***
Вы когда-нибудь показывали фак повелителю криминальной империи и оставались после в живых, чтобы рассказать об этом? А я да. Сказать честно, мой дед был не столько повелителем, сколько боссом, и оно всё было не столько криминальным, сколько теневым, да и империей особо не назвать, скорее просто бизнес, но всё же я вырос, купаясь в деньгах, которые даже и близко не были законными. В свой семнадцатый день рождения я сказал ему, что хочу пойти в колледж и делать что-то полезное, что-то законопослушное, что-то, что облегчит мои постоянные муки совести. Я абсолютно не желал иметь какое-либо отношение к нему и его грехам. Я сказал ему, что не хочу учиться, как стряпать активы и держаться среди сливок общества. То есть, да, мне хотелось быть шеф-поваром, но в нормальном смысле. Я желал стараться и трудиться в поте лица, прокладывая свой путь по жизни, как и все другие люди, а он просто посмеялся и сказал мне съесть ещё кусочек именинного торта. Вот тогда я и показал ему фак, а он дал мне пощечину. И, вроде как, именно с этого момента всё и пошло наперекосяк. Фели всегда был миротворцем, но даже он не смог до конца охладить наши с дедом буйные темпераменты. Остаток года в доме держалась напряженная и хрупкая атмосфера, и лишь когда Фели однажды за ужином разразился слезами и сказал нам прекратить это, или он пойдет на кладбище и расскажет про нас маме с папой, мы решили утихомириться. Никто не хотел расстраивать Фели, а дед был достаточно суеверен, чтобы не желать нарушать покой мёртвых. Взаимоотношения между нами по-прежнему оставляли желать лучшего. Сперва я хотел поступить в какую-нибудь кулинарную школу, но дедушка обозвал меня педиком. Я послал его в жопу, и он снова меня ударил. Это был замкнутый круг из разряда намылить-ополоснуть-повторить, где все мы были пустыми сосудами, издающими охрененно много шума. Чтобы накопить денег, я нашёл себе работу в местной пиццерии, поскольку не намеревался позволять дедушке оплачивать моё обучение в колледже. Я не хотел, чтобы он владел мной хоть в чём-то. Работая там я понял, что мне вовсе не хочется быть поваром, потому что профессиональная кухня — это жаркое, грязное, наполненное постоянным напряжением место, и я и минуты не желал там находиться. Некоторое время мои мечты не имели направленности, и я начал искать колледжи, обучающие всему подряд: от маркетинга до дизайна и криптобиологии. Мне не хотелось заниматься чем-то, что имеет хоть какое-то отношение к бизнесу, несмотря на то, что на этом поприще я бы добился успеха. Мне было понятно, что имя моей семьи будет использовано против меня, и я столкнусь с обвинением в коррупции ещё до двадцатипятилетнего возраста. Юридическая деятельность и журналистика не подходили по той же причине. Художник из меня, по сравнению с Фели, был бы не ахти, хотя я и ценил хорошие полотна и скульптуру. Дизайн одежды показался дельной мыслью, потому как не считая того факта, что мне нравилось хорошо выглядеть, это бы в буквальном смысле убило деда. (Вскрытие бы показало: «Причина смерти: Прада»). Но у меня не было нужных характеристик для поступления. В конце концов я выбрал историю. Попробуйте найти предмет более безобидный, чем история. Вы не сможете. Смотрите, художники могут быть радикалами с безумными идеями — вечно они задают вопросы и борются с системой. Бизнесмены, журналисты и законники работают внутри системы — они её колонны. Дизайнеры одежды обычно сумасшедшие и как-то отклоняются от социально приемлемых норм. А вот историк. Смотрите, большинство считают, что это охренеть как скучно. Это просто даты и события, и войны, и договоры, и прочее дерьмо. А историки — это просто безобидные человечки в совиных очках, сидящие по библиотекам и копающиеся в древних манускриптах. Никто не ожидает, что они могут кому-то навредить. Но божечки, как же люди ошибаются. Художники могут бросать вызов власти. Бизнесмены, законники и журналисты и есть власть. Дизайнеры одежды вне сферы власти. А историки? Что ж, они и создают власть. Эти безобидные ботанистые ублюдки на самом деле тихие гении, которые контролируют систему. Попробуйте переписать Французскую революцию с точки зрения дворянства. Революционеры покажутся сумасшедшими варварами, которые рубили людям головы. Однако, учили нас тому, что они были борцами с жестоким авторитарным режимом. И теперь мы