Орлиное гнездо

Это был не первый мор, поразивший Царьград, - но никогда еще болезнь не распространялась так скоро, как теперь, когда великий город раздирала борьба за веру, за власть, за право обладания всеми соблазнами, которые мог предложить этот преемник Рима, драгоценность Востока и Запада. Война сталкивала людей неотвратимо и беспощадно, как любовь, и грек дарил поцелуй смерти турку, православный христианин – правоверному мусульманину или еретику; враг врагу и друг другу. Никакой исконный бог - и никакое новорожденное идолище или нововозведенное капище не могли спасти своих верующих. Улицы покрылись трупами, которые вывозили за город и сжигали отряды солдат и могильщиков, как и немногие христианские монахи, – люди отчаянные или святые в своем отчаянии. Чума вспыхнула сперва в беднейших кварталах, где люди жили теснее и труднее всего – это казалось карой небес купавшимся в роскоши владыкам Константинополя. Но даже такая небесная кара первой обрушилась на бедняков и рабов, вечных страдателей. Или они сделались уже нечувствительны к страданиям – и только радовались, что Господь забирает их к себе? Бедные греки и турки не сомневались в рае и не задумывались о нем – рай представлялся им простым, блаженным послушанием, как исполнена послушания, проста и тяжела была их земная жизнь. Не самые ли большие счастливцы были эти убогие? Не так было среди богатых, ученых и сильных людей, владетелей Константинополя. Они привыкли действовать и бороться с судьбой, среди них меньше всего было веры – и больше всего воли; и больше всего и отчаяния... Многие, кто имел к тому средства, бежали еще в первые дни – и преимущественно турки. Абдулмунсиф узнал о том, что началось в Стамбуле, одним из первых. Он собрал вокруг себя домашних, гостей и слуг и, бледный, но спокойный, оповестил их о разразившемся несчастье. - Стамбул уже переживал чуму, - говорил паша. – Кто должен умереть, умрет; кто должен жить, будет жить. Турок помолчал. Возложил руку на голову Василике, безмолвно и неподвижно сидевшей подле него. - Остаться здесь – мой кисмет, - сказал хозяин, обводя взглядом всех, кого взял под свое покровительство. – Вы же… Вы же, кто исполнил свой долг, можете спасаться. Он устремил взгляд на Корнела, Николае, их валахов и венгров. Те долго молчали. Наконец Корнел встал, чтобы ответить за всех: он поклонился, как будто держал ответ перед князем. - Ты благородный человек, - сказал он. И Штефан понял – что Корнел подразумевает не только то, что сейчас услышал. – Ты великодушен, - продолжал Корнел. – Но мой долг в Царьграде не исполнен. Он скрестил руки на груди и посмотрел на Василику. - Я останусь здесь, пока здесь ты, господин, и эта жена из моего народа – и пока я могу пригодиться вам, - сказал могучий витязь. Губы валаха тронула улыбка. - Таков мой кисмет, Абдулмунсиф-паша. Мои товарищи вольны выбирать, остаться им или бежать, - тут он взглянул на Николае. Штефан рассмеялся. - Ты и вправду такой храбрец, как о тебе говорят, - ответил он, посмотрев в непреклонные черные глаза валаха. – Но твои люди смогут бежать лишь вместе с тобой, Корнел-бей. Ты отвечаешь за них, и они принадлежат тебе. Твои спутники не владеют ни судами, ни деньгами, чтобы купить или нанять их… а сейчас каждый корабль стоит целого Константинополя! Я дал бы тебе корабль, на котором мог бы сбежать сам, Корнел-бей, - потому что я высоко чту твою доблесть и очень благодарен тебе за службу. Но только тебе одному. Корнел побледнел, сжав кулаки, слушая эту речь, исполненную и почтения, и превосходства сразу: как умели говорить только восточные люди. Он хотел горячо ответить, сдержался… потом бросил взгляд на обреченно молчавшего Николае. - Тогда останемся мы все, - сказал витязь. – Пока не придет время всем бежать – или всем погибнуть. Турок спокойно кивнул. - И да свершится воля Господа. Он отпустил всех, кроме Василики. Хозяева долго оставались вдвоем – и никто не смел слушать их разговоры, подсматривать за их любовью и их решениями: даже Николае. Через неделю город, и прежде неспокойный, напоминал не то бойню, не то кладбище. Абдулмунсиф все больше времени проводил в четырех стенах – и никто не мог сказать, то ли из-за тревоги за своих домашних, то ли из