ill and fall in love

Автомобиль плавно остановился у одного из коттеджей, коими была вдоль усеяна улица на окраине города. Оба этажа этого строения радовали глаз нежно-бежевыми тонами, но всю картину портил неидеально ровный скос для спуска колясок из серого бетона у немногоступенчатой лестницы, словно черно-белый элемент на цветной картине – кажется совсем неуместным и сразу бросается в глаза. Неуверенно хлопнув дверью, но в дополнительный раз убедившись в том, что она надежно закрыта, шестнадцатилетний Чонгук с небольшим рюкзаком за спиной ожидал, пока и остальные пассажиры покинут транспорт – это были мужчина и женщина. Когда все подошли к двери коттеджа, теперь уже отец Чонгука повернул пару раз ключ в замке и уступил младшему право открыть дверь в свой новый дом. Ему не терпелось, а ладони, вспотевшие от волнения, так и скользили по поверхности металлической ручки. За этой дверью его уже давно должен ждать брат, и Чонгуку уже снаружи мерещится его запах, постепенно становящийся каким-то родным. Его уши за все время, проведенное в пути, уже подустали от историй о том, какой Тэхен хороший, добрый и отзывчивый, если и совсем не идеальный. Только все рассказы были какими-то подозрительно сбивчивыми: то родители повторяли некоторые фразы по несколько раз, упуская нить рассказа, то обрывали друг друга на полуслове. Из холодных осенних улиц Чонгук тут же оказывается в просторном коридоре, чистом, словно стерильная банка. Для общей идиллии не хватает только отблесков солнечных лучей даже на матовых поверхностях. Он разувается, но так и застывает, не найдя на полу ни одной пары обуви, рядом с которой можно хитро пристроить свои потертые кроссы. Мать замечает эту растерянность, с улыбкой выхватывает из рук Чонгука не заслуживающую таких почестей обувь и, открыв небольшой шкафчик, ставит ее на одну из полок. Краем глаза Чонгук замечает чуть выше белоснежные кроссовки, точно такие же, о которых он всегда мечтал. Похоже, они того самого брата, но выглядят совсем новенькими, даже без следов дорожной пыли на подошвах. Глава семьи резко опомнился и, прошептав уже в который раз за сегодня имя «Тэхен», ставшее для Чонгука уже нарицательным, скрылся за проемом в соседнюю комнату. Пять секунд противного скрипа колес – и очередной член семьи уже был на месте. – Привет, я Тэхен, – он ярко, но не сумев затмить сверкание полов коридора, заулыбался, а после начал отрывать чуть заметно подёргивающуюся руку от подлокотника инвалидного кресла и протягивать вперед всего на несколько сантиметров. Мысли в голове Чонгука начали сталкиваться, образовывая бесполезный ком, который не мог дать понять сразу, чего хочет этот парень. Но прострация прошла, когда эта движимая только что чудом кисть начала подниматься немного выше, и Чонгук заключил его ладонь в рукопожатие обеими руками, лишь неуверенно произнося свое имя, спотыкаясь на каждом слоге. Рука Тэхена была словно совсем тряпичной, но настолько горячей, что обжигала оледеневшие от волнения ладони младшего. Чонгуку это показалось чем-то мерзким, словно он сел на уже нагретый кем-то стул, и поэтому уже спустя две секунды рукопожатие было окончено. Тишина застыла в дорогих вазах и на хрустальной люстре. Чонгук пытался выдавить фразы, которые готовил уже несколько лет подряд: «я рад быть частью вашей семьи» или «я рад, что у меня появился такой брат», но он был не рад. Совсем не рад, что его давняя детская мечта исполнилась ровно наоборот: теперь не брат сможет защитить его, а он брата, и не от каких-то хулиганов, а от порогов в доме и бордюров во дворе. – Мне восемнадцать. Я ведь твой хен, да? – кажется, Тэхен тоже заранее подготовился к приходу Чонгука, но то ли интонация заученной фразы была не та, то ли слова стали в неверный порядок, то ли и совсем это все было не кстати. И опять тишина, заставляющая чернеть даже нежно-розовые обои, а тот серый бетон со двора словно просачивался в комнату через щель внизу двери, доставая Чонгуку уже до щиколоток, а Тэхену – до подножки инвалидной коляски. – Ой, что же мы стоим, еда ведь стынет, – женщина как-то наигранно занервничала, подталкивая Чонгука в спину и провожая в соседнюю комнату. Столовая оказалась еще светлее с желтыми лампами, почему-то включенными средь бела дня. Все начали усаживаться за не по-семейному большим столом, отдаляющим своими просторами и так еще не пришедшую к идиллии семью. Из все это время поддерживающей тепло мультиварки посреди стола появилась тарелка с приличной горой риса, а еще горячей духовки – курица. Тарелку Чонгука тут же окружили четыре столовых прибора – это слишком много. Слишком много для человека, который всю жизнь ел еду парой потемневших от времени железных палочек, а не вилкой с позолоченной рукоятью. Сразу же было вручено отглаженное льняное полотенце, которое Чонгук совсем не знал, как использовать, поэтому просто накрыл им свои колени и, осмотревшись и