Война за имя — «Гегемон»

      Понурый, чем-то явно напуганный и надломленный, русский офицер поплёлся обратно к себе на квартиру, держась руками о дверной косяк. Ноги шаркали по давно не крашеному полу, сабля забряцала через порог.       — Извините! — окликнул его Гилберт, сам толком не понимая с чего начать разговор. И нужно ли его теперь начинать вообще.       Брагинский замер, удивлённо обернувшись на посторонний голос. Восточные аметистовые глаза продолжали улыбаться, несмотря на какую-то растерянность во всём облике мужчины. Казалось, ничто не может сломать эту маску, дарованную от рождения самой природой.       — Давно ты здесь стоишь? — сухо спросил офицер, оглядываясь по сторонам, видимо, из боязни, что солдат пришёл с сопровождением.       — Никак нет, только несколько минут назад, — ответил улан, не зная, что говорить и как вызнать загадку утренней записки.       — Тебе что-то нужно? — подвёл черту Иван, переходя от формальностей сразу к делу.       И тут Гилберт замер, не разумея, как быть. Если спросить в лоб, то не слишком ли это нагло с его стороны? Хоть письмо также имеет подобный оттенок, однако это позволительно для офицера, но не для него — простого солдата. А если вовсе не Брагинский писал послание? Тогда ему не нужно ничего знать, не следует ничего рассказывать, требовать и спрашивать. Если это правда, и иностранные офицеры здесь ни при чём, то чьё тогда письмо?       Все эти вопросы вдруг огорошили молодого человека, в котором попросту поначалу взыграла удаль и любопытство. Но теперь и голова соизволила подключиться к решению данной непростой задачи и всё сразу как-то переменилось. Стремительные порывы поугасли, на смену которым поторопились опаздывающие доселе осторожность и осмотрительность.       — Почему ты молчишь?       — Я… просто мимо проходил, — сконфуженно выдавил из себя пруссак, не находя в голове своей, обезумевшей от многочисленных вопросов, подходящего ответа.       — Что же, уши греем, али глаза тешим? — русский высунулся из дверного проёма, нависнув над крыльцом. Лицо его перекосила хитроватая гримаса с примесью недовольства. Дуги бровей изогнулись от удивления.       «Он или не он?», — метался в разуме молодого человека самый сокровенный вопрос. «Как узнать? Как спросить? Вызнать?».       — Заходи, раз пришёл, — прозвучало в этот момент, и сказавший исчез в темноте квартиры. Гилберт решил попытать удачу и направился вслед за мужчиной.       Внутри оказалось довольно просторно и пустовато; ничего лишнего, обременяющего, всё вполне скромно, однако, с претензией на уют.       Две походных складных кровати с кожаными подушками нашли своё место у дальней стены, рядом неприхотливо лежало несколько чемоданов с бельём и платьями, пыльный камин взирал на всё своим чёрным жерлом, да большой ковёр, который был здесь единственным украшением. Ветхий столик и несколько скамей стояли посередине, заполняя собой пустое пространство. Вот и всё богатство. Хотя нет, был ещё походный погребец, из которого русский уже доставал маленькие кружки и миниатюрный чайник.       — Будешь чай? Угощаю.       — Не откажусь, — несмело согласился Байльшмидт, найдя себе место на лавке у стола.       — Совсем недавно сюда переехали, ещё даже обжиться не успели, — оправдывался непонятно перед кем мужчина, разжигая огонь в камине и вешая на крюк чайник с водой.       — Я помочь могу, если нужно, — вдруг опомнился Гилберт, поднимаясь, немного сконфуженный своим положением и задачами, кои предстояли перед ним.       — Да я уже всё, — отозвался Брагинский, усаживаясь за противоположную сторону стола. — Ты так задумался, что я решил тебя не дёргать.       — Я… вовсе нет… Так заметно? — опешив, удивился улан.       — С кем не бывает, — как-то понуро отреагировал русский, растерянным взглядом своим, блуждая перед собой.       Повисло неловкое молчание, по крайней мере, так показалось пруссаку, ведь он всё ещё не знал, как подойти к офицеру и вывести на нужную колею, не натолкнув того на какие-либо подозрения.       — Наверно, и ты меня возненавидишь, — вдруг разверз тишину голос Ивана.       — С чего мне вас ненавидеть? — удивился молодой человек, оценивающе посмотрев в сторону восточного великана.       — Грех на мне, страшный грех, за который я сам себя презираю. Хотя, я выполнял приказ, но всё же… Это лишь оправдание.       — За каждым грех найдётся, в этом нет ничего предосудительного, — решил вставить своё лояльное слово Байльшмидт.       Бурлящим шумом оповестил о себе чайник. Русский поспешил снять его с крюка и разлить по чашкам кипяток.       — Я в людей стрелял, — тихо молвил офицер, опустившись вновь на лавку.       — Это ваша работа, как и моя. Что же тут такого?       — Не то всё, о чём речь твоя. Я в своих стрелял.       Гилберт молчал, не понимая, к чему клонит мужчина. Зачем говорит всё это постороннему человеку? Задумал чего? Между тем Брагинский продолжал, вперяя свой потерянный взгляд на поверхность стола:       — Казалось, совсем недавно было. Донесли, будто это бунт, что все усмиряющие меры исчерпаны. Приказали стрелять, и мы стреляли…       — В кого? — недоуменно спросил пруссак.       — В простых мужиков… Богом клянусь, не видел я у них никакого оружия! Они просто стояли на площади! Это недопонимание, простое недопонимание! — мужчина замолк, сдавливая в себе какие-то неясные вихре подобные чувства.       — Зачем вы мне говорите всё это? — недоверчиво вопросил пруссак.       — Я не буду больше стрелять в своих… Не буду, пока не разберусь, в чём дело! — лицо русского переполняла затаённая злоба, глаза метали ледяные искры. — И Рушан меня не заставит! Я всё сделал правильно, всё правильно, — обхватив свою белёсую голову руками, мужчина застыл, склонившись над недопитой кружкой.       — Я вас не понимаю, — отозвался Гилберт, желая поскорее уже уйти, прочь из помещения, от этого странного человека.       — Ты меня возненавидишь, как и Абдульский, если я тебе откроюсь — а помедлив, добавил: — Нет, ты будешь презирать меня куда сильнее.       — За что?       — Ничего не могу сказать, мне стыдно, я стесняюсь совершённого, потому что увижу лишь порицание в ваших глазах за свой поступок. Но по-другому я не мог поступить, я не в силах. Никогда больше в своих не стану…       Разговор, если можно это назвать таковым, оборвался, и в комнате повисла гнетущая тишина. Лишь грохот снарядов тихой вспышкой врывался с ветерком в глубину помещения и застывал где-то в углах.       Первое время Гилберт просто сидел, не решаясь что-либо предпринять. Мысль о письме продолжала крутиться у него на уме, но по наитию, он чувствовал, что здесь явно что-то другое. Никаких намёков в сторону ночной встречи не было, и никакие взгляды, полутона речи не выказывали какую-либо связь между посланием и офицером.       — Я порицаю вас лишь за то, что вы читали мой дневник! — недовольно выпалил Байльшмидт, сердито нахмурив брови.       — Ты имеешь на это право, — смиренная улыбка озарила лик мужчины.       И всё-таки эти восточные «смеющиеся» глаза придавали ему некое очарование, а в купе с сильным телом заставляли уважать их обладателя. Была в этом человеке какая-то своя красота, смешавшая в себе множество культур, которую не мог не заметить молодой улан.       Но тут их чаепитие прервал Абдульский, появившись на пороге квартиры. Ничего, кажется, не замечая вокруг себя, в том числе и молодого человека, тот влетел в дом, и остановился возле Брагинского. Глаза татарина блестели, сверкая жёлтыми искрами.       — Базейль пал! Французы вновь в бегах!