отчаяния. Его должность сейчас была почти бесполезна. Народные возмущения переросли в стадный страх и стадную ярость. Многие господа не смели показываться из своих дворцов: те из бедняков, кто не довольствовался безропотным умиранием, нападали на хозяев Стамбула, иные даже нарочно являлись в их сады и рощи больными или едва зараженными: и те, и другие знали, что обречены, и больше не трепетали перед угрожавшими им казнями. Однажды Абдулмунсиф сказал домочадцам, что погиб градоначальник, Челеби Ибрахим-паша – визирь и наместник султана… - Его выволокли из дома и растерзали, не дожидаясь, пока его убьет чума, - сказал Абдулмунсиф. Это означало, что Стамбул остался без высшей власти – и что принять власть над зачумленным городом мог кто угодно. Кто еще не сбежал. Но кто бы теперь пожелал сделаться таким царем над мертвыми! В дни безвластия до них дошел слух, что какие-то еретики, только теперь поднявшие голову, стали приносить в жертву дьяволу младенцев и девушек – то ли в своем безумии благодарили сатану за ниспосланное бедствие, то ли искали спасенья от него; но даже такое средство не помогло. Штефан горько смеялся. - Кто бы сомневался! – говорил он. Той ночью Василика впервые за многие дни крепко заснула. Ею овладело странное облегчение – а может, огромная усталость, граничащая с безразличием к своей судьбе. - Из вашего дома никто не взят, - произнесла княгиня. Иоана восседала на своем высоком престоле в своем турецко-валашском, полуженском-полумужском платье - и никто теперь не мог бы приказать ей спуститься, кроме самого Господа Бога. - Как ты думаешь, почему судьба вас щадит, Василика? – спросила государыня Валахии. - Наше время еще не пришло, - ответила Василика, стоявшая перед нею в таком же турецко-валашском платье. Иоана кивнула и улыбнулась. - Верно, - сказала она со спокойствием демона смерти. – А ты знаешь, кто наслал на вас чуму? - Господь, - дрогнув, отвечала Василика. – За наши грехи… Иоана смеялась. - Тогда Господь избрал удивительного ангела-карателя, - сказала княгиня. – Чуму на вас наслал Адриан, нагрузив больными рабами торговый корабль, отправлявшийся в Константинополь. Василика ахнула. - Но как же они доплыли? – едва выговорила полонянка. Иоана склонила голову набок. - Они доплыли потому, что очень хотели жить, - сказала государыня. – Что тебе удивительно? Те из людей, кто дает себе труд изучить других людей, обладают самой страшной властью, - прошептала Иоана. – Адриан мог бы просто перебить и сжечь чумных, но сделал лучше. Сделал так, как поступал в свое время господарь Влад - его учитель и Штефана. Василика смотрела в лицо Иоаны – прекрасное и одухотворенно-скорбное сквозь улыбку на рубиновых устах. "Лики святых всегда ужасны, - вдруг подумала невольница. – Это мало кто понимает, потому что они невообразимо ужасны…" Княгиня успокоительно кивнула, не сводя глаз со своей девушки. - А теперь вам пора бежать назад к Адриану, - произнесла Иоана. – Вы еще можете бежать: у вас пока не отняли корабля, но до этого недолго. Нам не нужны бесполезные смерти. - Так ты хочешь, чтобы мы заразили Адриана – и его приспешников? – прошептала Василика. - Мне не дано знать, что будет, - сурово ответила Иоана. – Но теперь ты знаешь, чего от тебя желает Господь. Ты не должна погибнуть здесь. Скажи Штефану, что его дело в Царьграде кончено, – и бегите, не медля ни минуты… Василика покорно склонила голову. На другой день она рассказала Штефану о своем видении. Тот тоже покорился слову Иоаны с готовностью христианского подвижника – даже скорее, чем Василика ожидала: может быть, Штефан ждал только повеления свыше, чтобы уступить своей человеческой слабости. Они взяли все ценности, которые могли унести; все книги, которые Штефан вынес из спаленного хранилища, а лучшую одежду увязали в узлы. - Когда поднимемся на борт, то платье, что на нас, нужно будет уничтожить, - предупреждал Штефан. Потом они оседлали коней и посадили на них всех, кто жил в доме. Служанку Анастасию взял к себе на седло Корнел. Выехали со двора и помчались без оглядки по улицам, на которых руки смерти, протянутые из-под рубищ, хватали их за плащи… В порту Ускюдар, где стоял корабль Штефана, "Магнавра", тоже пахло смертью: там шел