все знаем, что монархия это плохо. Видите, о чём я толкую? История это оружие. Тихое оружие. Так что я выбрал историю, оплатил обучение и ушёл, пообещав себе, что никогда в жизни не вернусь назад. Даже на каникулы. (Летние я обычно проводил с Альфредом и Мэтью. Они, вроде бы, никогда не были против). Фели расстроился, но понял. Я подозревал, что теперь он тоже собирался поговорить с дедушкой об отъезде. Ему хотелось стать художником. Остаётся надеяться, дед не будет к нему столь же суров, как ко мне. Он в любом случае с Фели всегда был мягче. Единственный способ осилить историю колледжевого уровня — это пройти через слёзы и алкоголь, иногда одновременно. Мои соседи по комнате, Гилберт и Франсис, оба бесстыдные засранцы, имели дар к нахождению самых крепких жидкостей и вызывали всех и вся на соревнование по выпивке. Я обычно принимал в этом участие поскольку их ненавидел и хотел показать, из чего я сделан. В тот вечер именно это они мне и предложили. Это был ужасный день. Дед позвонил проверить меня. Мы оба бросались оскорблениями. Я швырнул телефон об стену и немного поревел. Франсис просунул голову в двери комнаты и спросил что не так, а я сказал ему идти на хер и оставить меня в покое — мне ещё эссе про семью Романовых писать. Однако в итоге вместо этого я просто опять перечитал «Крестного отца» и ещё поревел, в основном потому, что я ненавидел тот факт, что родился Варгасом, я ненавидел деда, я ненавидел то, чем он зарабатывает на жизнь, и я хотел нормальную семью с пухленькой мамой, которую приятно обнимать, и папой — любителем спорта, и дедушкой, который бы нечаянно говорил грубости перед маленькими детьми, а на него за это шикали и высылали в другую комнату. Я ещё раз напомнил себе, что никогда в жизни не вернусь назад. Что однажды я сам чего-то добьюсь, и никто никогда, услышав мою фамилию, не нахмурится на мгновение и не спросит меня нервным шепотом: «Ты имеешь в виду, ты Романо Варгас… ну, как, из Варгасов?» Я уже начал процесс отдаления. Даже хотя моё официальное имя и было Романо Варгас, я начал представляться как Ловино. Я никогда не называл людям моего настоящего имени, а они и не думали спрашивать (потому как, ну кто врёт о своём имени?), так что меня просто называли Ловино. Кроме Франсиса, поскольку он периодически называл меня «малышом Лови» — чисто чтобы меня побесить. И вот той ночью Гилберт сел на мою койку, выхватил у меня ноут и заявил: — Франсис мне сказал, что ты тут почти весь день сидишь и хандришь. Мы собираемся пойти выпить, ты с нами? — Иди на хрен, Гилберт. Мне надо закончить эссе. Он взглянул на экран ноута приподняв бровь. — Не знал, что для твоего эссе об Октябрьской революции надо зайти в инстаграмм и сидеть на страничке One Direction. Лицо у меня запылало, но я выхватил свой ноутбук обратно. — Заткни пасть, ты не знаешь что вообще там было в Октябрьскую революцию. Гилберт прочистил горло и запел — в ужасной имитации песни One Direction: — И так мы бунтовали всю ночь против худшей в мире монархии! — ТЫ ЗАТКНЕШЬСЯ? — я скрестил руки на груди и отвел взгляд. — Кроме того, завтра у нас занятия. — Э, и что? Побеспокойся об этом завтра. Идём с нами. Это лучше, чем сидеть здесь, оплакивая уход Зейна Малика из группы. От этих слов я покраснел как свекла и не осмелился сказать ему, что уход Зейна из One Direction на самом деле настоящая трагедия. Судя по его самодовольной роже, я был уверен, что он и так знает, что я думаю. Поэтому я излишне сильно хлопнул крышкой ноута и пробормотал: — Хорошо. В этот момент Франсис как раз вышел из ванной и Гилберт заорал: — Ловино идёт с нами! — О, хорошо. А то я так о тебе волновался, — Франсис был одет в свою клубную одежду — все из себя обтягивающие джинсы, шарф и вся фигня. Полагаю, он считал, что выглядит сексуально или типа того, но нехило с этим промахивался. Я действительно поражался, каким образом он каждый раз цепляет девчонку. Так что мы отправились гулять и напились. Поначалу всё было весьма неплохо. Даже весело. Я много флиртовал. Я мог бы обладать любой из них, но в ту ночь настоящей заинтересованности в перепихе у меня не было. Слишком уж вымотался за день; мне просто хотелось утопить печали в водке и забыться. Однако, вместо того, я по какой-то причине наоборот ударился в воспоминания. — Я тебе говорю, он обращается со мной как с грёбанной