Война за имя — «Гегемон»

      Это было какое-то сумасшествие, всеобщее помешательство, остервенение. Пули летали над головой, снаряды гремели, туман войны накрыл собою плоскогорье.       — Братцы! — окликнул лейтенант остатки своего взвода. — Умрём же здесь, если нужно! Но Крестовую гору эти колбасники не получат!       Укрывшись за бугром, солдаты продолжали стрелять, обезумев от происходящего. Феликсу свело живот, горло пересохло, а руки вцепились в винтовку мёртвой хваткой. На равнине растянулась французская пехота, пулями орошая прусскую кавалерию, что в данный момент у подножия горы добивала остатки гусар и стрелков противника. Это была последняя безумная волна, пущенная на погибель. И немцы замкнут круг, из которого уже не выбраться.       К горлу подступала тошнота, а осознание себя пушечным мясом, накатывало на мальчишку чувство беспомощности. Там, у горы, был сущий ад — свалка, что взгромоздилась из людей и коней. Кто-то валялся замертво, кто-то продолжал метаться в агонии схватки, махая саблей по каскам и тёмным мундирам пруссаков, походивших в это мгновение на тёмный лес, которому нет конца. И этот лес поглотил остатки французской конницы.       — Отступаем! — в ужасе отдал приказ лейтенант своим ребятам, ибо прусская рота была уже в нескольких сотнях метров.       Во всеобщем бегстве, во всеобъемлющей панике, перемешались французские корпуса, пятясь от упрямо напирающих немцев. Феликс уже не помнил себя, не понимал происходящего, единым потоком его несло прочь, к стенам Седана. К крепостным валам, за которыми беглецы хотели спастись, сея в сердцах наивную надежду, что можно спрятаться от вездесущей артиллерии.       Лишь ранец и палатка затрудняли ход мальчишки, заминая меж солдатами, не давая двигаться вперёд, от чего поляк, недолго думая, бросил опостылевшую ношу, что в течение месяца не давала вздохнуть глубоко, и отдался на волю потока толпы. Голова уже ничего не соображала, была пуста, всё тело действовало на каких-то спавших доселе животных инстинктах; спастись, не попасть в плен, зарыться в щель и не вылезать оттуда — эти мысли донимали всех.       Осталось только пересечь лес, и путь открыт, совсем немного, спасение близко! Но враг это понял быстрее, и на природную преграду обрушился дождь из пуль и снарядов. Это был ад. От взрывов сносило деревья, что давили собой французских солдат, пытавшихся спрятаться. Скрип, грохот, крики умирающих и ещё живущих, что опрометчиво бежали дальше, надеясь на удачу и счастливую звезду. На коленках, с грехом пополам, сам не ведая как, поляк выбрался из леса, таща за собой винтовку. Её выбросить не хватило духа, ведь с ней было куда спокойнее умирать.       Ползком, ошалевший и обезумевший Феликс добрёл до поля, и увидел солнце — ясное и светлое, клонившееся к закату.       «Уже и день прошёл, а в этом ужасе и не заметишь, как жизнь пролетит…».       Дальше он лишь бежал и бежал, не помня себя, как и прочие беженцы. Отупевшие, грязные, рваные, голодные, они уже не походили на солдат — это была человеческое стадо, которое застыло у ворот в Седан, не в силах протиснуться напирающей гурьбой. Сквозь давку и сумятицу, Феликсу всё же удалось попасть в крепость до закрытия ворот, светило опустилось за горизонт, сумерки нависли над городом. Пальба прусских пушек продолжалась ещё несколько часов, но и она смолкла, как только тьма накрыла округу.

