошёл узник на поправку. Сам Иван-государь к нему в келью ходил не единожды. Не верил Федя счастью своему. Пошто лечат? Пошто грозный царь об нём печётся, когда сам опале обрёк?       А там пришла в обитель грамота: по розыску крамолы Новгородской правда наружу вышла, а по той правде получилось: невиновны ближние царёвы опричники, кривду возвёл на них Пётр Волынец по наущению вражескому. Молился царь по Афанасию Вяземскому да по Алексею Басманову убиенным. Дал по душам их вклад богатый в монастырь, наказал чернецам молиться об них неустанно.       — Запоздала правда горькая, - вздыхал Иван Васильевич. - Запоздала… Не вернуть мне людей моих верных, по клевете погубленных. Вечно грех тот на душе моей тяжким бременем станет. Я ж отца родного тебе убить велел.       — Сам я жизни лишил его, - сказал Федя. - Не на тебе грех сей, государь.       — На мне, Федька, на мне.       — Не ведаешь ты, как дело было.       — Сказывай.       — Батюшка мой, Алексей Данилыч, царствие ему небесное, в ту ночь молил меня его избавить. Шибко поломали палачи, не хотел калекой жить, не смог пыток далее терпеть. Смерть, знаемо, быстрая, а мука — бесконечная. Мой грех, не твой. За него ввергнут меня в геенну огненную.       — Стало быть, так?       — Так.       — Грешен стал ты, родителя от лютовства спасаючи. А всё из-за меня, зверя кровожадного! Прости меня, Федя, — сверкнули в очах царских слёзы горькие.       — Любую кару от царя моего, аки милость, принимаю. Нет обиды никакой.       — Милостив буди ко мне, прости!       — Бог простит — и я прощаю. Прости и ты меня.       — Не грешен ты предо мною.       — Грешен, государь.       — В измене неповинен.       — Не в измене. В колдовстве.       — В колдовстве?!       Вскочил Иван Васильевич барсом диким, слёзы вмиг высушил, схватил за плечи Фёдора до синяков да засмеялся так, что дрогнули своды холодные. Трясся Федюша листом осиновым, не разумел, чего такое с самодержцем содеялось. Уж не покинул ли разум его?       — Государь!       — Ай, сказал ты, Басманов! Чего выдумал! Умом ты тронулся иль в шуты захотел?       — В уме я, Иван Васильевич!       — В чём колдовство твоё? Уж не в том ли, как саблей лихо махал ты да в бабьем летнике отплясывал?       — Не смейся надо мной! То правда-истина!       — Значит, в том, как устами да языком меня ублажить умеешь? Подлинно — чародейство!       — Вели слово молвить.       — Что ж, молви, я послушаю.       — Чаровник я, великий царь, ворожбе, зельям да веретельничеству всякому обучен, - молвил Федя, в лицо полюбовника глядя — отчаянно, без страха уже даже. - Во дни ранней юности моей пошли мы с батюшкой в поход на Казань-град со всеми твоими войсками великими. Узрел я тогда тебя, свет очей моих, у шатра на холме высоком. Пронзила сердце моё любовь страстная, чаял я твоей милости добиться.       — И ведь добился.       — Добился. Да боялся я: не полюбишь ты меня так, как мне того хочется. Терзались душа моя, тело в пламени горело. Измыслил я приворожить тебя, государь.       — Приворожил? - спросил самодержец будто строго, а глаза-то — смеются.       — Приворожил.       — А как?       — Ночью на кладбище — покойнику откупом, заговором чёрным.       — Дальше что ж было?       — Пожаловал ты меня рындой служить, взял в свою опричнину, а там в слободе Александровой у нас всё и сладилось.       — На диво сладилось, - огладил Иван плечи его, спину, ниже потянулся. - Счастлив стал я, когда откликнулось милованиям тело твоё, когда отдал всего себя мне — первому, единственному! На службу взял я тебя, милостями жаловал да в постелю уложил не с того, что ты по ночам промеж могил шастал, а поелику нет лучше тебя в целом мире.       — У меня книга есть колдовская, прикажи за ней послать.       — На что мне книга-то? У меня самого книг множество! Выбирай хотя и бабкину, из Византии — подарю тебе.       — Не веришь мне, а зря.       — Речи глупые слушать не желаю. Сказки старушечьи!       — Сам знаешь, есть на Руси колдуны да ведьмы.       — Есть. Да только ты уж напраслину на себя не возводи.       — Суди меня, государь, как хочешь, а я правду сказал.       — Знаю! Не хочешь ты в слободу ехать, жаждешь в тишине да покое, от деяний царских наших далече, Богу молится, рыбу ловить? Постриг принять чаешь? Не выйдет, Феденька, не выйдет. Нет на то моего приказа! Собирайся! Нет, погоди! Стосковался я.       Сгрёб Иван в охапку своего Федюшу, в уста поцеловал. Грех-то новый — замаливать нужно.