Для столкновения требуются двое. «Великий Гэтсби» Фрэнсис Скотт Фицджеральд ©.
Ник Каррауэй никогда бы не дополнил свою историю, лежащую перед ним на столике с заголовком «Гэтсби» и дописанным от руки «Великий», несколько более подробными историями — увы, его лечащему врачу были интересны лишь поверхностные описания, сам факт того, что произошло, чтобы знать подход к своему клиенту; да и сам Ник навряд ли отважился бы дополнить эти записи — не по причине стыда или неприязни, а просто потому, что считал своё откровение о Гэтсби законченным. Кого могли волновать его собственные чувства, чувства не наблюдателя, а… участника? Наверное, всё же его психиатра они бы слегка удивили, но он бы только занёс их в какую-то свою анкету — вот и всё. Но Ник не мог спокойно смотреть на эти листы перед ним, полные, конечно, чистой правды, но местами смазанной, перекроенной, переиначенной на тот лад, который бы хотел услышать любой посторонний человек — он был бы в восторге от представленной истории, в конце бы всплакнул, но… но то ли это? Совесть изглодала Каррауэйя, как голодная собака — кость. Вот уже два дня подряд он подходил к кристально чистым листам, пододвигал к ним свои исписанные черновики, которые в силах был понять только он, и брал в руки карандаш; однако ни одно слово не появлялось на бумаге. Ник мог сидеть так несколько часов подряд, потом вставал, мерил комнату шагами раз двадцать, бурча про себя нужные слова и выражения, и, окрылённый, загоревшийся идеей, он вроде бы садился писать опять, как что-то будто громко щелкало над его макушкой — и слов, и идей, и мыслей как ни бывало. За эти долгих два дня он порывался покончить с этим, забыть (если не Гэтсби — его-то невозможно забыть, то хотя бы историю о нём), отодвинуть на задний план, отвлечься, но, как это всегда бывает, отбрасывая какое-либо дело далеко-далеко, мы только лишь притягиваем его к себе близко-близко, будто оно прицеплено на край упругой резинки — как далеко ни забрасывай, оно всё равно прилетит назад. Ник не мог отделаться от тяжёлого чувства, с каждым часом всё сгущающегося в своей душе — примерно такое же состояние было, когда он ещё не написал этот текст и тщетно пытался не замыкаться в себе. Когда последние строчки были напечатаны и титульный лист прикреплён, он успокоился, вздохнул спокойно и усмехнулся было новому дню. Но кое-что не озвученное, скрытое, оставшееся только в его помутившейся голове теперь зажужжало вновь, запищало, заскребло, приплетая к себе в союзники не только совесть, но и… гордость. И мелкий стыд, столь свойственный ему. И глубокое сожаление, уже резко поменявшее его жизнь. И разочарование, и восторг, и некоторую слабость — короче говоря, все чувства, бывшие у него тогда, в том великолепном и одурманивающем прошлом. Правда, самим им погребённая, не давала ему покоя. А мешала продолжению его текстов лишь какая-то глупая предосторожность. Ник точно не хотел, чтобы это кто-то читал, но написать нужно было, иначе несказанное могло передержаться в его голове и перебродить в бред, которым он уже и так жил. В этот вечер Каррауэй решил точно начать выплёскивать слегка поистёршиеся мысли на бумагу — может быть, в итоге и удалось бы восстановить уже уплывающие моменты и слова. Он не переписывал историю — пускай эта драма напополам с комедией останется всеобщей, — он дописывал её, добавлял главы к отдельным моментам, моменты — к отдельным главам, а свои чувства — к чувствам наблюдателя, что рассказал о великом человеке. Ник походил по комнате с полчаса, будто обдумывая кое-что и сосредоточенно, даже серьёзно глядя перед собой; могло показаться, что он и вправду занят размышлением над каким-то делом, но действительно в его голове была пустота, столь приятная уставшему разуму. Наконец он включил настольную лампу, придвинул к себе недалеко лежащие листы черновиков, другие листы, уже как много дней чистые, и ручку. Обычно в такой момент всё вылетало из головы; но не сегодня — сегодня ничто не сопротивлялось этому. Не чувствовалось стыда или презрения; ему не было даже страшно от мыслей, что эти чувства направятся к нему от других людей — пускай заклеветают, обзовут, обругают! Разве теперь, после смерти Гэтсби, это имеет хоть сколько-нибудь значения? Но тут же ему пришла мысль, могущая