бой. Обомлевший Штефан увидел, как его команда, его люди дерутся с какими-то чужаками. - Господин! Они хотят отбить корабль! – крикнул ему капитан, обливавшийся потом и кровью; его уже ранили, он слабел. Штефан спрыгнул с коня; тогда и Корнел, не колеблясь ни мгновения, спрыгнул с коня, выхватывая меч. - А ну!.. Всех положу здесь! – рявкнул он, наступая на разбойников. Главарь, бившийся с капитаном, на миг оторопел при виде грозного рыцаря. Но потом с ревом ринулся на Корнела; свистнул клинок, и голова злодея слетела с плеч. К Корнелу, кроме самого паши и его людей, примкнули два других витязя, Михня и Ливиу. Тогда нападавшие бросились бежать. Их не преследовали. Корнел вытер меч о плащ и, кивнув Штефану, первым направился в сторону корабля. За ним потянулись остальные, едва верившие в свое спасенье. Когда "Магнавра" - истинно велико-златая – тяжело отвалила от берега, Корнел снял и вышвырнул за борт свой темный плащ, испачканный в греческой крови. Все прочие, даже женщины, тоже расстались со своими плащами. Василика сидела на палубе, держа за руки свою служанку Анастасию, а над ними возвышался Корнел – он все смотрел на удаляющийся Царьград. Вдруг валашка рассмеялась и обернулась к витязю. - Эй, Корнел-бей… не боишься стать соляным столпом? – спросила она, теребя свою пышную косу, перевитую золотой цепочкой. Корнел засмеялся. - Нет, сестра, - ответил он. – Господь не любит трусов. Василика отвернулась. - А мне вот страшно, - тихо сказала она через несколько мгновений, тоже не отрывая взгляда от зачумленного города - который представлялся тем прекрасней и заманчивей, чем дальше уплывал. Василика видела, как радужные волны, омывающие Стамбул, качают мертвецов. - Господь не любит, когда боятся те, кому нельзя, - неожиданно подала голос гречанка Анастасия, на своем языке. Ветер шевелил черную прядь на ее узком уже прорезанном морщинами лбу, под темным покрывалом. – А если все вдруг станут храбрецы да воины – брат брата бояться совсем перестанет, и всем конец придет… Корнел кивнул. - Да, - тихо сказал он. – Брат брата бояться совсем перестанет… Ты мудрая женщина, Анастасия. Он повернулся и ушел туда, где расположился боярский сын. Через день после начала плавания случилось несчастье. Николае Кришан утонул. Он был на палубе наедине с Корнелом – но вдруг выпал за борт: и ушел под воду, в своих дорогих доспехах, почти сразу. Как Корнел допустил это – и почему не спас своего товарища? Конечно, он тоже был в доспехах; и едва ли смог бы вытащить их обоих и догнать корабль… Витязь, не скрываясь, явился к Штефану и признался в убийстве. - Почему ты это сделал? – спокойно спросил паша. Турок уже догадывался, почему; и ужас подбирался к его сердцу, когтил его. Корнел улыбнулся. - Николае был зачумлен, - ответил он. – Я понял это – и избавил моего брата от страданий… и от бед душевных… а всех нас от верной гибели. Турок долго смотрел на него. - Ты страшный человек, - наконец сказал он. – Но ведь ты понимаешь, что… - Да, - ответил Корнел, склонив голову: полуседые волосы застлали лицо. – Если я захвораю, выбросьте и меня за борт, как Николае. Штефан подошел к нему и крепко схватил за плечи. - Нет, - прошептал он. – Тебя смерть не коснется: ты страшный и великий человек. Аллах хранит таких людей, как ты, от всех смертей! Корнел кивнул и ушел. Он до самого конца плавания не показывался на глаза товарищам – только Штефан, разведав, где укрылся витязь, навещал его и носил ему хлеб и воду. Больше на судне никто не заболел. - А теперь нам нужно ехать к Андраши? – спросила Василика, взбираясь на свою драгоценную кобылку. Она бесшабашно улыбнулась в лицо испуганной Анастасии. Та уже за своим морем успела переслышать, кто такой белый рыцарь. - Да, - ответил Штефан, не глядя на подругу. – Едем к Андраши. И едем к моему дорогому брату. Корнел, услышавший этот разговор, засмеялся. Он исхудал за время своего затворничества – и только резче обозначились мышцы и жилы этого тела, созданного для борения. - Ах, как весело стало жить, братие! – сказал он. – Ни отцы наши, ни деды никогда не знавали такого веселья! Василика посмотрела в его черные непроглядные глаза под темными нерасходящимися бровями – и вдруг засмеялась тоже: громко, искренне.