♫ Ludovico Einaudi – Fly
* * *
Соседняя комната по большей части была полна тишиной, но Эрику именно это и не нравилось. Шмидт ему не нравился весь, от его чёрных строгих костюмов без единой складочки до тона, которым тот общался с Чарльзом. Впервые за долгое время Леншерру хотелось устроить настоящий конфликт – именно так он называл про себя такое нехарактерное желание ввязаться в драку. Что-то было в новом жителе дома Ксавье такое, что у дворецкого челюсти сжимались сами собой до боли, а у губ появлялась жёсткая складка. Более Эрик себя ничем не выдавал, он оставался вежливым, спокойным и немногословным. Дело было не в том, что его задевала иерархия, установившаяся в доме, нет, Леншерра весьма мало волновал тот факт, что Шмидт ел за одним столом с семьёй, а Эрик оставался тем, кто ужинает на кухне – после того, как всё уберёт, конечно. Гувернёр есть гувернёр, это было понятно и не подлежало обсуждению, дворецкого выводило из себя то, как этот немец смотрел на Чарльза. Родители юноши, да и сам юный Ксавье, как будто не замечали этих взглядов, но Эрик чувствовал неладное – и ничего не мог с собой поделать, даже несмотря на то, что повторял себе: это просто паранойя. Дворецкий сам с собой проводил разъяснительные беседы, раскладывая по полочкам эмоции, указывая на то, что подобное отношение нормально, ведь Шмидт проводил с Чарльзом действительно много времени – и это вызывало ревность. А вот для Эрика времени почти не оставалось, Ксавье возвращался домой из школы, делал уроки – и тут же начинались дополнительные занятия с «Клаусом», как он уже называл своего гувернёра, и это обращение, по имени, тоже вызывало в душе Леншерра бурю. Эти самые занятия длились по несколько часов, точные науки, потом естественные, потом немного гуманитарных, потом фортепьяно, рисование и фехтование… Дворецкий впервые в жизни чувствовал себя никчёмным и жалким, хотя знал и умел не меньше, чем Шмидт. И ещё один повод рычать про себя: немец чертовски напоминал Эрику одного из своих преподавателей в школе дворецких. Там всё было строго, очень строго, ведь новая аристократия, сохранившая традиции своих предков и прибавившая к ним современный апломб, была требовательна безмерно. В школе, где проходил обучение Эрик, прекрасно понимали, как сложно человеку составлять конкуренцию роботам, ныне идеальным настолько, что соревноваться с ними было почти невозможно. Но они бросали вызов миру машин, демонстрируя то, что никто не будет лучше прислуживать человеку, чем сам человек. Восьмилетнее обучение обеспечивало тщательнейшую подготовку по всем направлениям, не все выдерживали бешеный ритм, заданный школой, но директор не мог позволить себе брак – и тем страннее выглядело его решение принять девятилетнего мальчика-сироту, постучавшегося в дверь однажды вечером. Мастерство дворецкого было профессией класса «люкс», люди, носившее это гордое звание, оказывались в лучших домах мира и должны были быть совершенством во плоти. Директор сразу разглядел в Эрике громадный потенциал, да и, что скрывать, его сердце дрогнуло при виде мальчика, бледного настолько, что его кожа едва ли не сливалась со светлыми волосами. А вот сердце Эрика редко подавало признаки своей духовной жизни. Леншерр год за годом надевал на него металлические обручи, один за другим, стягивая их крепче, закрепляя стальными скобами, вешая десятки замков. Он не мог сейчас сказать, что стало причиной его решения, что толкнуло его на этот поступок изначально – пойти в дворецкие… Но почему-то уже тогда, в девятилетнем возрасте, Леншерр решил, что это его судьба. И не ошибся. Многие действительно не выдерживали – и покидали школу. К ученикам часто приезжали родители, утешали, успокаивали, привозили гостинцы, что поразительно не возбранялось, а ведь в остальном всё было просто чертовски строго. Интернат, закрытая территория, ни движения без наблюдения. Девушки здесь были