Орлиное гнездо

Замок Кришан вновь увидел свою боярышню оборванной, истощенной, черной, как погорелица; таковы же были все ее спутники. Марина, к тому же, жестоко простудилась. Она кашляла взахлеб, когда ее снимали с коня; муж на руках понес боярскую дочь в замок. На полпути навстречу им выбежали Катарина и Раду. Боярин бормотал слова благодарения не то небу, не то еще каким-то силам за спасение детей; он гладил нелюбимую дочь по рукам, по щекам, и по старому лицу его катились слезы. Потом Раду забрал Марину у мужа и понес ее домой – довольно еще сильный, чтобы нести молодую крепкую женщину без устали. Катарина осталась хлопотать над зятем и его слугами. Когда Марину внесли в большой зал, туда вбежала Иоана – в белом платье, с распущенными волосами. Она была прекрасна, как нетронутая роза, - ангельски хороша рядом со своею сестрою. Иоана бросилась к Марине, плача и бормоча благодарения; Марина села, опираясь на руку отца, и две сестры, светлая и черная, обнялись. - Теперь вы можете меня пустить, - кашляя, сказала наконец Марина, высвободившись из объятий сестры. – Я еще не так немощна! Сама взойду наверх! - Нет уж, я тебе не позволю! Иоана повела сестру наверх, обвив рукою ее стан; Марина, несмотря на свои уверения в крепости, тяжело оперлась на нее. Иоана проводила сестру в ее спальню – а сама, устроив ее в кресле с подушкой, которую покупала свекру, поспешила распорядиться о горячей ванне для Марины. Отец думал и турецкие бани к замку пристроить: но едва ли это успеется теперь… Какое жестокое время! Она сама раздела сестру и стала мыть ее, взяв намыленную тряпицу; Марина покорно сидела под ее руками, хотя прежде не допустила бы такого самоуправства над собою. Иоана с болью заметила, как Марина исхудала, - все ребра можно было пересчитать… Между тем госпожа Кришан подготовила для дочери спальню – ей перестелили постель, заправив чистым надушенным бельем; в комнате жарко затопили камин. Мать хотела тут же наброситься на Марину с расспросами: как они спаслись, что с ними приключилось дорогой? Но боярин удержал жену – пусть Марина отдыхает: еще будет время выведать все после. Он очень надеялся. Пока устраивали больную дочь, Раду хорошенько допросил зятя: и остался весьма удовлетворен. Весьма! Хотя, когда дело шло о Дракуле, удовлетворение всегда шло бок о бок с жестокой тревогой: потому что валашскому князю могло ударить в голову что угодно и когда угодно. Его прозорливость выходила за границы обыкновенной человеческой проницательности – хотя пока что ему не удалось обставить по этой части Раду Кришана… А покамест Марину отвели в постель; Иоана села над нею, потому что больная, казалось, хотела видеть одну ее. Или же не хотела сейчас видеть никого. Но влечение крови говорило помимо разума, помимо желания: истинно неразрывные узы – в отличие от брачных! Иоана накормила Марину горячей похлебкой – начала давать ей с ложки; потом Марина раздражительно отняла у сестры миску и принялась есть сама. Иоана ждала, глядя на нее и радостно, и скорбно. И сколько вопросов просились ей на язык, как осы жалили его, побуждая заговорить! Наконец Марина отставила пустую миску и простерлась на постели, со счастливым видом человека, злоключения которого остались позади. Она готова была уснуть; но когда Иоана нежно и настойчиво взяла в свои руки ее жаркие руки, Марина посмотрела на младшую сестру и шевельнула губами. - Я… - Что? – склонилась к ней Иоана. – Что, милая сестрица? - Я счастлива снова видеть тебя, - прошептала Марина, улыбаясь. – Как же чудесно мы спаслись! - Марина… - Иоана не смогла долее молчать. – Скажи мне: не встречала ли ты Корнела? Я уже знаю, какой страх ты претерпела, и не буду тебя терзать расспросами… но ведь Корнел любимый отрок господаря, неразлучный его дружинник… Он должен был быть при нем! Марина закрыла глаза, чтобы не глядеть на сестру. - Нет, его я не встречала… Мы свели коней у княжьего войска, которое отдыхало в поле после битвы, - прибавила она с усилием, чтобы хотя бы немного удовлетворить Иоану. – Нас спас случай и милосердие Господне… Из города мы вышли подземным ходом, известным монахам. - Как удивительно, - прошептала Иоана, складывая руки. – Поистине милосердие Господне! Потом она умолкла и опять внимательно воззрилась на Марину. - Мне… мне все же удивительно, что ты не встретила моего мужа, - проговорила Иоана. – Ведь он должен был быть… И тут Марина вспылила: - Да что мне – в лицо было этим псам каждому засматривать? Понимаешь ли ты, что мы едва не попали на кол?.. Брови Иоаны сошлись. - Да, - резко сказала она. – Прости мой язык, сестрица. Теперь я оставлю тебя - поправляйся. Она встала, как будто ее милосердие на сегодня все вышло; склонилась над Мариной и поцеловала ее в лоб, но больше ничего не сказала. Марина была не слишком охоча до нежностей. Иоана забрала пустую миску и ложку; Марина уже спала, с так знакомым ей выражением гордого презрения на некрасивом лице, - она осунулась, нос заострился и казался длиннее. Иоана