оборвать его эту попытку написать: стоило ли омрачать имя Джея таким дополнением? Ник впал в безумное отчаяние, понимая, что легче ему уже, кажется, вырвать себе сердце вживую, чем принять решение: писать или не писать. Имя Гэтсби, и так уже осрамлённое на сотню раз и смешавшееся со всем самым отвратительным, что только могла придумать пресса, было ему по-особому дорого. Ник думал целых десять минут, вновь почти немигающим взглядом уставившись в первую главу черновика; лицо его с каждой минутой выражало страдание всё более тяжкое, невыносимое, горькое. Наконец, глянув в окно, что было прямо перед его столом, на звёзды, он прошептал: — Прости, Джей. Надеюсь, что, будь ты здесь, ты бы со своей очаровательной улыбкой сказал: «Что ж, Ник, они и так обвинили меня во всём, в чём только можно обвинить человека. Твоё невинное желание погоды не сделает». С такими словами Ник медленно, но твёрдо взял ручку и опустил глаза в самый первый черновик; с чистового варианта читать не хотелось, ведь где-то здесь, в его первых мыслях и словах, перечёркиваниях, так и не вошедших в итоговый вариант добавлениях скрывался прошлый он — такой ещё наивный поначалу, будто бы рассуждающий в середине, всё узнавший к концу и в последний момент — самый несчастный и счастливый одновременно. Эти неровные строки, оказывается, были ему нужны. Он начал читать, волей-неволей погружаясь в те времена, такие близкие по дате и такие далёкие — по ощущениям… Первые его слова нервно полились по бумаге, когда он дочитал до… впрочем, сложно ли отгадать? до встречи с Гэтсби, до своих каких-то изумлений, вновь пережил тот неловкий момент, когда начал говорить все те нелепости, что ходили о хозяине замка, самому хозяину. Ник на момент решил полностью погрузиться в те воспоминания, совсем позабыв про реальный мир, про что-то пишущую руку, про своё скачущее повествование — так хотелось писать о Джее и не иначе. Он и сам не заметил, как опустился с головой в то вязкое, лихорадочное, ещё не определившееся состояние, как примерил себе то сердце, которое было полно только одним чувством — восторгом; вокруг замелькали огни, заиграла ритмичная музыка, засветились весёлые лица, над ним возвысились стены замка, а в его руках было ненужное никому приглашение — наверное, одна из тех вещей, которые мы в прошлом действительно хотели выбросить, но по лени оставили их лежать во внутреннем кармане, неосознанно сделав их тем самым реликвиями. Он не совсем верил, что можно так уйти в прошлое, но это происходило, и он с радостью опускался туда, теперь будучи не проходящим лечение от алкоголизма, а тем весёлым, слегка смущающимся человеком…***
То немногое, чем пришлось пожертвовать ради красивой лаконичной истории, началось с того самого момента, когда Гэтсби зачем-то позвал Джордан, а Нику пришлось (уже на изрядно хмельную голову) таскаться по замку в полном одиночестве. В мыслях всё кипело и шумело, тянуло спать; настроение было меланхолическое — одинаково хотелось и заснуть, и вновь уйти в опасные спиртные приключения. Но больше Ник тогда ощущал странный, почти фантасмагорический восторг — наверное, перед хозяином замка, таким молодым, но уже успешным, — но восторг, приправленный множеством рюмочек с крепким алкоголем, потому и почти неописуемый, бесконечный. Каррауэй ощущал свою глупую улыбку при разговорах с Гэтсби, своё едва скрываемое восхищение им и понимал, что такой проницательный человек, как Гэтсби, наверняка обо всём уже догадался. Но разве можно было не поражаться этим человеком? Прошли долгие десять минут, а ни Джордан, ни Гэтсби не было видно. Ник сидел на одной из ступенек лестницы, ведущей на террасу, где была дверь, которая и закрылась за подругой Дэйзи. Он изредка оборачивался и пытался прислушаться, но, конечно, все попытки были тщетны, только в его пьяной голове они имели удачный исход. Наконец ему надоело сидеть, и он спустился к шумящему бассейну, где не прекращались песни, танцы, реки алкоголя. Было шумно, брызги воды то и дело долетали до него; отыскав где-то бокал с игристым шампанским, он разом опрокинул его и поплёлся дальше, понимая, что здесь оставаться бессмысленно. Ник спустился ещё ниже по лестнице, почти к пляжу, немного поглядел на резвящихся в воде людей и повернул налево, как если бы