***

      Он шарахался по ночным улицам города-крепости, сон никак не мог умолить его силы и одолеть волнение в груди, двигающее вперёд. Мальчишка сновал по лазаретам в поисках Франциска. Мысль, что он остался там, за воротами, не давала покоя.       «Что сделают немцы с капралом, если тот попадёт к ним в лапы? Как он? Где он? Жив ли, мёртв?», — мучили его вопросы, а совесть пожирала с потрохами. Двор, на который попал поляк, был переполнен повозками, артиллерийскими и фуражными подводами, фургонами для боеприпасов и крестьянскими тележками. Здесь всё ещё выгружали раненых: бледных, перевязанных наспех или же раскрасневшихся с испуганными глазами, налитыми кровью. Кто-то из солдат был в обмороке или при смерти, кто-то в полуобморочном состоянии, захлёбывался слюной, охрипши, вопя непонятные звуки.       Феликс бродил среди повозок, набитых людьми и помогал вынимать их, лишь с одной мыслью — что где-то здесь он найдёт товарища. Но всё тщетно, его нигде не было. Ночь заволокла небо, а мальчишка всё копошился среди тел солдат живых да мёртвых в остервенелых поисках, пока усталость не подкосила его ноги, и он не повалился наземь рядом с кустарником. Мухи гудели зачем-то над его головой, но уже не было желания о чём-либо думать и воспринимать происходящее.       Он хотел, уже было упасть, но остановился в непонимании. Рядом с ним лежала чья-то рука, высунувшаяся из-за кустов. Мальчишка, одурманенный пережитым, потерянный, весь перепачкавшийся в чужой крови, без задней мысли дотронулся до подозрительной руки. Она была ледяная, с переломанными пальцами. Поляк потянул её на себя, желая узнать, кто там прячется. Однако конечность оказалась в полном одиночестве, без хозяина и неприхотливо болталась в воздухе, поднятая незадачливым юнцом. Ужас пробежал по спине Феликса, а притупившиеся рефлексы с опозданием поспешили отбросить её прочь. Еле поднявшись на ходящие ходуном ноги, он, наконец, заметил, что весь куст был облит чем-то тёмным и затхлым. А мухи роем летали, не думая умолкать. Мальчишка остолбенел, не в силах пошевелиться, замер от полной пустоты в голове.       Но тут мимо прошёл санитар и, опорожнив ведро непонятной субстанции в кустарник, направился восвояси, однако заметив обезумевший взгляд молодого солдата, нарушил тишину:       — Тебе не стоит тут находиться — здесь мусор. Поищи себе место где-нибудь ещё.       Сказав это, санитар поспешил удалиться. А поляк только сейчас смог разглядеть, понять и осознать, что это свалка. Свалка из человеческих конечностей и потрохов после операций. Он так вскружился, забылся, что и не заметил, что творилось вокруг него. Будто ударенный обухом, он поплёлся прочь.       Один, он остался совсем один.       «Сначала Войтек, теперь Франциск. За что на мою долю свалилось столько испытаний?! Что я сделал такого, раз провидение преследует меня?! Отбирает близких и родных людей… почему?». Накопленное горе и усталость, что сдерживались доселе постоянным калейдоскопом творившегося вокруг безумия, хлынули наружу в виде потока не прошеных слёз. Тишина забвения опустилась на город-крепость.

***

      Трубы подали сигнал «Спешиться». Раздалась зычная команда офицеров:       — Подтянуть подпруги! Укрепить вьюки!       Душа будто дрожала внутри тела, но не от страха, а от переизбытка чувств. Его первое сражение так близко! Вот-вот и грянет: «По коням!», а затем: «Сабли наголо!», и начнётся…       «Выживу ли я?», — вопрошал сам себя Гилберт, понимая, что не знает ответа.       Лошадь испуганно озиралась и часто втягивала в себя воздух, опоённый порохом. Дрожащими от новых, неясных ощущений руками, пруссак подтянул подпруги, проверил, хорошо ли всё держится. Несколько мучительных мгновений отделяли его от ответа на свой вопрос.       — Если выжмем лягушатников с равнины, гора наша! Французы в кольце! — не унимался Гюнтер, который также не находил себе места, нервно время от времени вздрагивая. — Кстати, а что ты тут делаешь, Байльшмидт? В самоволку пошёл? — ухмылка изобразилась на лице немца.       — Меня… отпустили, — нехотя сказал молодой человек, поначалу даже не понявший, что к нему обращаются. В голове гулял только ветер, да кровь шумно текла по жилам, отстукивая нескончаемый ритм встревоженного сердца.       Гюнтер хотел, уже было вставить свои пять копеек, но труба перебила его. Сигнал: «По коням!» разразился по округе, а вслед ему уже гласил: «Сабли наголо!». Эскадроны сдвинулись с места, поддерживаемые рёвом пушек.       «Я выживу! Ведь эта ночь! Я не могу её потерять!», — решительно старался покончить со своей боязнью неизбежной битвы Гилберт.