домашней зверушкой, типа я всегда должен делать, что он говорит, — я сделал глоток из ближайшего бокала — это был Лонг-Айленд айс ти и он даже не был моим, я утянул его у какого-то парня — после чего проглотил всхлип и продолжил: — Типа, кто он вообще думает он такой?! Думает, что всё в своей жизни может контролировать! Что за ублюдок! Ненавижу быть его родственником! Жду не дождусь когда выпущусь, начну жизнь с чистого листа и забуду о нём! Что за ублюдок! — А затем я вспомнил все те разы, когда я, будучи ребенком, сбивал коленки, а дед вытирал мне слёзы и говорил своим самым мягким голосом, что мужчины Варгасов не плачут, что он никогда не позволит чему-либо плохому случиться со мной, что он любит меня и что я молодец. И тогда я громко взвыл и зарылся лицом Гилберту в плечо. — Ну-ну, — он неуклюже похлопал меня по голове. — Думаю, нам пора домой. — Нет, о чём ты говоришь, сейчас же только… полночь, — я отстранился, слишком пьяный, чтобы ужасаться тому, что я реально рыдал на долбанном плече Гилберта «Великого» Байльшмидта. — Вообще-то, сейчас десять минут двенадцатого, но это неважно. — И что самое поганое, — я внезапно зарыдал, — я слишком быстро надираюсь! Боже мой, дедушка никогда не сможет мною гордиться, да? — я ещё немного позавывал, опустив голову на барную стойку. На самом краю сознания я заметил, что Гилберт эдак успокаивающе пожимает плечами зрителям в смысле «у него был плохой день». — Я думал, ты и не хочешь, чтобы он тобой гордился. — Не хочу. Он ублюдок. — Ловино, я забираю тебя домой, — Гилберт закинул мою руку себе на плечо. Он изогнул шею, выискивая Франсиса, который нашелся в углу — там он целовался с какой-то девчонкой. Гилберт посмотрел на меня и вздохнул. — Полагаю, мы идём одни. — Ненавижу тебя, — слабо пробормотал я. — Чувство взаимно, мужик. Ночь была холодной. Мы медленно шли по заросшей дороге. Этот район по ночам становился немного стрёмным, в основном из-за того, что растительности здесь было больше, чем населения. Не считая автобусной остановки, пары баров и неудачно расположенного Макдональдса, тут были одни лишь беспорядочно растущие кусты и деревья, да знаки, указывающие направление к колледжу. — Гилберт, — ныл я, — Я же на самом деле не быстро надираюсь? — Учитывая, что ты только что выхлебал весь имеющийся запас водки и всё ещё в сознании, нет, Ловино, неустойчивым к алкоголю тебя не назвать. — Спасибо, — пробормотал я. В глазах всё плыло. — Без проблем. А потом он чуть меня не уронил. Я почувствовал, как резко дернулось его тело, и сам почти было повалился на землю, поскольку мой вес удерживал именно Гилберт. Когда же мне удалось выровняться, я увидел, что он указывает на небо и кричит: — Гляди! Падающая звезда! Байльшмидт закрыл глаза, а я перевёл взгляд на полоску желтого света, разорвавшую облака. Рядом со мной Гилберт бормотал: — Хочу, чтобы Элизабет заметила меня! Хочу, чтобы Элизабет заметила меня! — а потом он открыл глаза, посмотрел на меня и заорал: — Ловино, загадывай желание или всё пропустишь! Но я просто смотрел, как падающая звезда скрывается из моего поля зрения и пропадает за перелеском, и клянусь вам всем рациональным и научным — я услышал, как на землю упало что-то твердое и тяжелое. — Это что было? — я повернул голову в ту сторону, откуда услышал шум; движение меня ещё больше дезориентировало. — Что было что? — Ты не слышал? — я пошатываясь пошел к перелеску, что был лишь в нескольких метрах от нас. Указывая на него, я сказал: — Что-то упало с неба. Вон там. — Ничего не упало, Ловино. Ты пьян. Давай отведем тебя домой. Ты даже эту падающую звезду пропустил, ты, идиот. Их не так много за жизнь увидишь. Но я просто проигнорировал Гилберта, поскольку знал. Я даже слышал шорох из подлеска. — Ловино, ты куда идешь? Погоди… Я был уже у деревьев. Сделав глубокий вдох, потянул руку в темноту и… — А! — БЛЯТЬ! ЧТО СЛУЧИЛОСЬ? Пестрая кошка выскочила оттуда на дорогу, напугала и Гилберта и меня до усрачки, после чего исчезла в ночи. Я потерял опору и испуганно завалился назад, и хотя моё падение было не слишком жестким, алкоголь наконец-то меня одолел — сознание от меня ускользнуло.***