хотел пойти к своему дому. Но он не вышел за калитку, а, дойдя до неё, стал как бы огибать весь замок с левой стороны по аккуратно остриженным газонам; он двигался к какой-то боковой аллее, где уже не слышны были голоса. Здесь ему становилось спокойнее. Как ему удалось узнать позже, эта аллея была почти скрыта ото всех любопытных глаз и на неё выходили окна из личного кабинета Гэтсби. Аллейка была небольшая — всего метров сто в длину, но живописная. Точнее, это Каррауэй понял несколько позже — в сумраке и едва доходившем досюда свете она выглядела несколько устрашающей. Ник ступил на мощёную дорожку и поплёлся меж деревьев, скрещивающихся наверху, и изящных кованых скамеек, что попадались редко. Ближе к высоченной ограде стало совсем темно, но сквозь кусты и деревья Ник увидал вдалеке справа свой крошечный домик, часть его веранды, и отчего-то ему стало немного тоскливо… Впрочем, зависть в таком деле — чувство самое обычное. Кто бы не завидовал Гэтсби? Но Каррауэй с удивлением вспоминал обезоруживающую улыбку хозяина этого дома и ощущал, как нарастающая зависть мигом вычищалась из его души; Гэтсби не смотрел надменно или горделиво, а смотрел взглядом с пусть и не скрытой гордостью, но напополам с благоразумием. И Ник был полностью покорён этим взглядом, этим странным существом, ему ещё неизвестным. Но, может, завидовал он не дому, а тому, что сейчас происходило в его кабинете?.. Ведь, встречая восхитительного человека, не можешь не желать быть посвящённым во многие его тайны — о, пусть знающий скажет, сколь счастья это может принести! Ник чувствовал, что пьянел ещё больше с каждой минутой; пора было прекращать думать и начинать просвежать голову. Он прошёлся по аллее раза три-четыре туда и обратно. Шум в мыслях улёгся, больше не возникало желания пофилософствовать. В конце концов он снова оказался рядом с забором и, взявшись за холодные прутья рукой, приложил свой лоб к ним, решив таким способом остыть. В таком состоянии он почти ничего не видел и не слышал. — Надеюсь, не помешал вам, старина. Верно, вам опротивела толпа, раз вы отыскали это уединённое место. То был Гэтсби. Ник резко обернулся и увидал пускай в сумраке, но явно чем-то слегка встревоженное лицо. Джей сделал пару шагов к нему; Каррауэй вспомнил, что нужно было ответить хоть что-то, чтобы не показаться невежливым дураком, каким он, ему казалось, уже привиделся хозяину дома. — Нет-нет, вы вовсе не мешайте! Мне просто нужно было проветриться… почему-то там мне стало невероятно скучно. — О, если вам чего-нибудь не хватает, смело говорите мне — всё будет доставлено в один миг… — Нет, дело вовсе не в этом — дело в тех людях, которых я вообще не знаю. Ведь, по-хорошему, я знаю только вас и Джордан… — Ник отошёл от решётки и сделал пару шагов вперёд, по направлению к Гэтсби. — Прошу простить меня, если украл вашу даму, Ник… — Джей слегка наклонился вперёд, приложив руку к груди — вот тут-то и проглядывало хорошее воспитание. — Однако вы можете вернуться — Джордан снова там, ищет вас, и веселье в самом разгаре! Вам перестанет быть скучно. — Ну уж нет. Меня теперь туда не затащить, — Ник усмехнулся, подумал и добавил: — Лучше расскажите про то место, где мы стоим. Почему здесь нет людей? Каррауэй поплёлся вперёд, тем самым призвав прогуляться обратно до замка; Гэтсби поравнялся с ним, при этом говоря: — Дело в том, старина, что эта аллея особенная — сейчас почти ничего не видно, только свет из окон замка освещает её немного, но, если вам будет угодно, приходите завтра утром, или днём, или когда пожелаете. И вы не узнаете эту аллею. На ней я сам вырастил почти все кустарники, цветы и даже некоторые деревья. И сам подбирал их, расставлял… В отличие от других аллей, которыми занимались профессиональные садовники, эту почти полностью создал я. Но, наверное, вам не совсем понятно это, правда? — Ник в полумраке различил его добрую усмешку и тут же отрицательно замотал головой. — Вовсе нет, что вы! Несложно понять чувство гордости, когда речь идёт о вещах, созданных нами. Жаль, конечно, что здесь сейчас темно — наверняка тут очень красиво. Я заметил, что, кажется, вы обладаете чудесным вкусом. Об этом можно судить по вечеринкам, которые вы устраиваете… Гэтсби только опустил голову, будто смущение его было