редкостью, но если они заканчивали школу, то это были богини домашних дел, способные сделать практически что угодно. И это было действительно сложно. Неудивительно, что Эрик оставался лучшим на своём курсе на протяжении всех восьми лет обучения – и закончил он раньше, всего в семнадцать. У него не было никаких отвлекающих факторов, только учёба, только занятия, только желание научиться чему-то новому. Дополнительному обучению Леншерр посвящал и всё своё свободное время, он часами сидел в библиотеке, посещал элективы, вёл записи. Многие сомневались, спит ли он вообще, так что нет ничего удивительного в том, что Чарльз в итоге принял своего идеального дворецкого за робота – Эрик был действительно очень похож на одну из этих высокотехнологичных машин. Кодекс дворецкого Леншерр знал наизусть, он умел готовить, убираться, шить, чинить мебель, легко обращался с любой техникой, мог оказать первую помощь, умел играть в большинство «аристократических» видов спорта, был неплох в шахматах, в идеале знал современную школьную программу, мировую историю, литературу и культуру, говорил свободно на нескольких языках, потрясающе держался в седле и обладал поистине каллиграфическим почерком. Рекомендательные письма написали все, без исключения, преподаватели школы – и даже сам директор. Написал несколько строк и тот, чьи уроки стали для Эрика настоящим испытанием. Мистер Нур вёл у них историю, кажется, он знал всё обо всех странах, народах, обычаях, он всю жизнь посвятил изучению этого – и в итоге требовал от своих подопечных такого знания предмета, который бы его удовлетворил. Получить сто баллов из ста на его уроках было практически нереально, и, помимо прочего, мистер Нур успешно практиковался в остроумии, не оставляя от самооценки студентов мокрого места. Обо всём историк говорил с лёгкой улыбкой, надменно вздёрнутым подбородком и взглядом, от которого хотелось съёживаться. И все в классе втягивали голову в плечи, все, кроме Эрика, спокойно сидевшего за первой партой и никак не реагировавшего на любые провокации. Этим он, видимо, и зацепил мистера Нура, который не прекращал задирать своего студента из урока в урок, заводясь всё больше от того, что это не имело никаких последствий, как бы он ни старался. Леншерр никогда не выражал свои эмоции прилюдно, все свои обиды он или выливал на страницы личного дневника, который потом ритуально сжигался, или вымещал на стенке. Сбитые костяшки, в каком бы состоянии они ни были, успешно скрывались белыми перчатками: все студенты были обязаны носить этот атрибут дворецкого практически всё время. Во взгляде мистера Нура всегда было столько презрения ко всем окружающим, которое намеренно не полностью скрывалось за маской напускной подчёркнутой вежливости, что аж зубы сводило. И именно так вёл себя Шмидт: он разговаривал с четой Ксавье преувеличенно покорно, но в каждом его жесте Эрик отчётливо читал то, что гувернёр считает их глупцами с деньгами, в отличие от Леншерра, который искренне хорошо относился ко всей семье. Особенно к Чарльзу, конечно, к его маленькому Чарльзу, который своими голубыми глазами, мягкими улыбками, робкими прикосновениями и нежными поцелуями срывал обручи с сердца дворецкого, возвращая его к жизни, показывая, насколько она… прекрасна. Кажется, до юного Ксавье Эрик просто не знал, что у мира есть цвет, звук, запах и вкус. Что мир вообще движется, что в нём можно не существовать, выполняя свои обязанности, а чувствовать – и жить. И, как назло, именно с Чарльзом Шмидт вёл себя так, что хотелось свернуть ему шею. Всё время пытался опередить Эрика, отодвигая юноше стул за столом, перед тем, как разойтись, обязательно брал руку Ксавье в свои и коротко целовал, улыбался ему, лебезил настолько откровенно, что у Леншерра в буквальном смысле начинали чесаться кулаки. И при всём этом факт существования дворецкого игнорировался целиком и полностью. Конечно, им нельзя