24/7

У этого кафе есть характер. Минсок не может объяснить — таких разбитых капитализмом и низкой рождаемостью мест по окраинам бессонного большого города целое множество, и есть ли в больших окнах, кислой робусте в пластмассовых кофейниках и потрескавшейся коже на затертой обивке сидений какая-то атмосфера, в сущности, никто уже и не скажет; но каждый день Минсок уверенно толкает заляпанную стеклянную дверь от себя, чтобы давиться щедро обжаренным в масле крок-мадамом и щуриться от оранжевого слепящего солнца, так как старые жалюзи давно сломаны и висят просто потому что, а не для практического использования. Но честно говоря, Минсок приходит сюда из-за Лу Ханя.  Лу Хань вырос меж вьющихся по синусоиде улиц, бегая по битому кирпичу и вытирая грязные руки о стиранное белье соседей, что висело над головой, впитывало пыль и солнце, и закрывало небо.  Он всегда так живо рассказывает об этом, что Минсок чувствует на ладонях кирпичную крошку и тепло заката, и ощущает все это как свое. Хань был свободный и красивый, и носил бриджи с темными подтяжками, а добрая полная женщина была ему матерью. Лу Хань улыбается в знак приветствия каждый раз так, что — Минсок думает — что такой улыбкой, наверное, можно что-то лечить, и не знает — хорошо или плохо то пенящееся волнение, которое подступает куда-то к горлу каждый раз, когда Минсок закатывает рукава своей безупречной рубашки или закидывает галстук на плечо. Они сидят в этой душной клоаке часами, ищут в друг друге общее, а теплое солнце неровными полосами падает на их лица сквозь засаленные жалюзи, пока маме Лу Ханя приходится управляться с кафе самой, потому что ее непутевый сын, кажется, собирается просидеть остаток жизни за одним столом с беспокойным и добродушным Минсоком, и дай, господи, всем им сил. Они живут в странное время. Минсок не может объяснить — всё будто рушится, а он заперт в клетке своего мировоззрения и продолжает стоять на месте, пока все вокруг закономерно стремятся к лучшей жизни, толкают его локтями и потребляют слишком много кислорода, потому что ему совершенно нечем дышать. — Надо уехать, — как-то говорит Минсок сам себе, допивает одним глотком остывший кофе и подвигает поближе забытую на столе газету, которую Лу Хань лениво листал с утра. Там невнятно написано о том, что мир, в котором любовь давно почила, внезапно о ней вспоминает, и в Канагаве подымается большая волна. Тысячи людей — молодых и старых, свободных или кем-то занятых, одиноких, богатых и бедных, разных — рвутся туда за свободой или за чувствами, или за бесплатным мороженым, может быть, черт его знает; понятно лишь, что все они на что-то надеются и, возможно, Минсоку надо с ними — на новое место и с таким воодушевлением, будто ему снова пятнадцать или пятнадцать с половиной и любую реку можно перейти вброд. В таком случае: — Надо полюбить, — говорит Минсок сам себе и находит взглядом Лу Ханя, который ставит перед очередным посетителем тарелку с блинами и, довольно насвистывая какую-то новомодную поп-песню, возвращается на кухню. Ну, это нетрудно. Лу Хань рассказывает, что его девушка прыгнула в машину к какому-то китайцу из Оклахомы, пытаясь скрыться от дождя, и не вернулась, и что где сейчас вообще можно встретить китайца из Шанхая, например, или Циндао, китайцы нынче водятся в Оклахоме или Иллинойсе и хранят традиции через опиум. А Минсок зарывается пятерней в свои черные волосы и думает, что Лу Ханю теперь больше нечего терять, наверное. Что Лу Хань тогда может поехать с ним, наверное? Большая волна в Канагаве накрывает их солью своего пота, горечью амбиций и пылью дороги. И когда они оказываются на этом длинном сухом шоссе Минсок понимает, что тут так же, как и везде, и ничего совсем не меняется. Он заперт в клетке своего мировоззрения и продолжает стоять на месте, просто теперь на другом, и даром, что Лу Хань стоит рядом. Оказывается, любить можно было и там, только — Минсок смотрит, как Хань убирает со лба спутанную челку и прикуривает от спички — только, наверное, не очень хотелось, и хочется ли сейчас — не понятно, потому что все вокруг стремительно теряет свой лоск, потому что солнце светит везде одинаково. Потому что Лу Хань — только парень из кафе с обворожительной улыбкой и возможно, только возможно, сейчас этого недостаточно?