настолько велико, и едва слышно хмыкнул. — Что ж, благодарю вас, но во всех этих вечеринках, скорее, проявляется не мой вкус, а совсем другого человека… Впрочем, вы хотели завтра испробовать со мной новый гидроплан. Тогда и зайдём сюда. — Но скажите же, как вам удаётся уделять время на этот сад? Вы выглядите очень занятым человеком… — Знаете, Ник, на прекрасное время найдётся всегда. Возня со всеми этими кустами, цветами, молодыми деревьями невероятно отвлекает от наскучивших дел, я бы даже сказал — чуть-чуть возвышает, когда видишь потом, во что они превращаются, какие красивые бутоны расцветают… Мне становится не жалко своего личного времени. Тогда они не дошли ещё до середины — их шаг был неспешным, прогулочным; Нику стало куда лучше вдали от пестрящей толпы, разноцветных огней, музыки, мишуры, блестящих вещей. Здесь, где вокруг были только тёмные деревья, кусты, заснувшие, поникшие головой цветы, один лишь человек, его разумные речи и виднеющееся сквозь ветки чистое небо над головой, появлялось чувство уединённости — того, чего порой так не хватало на вечеринках такого масштаба. — Вот как… что ж, вы определённо правы, — Ник заметил впереди скамейку и жестом пригласил сесть на пару минут. Гэтсби поспешно кивнул и пропустил гостя сесть первым. Скамейка была недлинная — места на ней хватало ровно двум людям, третьего надо было точно садить на колени. Почему-то тогда Каррауэйу пришло на ум, что эта аллея, скрытая от посторонних глаз и никого не привлекающая своей мрачностью, была местом свиданий Гэтсби с различными девушками. А то, что у такого мужчины должно быть много девушек, не вызвало у Ника никаких сомнений. — И всё-таки… как вам удаётся каждый день хорошенько проходиться по аллее, не обойдя при этом вниманием ни единый цветок? Лично у меня бы не хватило терпения! — Я и сам не знаю, старина. Однажды я решил, что хочу такую аллею, созданную собственноручно. К тому же, вы были немного неправы, когда говорили, что я каждый день прохожусь по аллее… отнюдь не каждый. Многие растения не требует дополнительного ухода. Кстати, недавно мне пришёл заказ, которого я ждал очень долго. Видите этот пышный кустик с фиолетовыми цветами? — Джей указал чуть в диагональ от них, в ту сторону, откуда они пришли. — Это совершенно новый гибрид рододендрона. Правда, куст ещё слишком маленький, да и совсем вероятно, что может не прижиться в новой земле, но я всё равно счастлив. — Завтра обязательно приду посмотреть на него. Нику было приятно слушать Гэтсби, этот успокаивающий голос, совсем невинный рассказ, видеть его восторг, такой неподдельный и такой наивный; в тот момент этот человек начал открываться ему с совсем иной точки зрения — не как непомерно богатое божество с лучезарной улыбкой, а как простой человек, которому было необходимо скрытое увлечение и совсем уединённая аллея. — Искренне надеюсь, что не утомил вас своей болтовнёй, — вдруг сказал Джей, с некоторым волнением оглянувшись на него. — Отнюдь — это было интересно! Я вас узнаю больше и не просто в качестве ходячего мифа с мешком денег, а очень интересного человека. — Интересного? человека… — Гэтсби с нескрываемым изумлением посмотрел на него и спросил так тихо, что на секунду Нику стало неловко: вдруг он сказал что-то такое неприятное или задевающее?.. Но оказалось, что он просто был первым человеком, которого заинтересовали не шикарные вечеринки и толпа разномастного народа, а изящное одиночество и такой странный хозяин всего этого богатства. Узнал он это гораздо позже, а теперь только слегка напрягся и настороженно заговорил: — Если я вас обидел чем-то, мистер Гэтсби… — Гэтсби резко встал со скамьи, чем ещё больше ошарашил и так смущённого Ника, сейчас мысленно ругающего себя, но тут же развернулся к нему с такой трогательной улыбкой, что Каррауэй с облегчением выдохнул. — Нет, вовсе нет, старина! Это у вас я должен просить прощения за то, что смутил вас… Просто я тут понял кое-что… я в вас не ошибался, — Джей казался счастливым, осторожно похлопал его по плечу и отвернулся. — Не ошибались… вот как, — Ник тоже встал и обошёл его, зачем-то силясь заглянуть ему в глаза. — Да… вы и вправду хороший человек, — Джей тепло усмехнулся, как усмехнулся в самый первый раз, когда Ник его только увидел, и поплёлся в