было раскрывать свои отношения ни в коем случае, но… Но как же внутри всё вскипало от того, как Шмидт смотрел на Чарльза. И, сколько бы Эрик ни говорил себе, что его ревность вполне логична и понятна, легче от этого не становилось – наоборот, это только сильнее разжигало в дворецком злость, в том числе и на себя самого. - О, Клаус… - Чарльз потянулся за фортепьяно, поднимаясь из-за него после очередного урока, при котором, слава всем богам, Эрик мог присутствовать – под предлогом того, что принёс чай. – Давай на сегодня закончим, у меня почему-то болит спина… Дворецкий обожал слушать, как его молодой хозяин играет на пианино. Длинные тонкие пальцы буквально порхали по чёрно-белым клавишам, словно и не касаясь их вовсе, Чарльз полностью погружался в музыку, наслаждаясь этим процессом, и инструмент, казалось, чувствовал это – ни на одном светском приёме ни под чьими руками он не звучал так чисто, как когда на нём играл юный Ксавье. Вот и сейчас Чарльз доиграл, несмотря на то, что ему действительно было немного больно сидеть прямо, но – музыка была важнее. Кажется, гувернёр этого не понимал, потому как удивлённо воззрился на своего подопечного, а Эрик только благоговейно выдохнул. Он бесконечно любил эту композицию, плывя по ней, как по мягким и тёплым волнам самого ласкового моря, на котором никогда не был. - Я мог бы сделать вам массаж, сэр, - Шмидт тут же улыбнулся – снова сладко-сладко, и Леншерр титаническим усилием воли удержал непроницаемое выражение лица. - Нет, спасибо, просто отпусти меня на сегодня, - Ксавье улыбнулся в ответ искренне и открыто, спокойно реагируя на то, что гувернёр вновь схватил его за руку. - Любое желание, сэр, - немец сухо коснулся чужой ладони губами, задержав её в своих чуть дольше, чем требовалось. Эрик с подносом в руках вышел из комнаты сразу за Чарльзом, опасаясь оставаться наедине со Шмидтом – чтобы ему ненароком что-нибудь не сломать. Леншерр не узнавал себя, не понимал, куда делась вся его холодность и равнодушие, и совершенно не понимал, как с этим бороться.* * *
- «Любое желание, сэр», - дворецкий поморщился, передразнивая тон гувернёра своего юного господина. – Он отвратителен. - Он просто хочет быть полезным, - Чарльз блаженно жмурился, наслаждаясь массажем в исполнении Леншерра, получая невероятное удовольствие от прикосновений, которых был лишён так долго – из-за постоянного присутствия в доме родителей. – Ты тоже готов был выполнить всё, даже… - Я не подлизывался, - Эрик поджал губы, проводя ладонями по бледноватой спине. – Ты похудел, тебе надо больше есть и меньше фехтовать с этим… Ксавье перевернулся на спину и резко сел, обеими руками обнимая дворецкого за шею и коротко целуя, тут же снова падая на кровать, как будто ничего и не было. Эрик опешил, замерев и удивлённо моргая, не сразу понимая, показалось ему это или нет. - Не ревнуй, Эрик… - Чарльз потянулся до хруста, и Леншерр не мог не задержаться взглядом на тёмных сосках. Леншерр хотел возразить, что не ревнует, но все слова стройными рядами покинули его голову. По взгляду юноши, хитрому, как и его улыбка, было понятно, что он отлично осознаёт, какую реакцию вызывает своим видом. Разгорячённый после ванны, полный сладкой истомы, в полуспущенных почти до линии паха пижамных штанах… Эрик не удержался, проводя ладонью по его груди, и Чарльз сразу закусил губу, продолжая смотреть на дворецкого. - Спокойной ночи, сэр, - Леншерр заставил себя подняться и укрыть юношу одеялом, наклоняясь и коротко целуя его в лоб. – Мне очень нужна моя работа, иначе я не смогу быть рядом с вами. - Не запирай сегодня комнату, - Ксавье натянул одеяло до самого носа, продолжая хитро сверкать глазами. Эрик усмехнулся, выключая свет и выходя в коридор. Как будто он когда-то её запирал, ведь у Чарльза и так были все ключи – в том числе и от замков на обручах, что стягивали сердце дворецкого. Все ключи, абсолютно все.