почему-то подумала о князе Владе – того, человекоубийцу, молва называла самым безобразным среди благородных братьев… Все ли ей сказала Марина, что следовало? Скорее всего – не все; и если это так, больше от Марины она ничего не добьется. "Где ты, мой прекрасный супруг? Каков-то стал теперь? Не озверел ли без моей ласки, не променял ли мою любовь на заплечные утехи?" Иоана удалилась в свои покои и там всплакнула; а потом подумала – не попросить ли наконец у отца разрешения передать письмо мужу… Возможно ли это сейчас? Или господарь, а с ним и Корнел, ополчились против Кришанов? Но ведь они не умышляли на князя и в предательстве не замешаны… Или же это ей так представляется? Отец человек умный, хитрый… Но будь Раду Кришан замешан в предательстве, князь еще прежде Трансильвании смел бы с лица земли их замок. Однако же то, что их не тронули, не означает, что отец чист, - это может означать только, что боярина пока не разглядели. Иоана теперь с горечью признавала, что отец может быть нечист, что жизнь вовсе не проста, а невинность бывает слепа; но даже если все так, Иоана ничего не сможет с этим поделать. Не подведет же она под беду своего любимого отца! Но все же Иоана сделала это – она написала Корнелу нежное письмо, состоявшее по большей части из любовных слов; она упомянула, что живет сейчас в отцовском замке, заключив, что Корнел так и так должен был об этом догадаться. Отец благосклонно принял ее письмо – и сказал, что подумает, отсылать ли его: прибавил, что Иоана сама должна понимать, почему это может не осуществиться. - Конечно, понимаю, - сказала дочь. Это было через день после возвращения Марины – та, хотя и все еще была слаба и кашляла, уже поднялась с постели и не позволяла никому поддерживать себя. Старшая дочь Кришана угрюмою тенью передвигалась по замку… но была вовсе не так равнодушна к тому, что делалось вокруг нее, как могло показаться со стороны; она видела письмо в руках сестры. В тот же час, подождав, когда Иоана скроется, Марина вошла к отцу. Он был один – писал что-то, сидя за столом; отложил пышное перо, заслышав скрип двери, и повернулся к Марине с изумлением. Та присела в поклоне - с почтением и значением, опустив глаза. - Тебе следует быть в постели, - заметил Раду. – Зачем ты явилась? Марина улыбнулась, и глаза ее блеснули, точно в предвкушении жестокой потехи. - Ты всегда возлагал все надежды на Иоану, отец, - проговорила она. – Я пришла показать, что тоже могу быть полезна. Я знаю – тебе известно, каким путем я и мой муж спаслись от дьявола… - Да, - сказал боярин, изумленно глядя на дочь. – И что же с того? Марина усмехнулась. - Я знаю и то, что это письмо, которое дала тебе Иоана, ты не пошлешь – а очень хотел бы! Раду поперхнулся. - К чему ты ведешь, дочь? Марина приблизилась к нему и присела около него, глядя снизу вверх – но совсем не смиренно. - Я знаю, что Корнел Испиреску очень нужный тебе человек, - проговорила она, улыбаясь. – Он очень близок к господарю. Но у него такая же горячая голова, как у моей сестры, - а разумы властителей должны быть всегда холодны! Если тебе нужны любовные письма, чтобы использовать Корнела Испиреску, - ты можешь… - Довольно, - прервал ее боярин. Он поднялся с места и прошелся по комнате, заложив руки за спину. Остановился перед дочерью – высокий, грозный и многомудрый патриарх. Потом склонился к ней и взял ее за подбородок – очень крепко; и властно впился взглядом в ее черные глаза. Марина продолжала улыбаться. - Ты понимаешь, как называется то, что ты предложила мне? - Да, - не дрогнув, ответила дочь. – Военная хитрость! Раду отпустил ее и отвернулся. - Я восхищен этим юношей, - угрюмо проговорил он. – Такую любовь трудно понять женщине… но для достижения моих целей я нуждаюсь в женщине, и здесь ты угадала, моя злоумная дщерь. Он опять замолчал – потом велел Марине подняться и сесть в кресло. Раду поместился в кресло напротив нее, чтобы они могли видеть глаза друг друга. - Я умею писать разными прехитрыми способами, - медленно произнес боярин, оглаживая бороду; в глазах его сейчас не было отеческой ласки, а была холодность властителя, испытывающего слугу. – Но я не умею говорить языком любящей женщины. Ты никогда не любила, Марина… Ты сумеешь это? Марина улыбнулась. - Да, отец, - ответила она. – Мне знаком этот язык – и я родственная душа этой любящей женщине… Я сумею сказать то, что нужно, - и так, как нужно! А ты, конечно, найдешь способ подделать почерк Иоаны. - Подделать руку дело нехитрое, - отозвался боярин. – Куда труднее подделать душу! - О, зачем же подделывать - когда душа у нас одна! – рассмеялась Марина. – Мы все – Кришан! Не правда ли, отец? - И ты Кришан куда более, чем мне всегда казалось, - произнес Раду. Он помрачнел. – Что ж… должен сказать, что и весьма огорчен твоей выходкой, и горд тобой. То, что ты делаешь, - измена, и ты должна понимать это… но многое прощается тому, кто служит великой цели. Ты и я спасаем наш род. Марина склонила голову. - Да.