сторону замка. — Что ж, думаю, нам пора присоединиться к общему веселью. Общество одного человека может угнетать. Каррауэй догнал его и поспешно добавил: — Но как вы можете знать, что я хороший человек, общаясь со мной лишь пару минут от силы? — Джей вновь остановился, задумчиво хмыкнул, ответил ему полуулыбкой и загадочным: — Не нужно знать — нужно видеть, Ник. И я вижу… Для глупого и наивного Ника тогда это звучало какой-то заумной фразой, прозвучавшей лишь для того, чтобы был ответ, хоть какой-нибудь, но немного позже (опять — позже! Каррауэй всегда понимал всё позже!) он осознал весь смысл тех слов и той тёплой, вселяющей надежду улыбки. Тогда он понял если не всё, то почти всё, но было поздно; впрочем, в этой истории уже с самого начала было поздно… Они свернули с аллеи налево и направились ко входу в замок; музыка становилась громче с каждым шагом, а крики танцующих — вся яснее. Когда оставалось пройти рядом с пляжем и подняться по лестнице к бассейну, Ник вдруг вспомнил: — Кстати, давно хотел спросить, мистер Гэтсби, почему вы только одному мне выслали приглашение? Я сегодня весь вечер ходил и спрашивал у всех — ни у кого не было чего-то подобного! — Каррауэй вытащил из внутреннего кармана аккуратный прямоугольник приглашения и вопросительно глянул на него. Гэтсби по-доброму усмехнулся и слегка неуверенно начал: — Вы бы сами не пришли… знаете, если позволите мне немного откровений, то я скажу вам, что совершенно случайно мне удавалось понаблюдать за вами — из моего кабинета прекрасно видно вашу веранду. Мне показалось, что человек вы скромный и не можете просто так войти сюда, хотя двери здесь открыты для всех и каждого. Нику очень хотелось спросить «Но почему же я?», однако решил промолчать — слишком прямым и интимным был этот вопрос. Гэтсби несколько дольше, чем обычно, смотрел на него, а потом, обходя, немного наклонил голову к нему и шёпотом проговорил: — И да, перестаньте называть меня «мистером Гэтсби». Просто Джей, — и он ушёл, вогнав Ника в короткий ступор. Когда тот обернулся, мужчины уже не было — он попросту скрылся в толпе или опять ушёл по своим делам. У Гэтсби всегда было много дел, которые постоянно отвлекали его во время празднеств — это Каррауэй уже успел заметить по тому, как часто подходил к Джею дворецкий и что-то серьёзно говорил на ухо, а тот либо отмахивался, либо давал короткие точные указания. «Всё же удивительный это человек!..» — почему-то всплыло у него в мозгу. В следующую минуту Ник потряс головой и стал подниматься по лестнице — его мысли о Джее Гэтсби не были ни новы, ни оригинальны, ни исключительны. И это не могло не удручать, особенно такую творческую натуру, как Каррауэй. После этой небольшой сцены всё пошло по известному плану: он немного помотался по замку, повалялся на роскошных диванах под тихую музыку угасающей вечеринки, прежде чем встретил взволнованную Джордан, которая искала его и которой стало известно о Гэтсби такое, чего она предполагать не могла. Но толпа и её кавалер быстро унесли девушку далеко от Ника; она говорила, что дала слово не говорить никому, увы. Так Каррауэй остался в весьма удручённом состоянии — наверное, что-то похожее на его бывшую зависть вновь загорелось в нём. И объяснять причины этого глупого состояния лучше не стоило (Ник и сейчас, дописывая эту главу, старался не вспоминать себя из того времени и расписывать свои поступки), так как это было бы слишком явным забегом вперёд. Проводив уезжающую Джордан глазами, он повернулся в сторону замка и совсем недалеко от себя, наверху, увидал Гэтсби. Тот заметил его не сразу, а как заметил, только добродушно напомнил о том, что они завтра идут испытывать гидроплан. Ник пожелал ему спокойной ночи и вернулся домой, полный какого-то лёгкого чувства удовлетворения.***
Эта глава, такая маленькая и не дающая пока ничего, кроме их отвлечённого диалога с Гэтсби, далась Нику нелегко. Но решение продолжать дальше оставалось сильным, и он отложил написанное только что, взяв следующий черновик, в котором кощунственно был описан только один день из трёх перед роковой встречей. Тут-то, понял Каррауэй, придётся дописать много чего. Решив более не отвлекаться, а известные события в подробностях не упоминать, скоро пролистывая их, он принялся за новую главу…