не словив непонимающих взглядов со стороны своей новой семьи, понял, что вроде бы сделал все верно. На противоположной стороне стола он заметил Тэхена. Возле его тарелки лежали те же приборы, но, видимо, эстетики ради, так как Чонгуку слабо верилось, что с такой силой в руках Тэхен может поднять хотя бы салфетку. На широкую тарелку была опущена куриная ножка и пара ложек риса. Для Чонгука еда никогда так еще не пахла, как будто не специи, из которых ему была привычна только соль, перебивали оригинальный запах, а дорогой одеколон. Рис же он признал только по форме: какой-то он едко-желтый с многочисленными черными точками молотого перца и зернами тмина. И снова этот запах, определенно далекий от привычной густой и комковатой каши. – Может, ты тоже покушаешь? – женщина обратилась к Тэхену, о котором Чонгук уже начинал забывать, продолжая строить догадки насчет ансамбля приправ в предоставленных блюдах. – Нет, я попозже: не хочу портить аппетит братику, – на его лице появилась улыбка сомнительной искренности, а Чонгука прямо передернуло на стуле от последнего слова, словно оно являлось гранатой, заброшенной прямо в сознание. В нем не осталось больше ничего некогда светлого и желанного – лишь горстка серого пороха. Все приступили к трапезе, и Чонгук начал бросать взгляды на тарелки родителей, пытаясь понять, с чего и чем ему следует начать. Но туповатому ножу никак не поддавалась хрустящая корочка ножки курицы, и Чонгук опасался, что Тэхен прямо сейчас созерцает его уже пятую неудавшуюся попытку подобраться к этому лакомству с другой стороны. Чонгук ощущал себя параноиком, когда Тэхен, ведущий за ним такую, кажется, тщательную слежку, вечно смотрел совсем в другую сторону, стоило Чонгуку взглянуть на него. Младший чуть слышно вздохнул и все же решил начать с риса, стараясь захватить ложкой побольше, но, так и не достигнув распахнутого рта, небольшой комок риса приземлился прямо на стол рядом с тарелкой. Чонгука накрыла волна стыда, но поднимать уроненное и как ни в чем не бывало доставлять в место назначения ему показалось не самым непримечательным способом исправить положение. Потому он лишь медленно начал передвигать тарелку ближе к себе, дабы ее бортик скрыл небольшое недоразумение хоть на время трапезы. И снова эта паранойя, которая в этот раз не была необоснованной: Тэхен перевел встретившийся с глазами Чонгука взгляд в сторону, пытаясь скрыть улыбку, так и натягивающуюся на губы. Чонгук опустил глаза вниз и поморщил лоб от нового прилива стыда. Теперь до последней крошки риса он отделял совсем маленькие комочки гарнира и старался удержать их ровно посередине ложки. На Тэхена Чонгук больше не смотрел, хоть его и не покидало чувство чьего-то пристального взгляда, от которого хотелось спрятаться под этим самым столом, куда у Тэхена точно не будет возможности заглянуть. Но Чонгук не мог быть уверен, что не почувствует этот холод даже через толстую столешницу из темного дуба. – Ну, раз уж все поели, пора покормить и нашего старшенького, – мать поднялась из-за стола и, взяв в руки тарелку Тэхена, положила туда немного риса, а после отделила от уже остывшей курицы белоснежное мясо грудки, не захватив при этом ни костей, ни шкурки. Уже на кухне, которая была отделена лишь аркой от столовой, послышалась трель довольно тихого миксера. Чонгук убеждал себя до последней секунды в том, что заблуждается и это не окажется перетертой до жидкого состояния нормальной едой, но таковой «коктейль» в достаточно высоком стакане и с еще более удивляющей размером трубочкой стоял на столе перед Тэхеном. Женщина поднесла трубочку прямо ко рту сына, и он начал медленно потягивать жидкость какого-то совершенно неаппетитного серо-бежевого цвета, прикрывая глаза от удовольствия, в истинность которого верилось с трудом. Чонгук совсем не хотел представлять вкус сего «коктейля», но он непроизвольно скреб по корню языка, вызывая непрерывные рвотные рефлексы. Чонгук ухватился за стоявший перед ним полный стакан какого-то красного сока и начал поглощать напиток огромными глотками, но так и не смог понять, виноградный он или вишневый, так как почему-то мерзко отдавал курицей с рисом и вызывал новые спазмы в желудке. Чонгук пытался сосредоточиться на своих глотках, но звук бежавшей по трубочке смеси заставлял слушать только его, и все остальное просто растворялось в вакууме из, кажется, непрерывных потягиваний Тэхена. – Ты какой-то зажатый, расслабься, это ведь теперь твой дом, – пытался подбодрить Чонгука отец, когда заметил, что тот за ровно десять глотков осушил стакан сока и через силу сглатывал уже слюну, подавляя рефлексы. Только теперь Чонгук понял, зачем ему то самое льняное полотенце, которое он крепко сжимал в ладонях все это время, – чтобы укрыться им с головой и больше не видеть ни этих людей, ни этого дома. Жаль только, что оно предательски белое и совершенно не вписывалось в эту атмосферу.