Antivan Blues — Tevinter Blues

Роспись осколком стекла по ладоням — почти как искусство, ненормальное, непонятное, неправильное, как и она сама. Узоры, похожие на те, что их учили плести в Круге: раз-два, вверх-вниз, черное-белое, женщина-мужчина. Зеркало разбито вдребезги, колени кровоточат от впившихся мелких крошек. «Болезнь, — шепчут за ее спиной. — Бедняжка, а каково было Атаниру?». Боль. Ладони пульсируют от нее, кровь стекает по пальцам, застревает под ногтями маленькими каплями. У нее щеки стягивают засохшие дорожки слез, а душа выворачивается наизнанку и болит неестественно, отрешенно, будто ей все равно, потому что больно-больно-больно, постоянно, бесконечно, будто в пыточной. Хочется выплюнуть собственное сердце, чтобы было хоть чуточку легче, хотя бы на мгновение. Вместо этого осколки впиваются в колени, в и без того кровоточащие ладони. Крови так много, что, кажется, можно войти в Золотой Град без тысячи тысяч рабов — просто осушить саму себя до дна, так, между делом, словно бокал вина за ужином. Рисовать осколками уже не на чем — ладони похожи на забавный кусок мяса, и больно уже не так, как до этого, просто монотонная пульсация, как будто в часах с маятником: тик-так, тик-так, тик-так. «Создатель, за что роду Тилани такое? — шепчут за ее спиной. — Уродство да и только». Изнутри нее рвутся не слезы и не всхлипы — хрипы, больше похожие на хрипы человека на смертном одре, когда тело дугой выгибается, а что-то сжимает горло и душит, не оставляя выхода. Она сжимается до калачика, как в детстве, чтобы спрятаться от чужих насмешек: «меня-тут-нет, меня тут нет, менятутнет». Спрятаться от других — не проблема. Спрятаться от самой себя — гораздо сложнее. Тело грызется с разумом, бьет исподтишка, отвратительно, мерзко, бесчестно, но четко, прямо в цель, так, что плакать хочется, но не получается, а потому — только вой страшный, вынимающий собственную душу, не приносящий облегчения. Она наверняка пачкает волосы кровью, когда сжимает их между пальцами. Интересно, а можно ли вывернуть себя наизнанку с помощью магии крови? Ее ведь — крови — много, там, внутри. Вены, капилляры, артерии — везде кровь, человек вообще — один большой мешок с кровью и мясом, которому зачем-то дали разум и чувства. А потом запихали в невыносимые условия. Мэйварис молится Андрасте лишь для того, чтобы Создатель вернулся. Потому что лично хочет плюнуть ему в рожу. Душу крутит и дерет когтями ее собственный демон — и имя ему «тело». Она всхлипывает. Впервые за все это время. Свеча — одна на всю комнату, недалеко от нее на полу, дрожит и пляшет, будто насмешками бьет по сердцу больнее, чем магическим кнутом — по оголенной коже. Она не знает, сколько сейчас времени. Просто вонзает в себя осколок — бедро отзывается противным чавканьем, будто волк, вгрызающийся в чье-то беззащитное горло. Короткий вскрик сквозь зубы — все, что можно себе позволить. Больно — и снаружи, и внутри, как будто вокруг с ужасающим звуком захлопывается старый ржавый капкан, будто вот-вот стошнит собственными внутренностями от отвращения к самой себе, будто это никогда не закончится. Нет. Закончится. Надо только… Дверь скрипит так же отвратительно, как и несуществующий капкан, раздирающий ее на две части, вгрызающийся в душу с аппетитом. — Госпожа? — голосок молодой совсем. Она не уверена, что помнит, как зовут эту служанку. Дрожь прокатывается по позвоночнику и рукам. Противно, отвратительно, невозможно, мерзко. Ненависть к самой себе похожа на скверну. Она тянется к самому большому из остатков ее некогда прекрасного зеркала в дорогой раме. — Убирайся. Топот ног почти не слышно. Это, кажется, эльфийка. Миа? Ниа? Она не помнит. Раньше помнила. До того, как еще можно было держаться, нацепив маску, а вечерами — плакать в подушку до безграничной усталости, чтобы, провалившись в сон, почти идти на сделку с демонами. Лишь бы это прекратилось. Раньше она помнила ее имя. Не сейчас. Руки, подносящие осколок к горлу, чуть подрагивают. Раз-два. Вдох-выдох. Вверх-вниз. Черное-белое. Мужчина-женщина. Она не открывает глаз, лишь слегка царапает кожу рядом с артерией. Она помнит атласы и книги в Круге. Хорошо ударить ладонью с той стороны осколка — и станет легче. Хорошо ударить ладонью с той стороны осколка — и больше не будет диссонанса между ней-внутри и ней-снаружи. Хорошо ударить ладонью с той стороны осколка — и… Резкий выдох без нового вдоха. Будущим мертвецам не нужен кислород. Раз-два. Шепот извне как искушение: «Давай же, иди сюда». Она больше ничего не слышит. «Иди сюда». «Тебе будет легче». «Ну же». «Смелее, девочка». «Смелее». Запястье прошивает болью. Другой. Не тянущей, не постоянной, не пульсирующей. Резкой. Осколок, кажется, выпадает из враз ослабевшей ладони. — Создатель милосердный, тут все в крови! Она не понимает, чей это голос. Ей просто больно. — Принеси чистую ткань и воду. Она не открывает глаз. Запястье все еще держит кто-то, но уже нежнее, осторожнее. Быстрые удаляющиеся шаги — набат в голове, тиски на висках, сжимающиеся до хруста черепной коробки. — Панталоны Андрасте, Мэй, что ты тут устроила? Она не отвечает. Нет сил. Нет желания. Нет воли. Нет цели. Голос — глубокий, чуть грубый. Что-то внутри вывернутой души тонко дрожит, словно поверхность пруда, если кинуть в него маленький камень. Она… она знает этот голос. Знает эти руки. Знает этот голос. Она открывает глаза, чтобы столкнуться взглядами с Торольдом. И ее наконец прорывает. Как плотину, как ворота, как осаду. Торольд, кажется, говорит ей что-то тихим вкрадчивым голосом, пока гладит по грязным спутавшимся волосам, а она просто плачет, утыкаясь в его ладони, потому что ей опустошающе, нереально, невозможно необходимо просто плакать — потому что это единственный путь для выхода ее ненависти к самой себе. Она впервые за все время чувствует, насколько у нее болят ладони, истерзанные до невозможного, насколько печет болью ногу, насколько жгутся голые колени. Только сейчас она понимает, ч т о собиралась сделать. Торольд целует ее щеки и ласково омывает раны водой. — Ты — это ты, — говорит он, приподнимая ее пылающее лицо за подбородок. — И пусть все катятся к Архидемону. Глядя на свои перевязанные ладони, она впервые чувствует спокойствие. — Еще раз так сделаешь — и я не посмотрю на то, что ты девушка, цветочек. Она поднимает на Торольда удивленный взгляд, когда он треплет ее по волосам и обнимает за плечи, едва усадив на постель. У нее дрожь проходит по позвоночнику. Ладоням больно, когда она обнимает Торольда в ответ, но это — ее расплата за собственную глупость. Которой не дано было случиться.