Вам когда-нибудь доводилось пробуждаться ото сна, чувствуя себя при этом настолько ужасно, что невольно задаёшься вопросом, а не плененная ли я душа в умирающем теле, ожидающая освобождения? Будь у меня такая возможность, я бы спрыгнул с крыши просто чтобы прекратить боль. Всё. Болело. Я был придавлен к подушке тяжестью своей головы. Солнечный свет врывался в комнату как громкоголосый шестилетка с гнусавым голосочком. Птицы за окном издавали звуки, подобные ногтям по классной доске. А мой желудок перекатывался, вращался и совершал прыжки с изяществом балерины. Это единственное, что заставило меня двигаться. Я не осмеливался открыть рот даже чтобы в муке застонать, потому что не доверял себе. Пока нет. Наполовину идя шатаясь, наполовину ползком я преодолел путь до ванной, упал перед унитазом на колени, и меня вывернуло. Каждый раз, когда я думал, что уже всё, меня одолевал новый приступ тошноты, и я обнимал унитаз и блевал, а по лицу катились слёзы. Когда я наконец-таки закончил, то смог встать и сполоснуть рот. С координацией движений человека, находящегося при нулевой гравитации, я почистил зубы и поплескал водой на лицо. Судя по моим часам было одиннадцать утра. Через тридцать минут у меня начиналось занятие. Я провел непомерно много времени просто пересекая комнату, рассеянно удивившись, где же Гилберт и Франсис. У меня не было сил принимать душ. Я даже одежду сменить себя не заставил. Спотыкаясь, я дотелепал до конца коридора, где стоял кофейный автомат — восемь центов за стаканчик. Опустошив карманы, я унёс свой кофе в комнату, где выпил его маленькими глоточками, чтобы избежать тошноты. На полпути к аудитории я понял, что забыл принести ноутбук. Пока усаживался на место, до меня дошло, что сумка у меня какая-то некомфортно лёгкая и книг в ней нет. Внутренне вопя от бешенства, я в итоге нашел маленький карандаш. Он оказался единственной моей канцелярской принадлежностью в этот день. Чтоб им пусто было, этим Гилберту с Франсисом. Повели меня пить, а ведь знали, что на следующий день у нас есть занятия. Я их ненавидел. Боже, прошлая ночь была как в тумане. По большей части, я помнил лишь, что мне было грустно. Кажется, я плакал. И там была кошка. — Ты выглядишь неважно, — тихо отметил Мэтью, когда я сел рядом с ним. — У меня похмелье. — А, — он накрутил прядь волос на палец, после чего вырвал из своей тетради страницу и протянул мне. — Я заметил, что у тебя нет учебников. — Спасибо, — я взял её без отговорок. — Ты видел вчера падающую звезду? Я вскинул голову, проигнорировав боль, которая из-за этого поселилась в висках. — О, верно. — Конечно. Падающая звезда там тоже была. — Я её видел. Гилберт даже желание загадал. — Я тоже загадал, — сказал Мэтью, чуть улыбнувшись. Он пожал плечами и продолжил: — Знаю, это по-детски и сплошное суеверие, но забавно же, верно? Кроме того, а что если оно исполнится? — Чего ты пожелал? — Это немного глупо… Я бы закатил глаза, не вызывай это движение тошноту. Так что вместо этого я просто вернул внимание к передней части аудитории; как раз зашёл доктор Кёркленд. Последнее, чего мне хотелось в таком дерьмовом состоянии, это чтобы голос с резким и претенциозным британским акцентом без конца и края вещал о Войне Роз. Пережить это я был просто не в состоянии. Но мне необходимо держать свою успеваемость на уровне — просто чтобы продемонстрировать деду, что я могу; поэтому я записывал сколько получалось, слушая лишь вполуха. Передать не могу, насколько это болезненно, когда благословенная тишина аудитории (нарушаемая только голосом преподавателя), оказывается внезапно потревожена скрипом шагов, тяжелым дыханием, чертыханием и громким БАМ! двери аудитории, которая, распахнувшись с немалой силой, ударяется о стену. Я задушил вырвавшийся стон, а остальные, дернувшись, подняли глаза. И вот тут-то и появляется этот парень. Полагаю, первое, что в нём замечают, это его плащ. Он был похож на какое-то порождение нечестивой связи короткого плаща и фрака, ярко-красный, с золотыми пуговицами, сейчас не застегнутыми. Под ним парень носил нормальную белую футболку и джинсы. Стоя согнувшись и тяжело дыша, одну руку он держал на дверной ручке, а во второй держал сумку на ремне. На ногах у него были белые кроссовки, и, без шуток, если присмотреться получше (а с моего места открывался вполне приличный вид), можно было увидеть мелкий, но замысловатый черно-белый узор из звёзд на каблуке. Волосы парня были взъерошенными и точно повторяли цвет каштана, а зеленые глаза — настолько яркими, что практически сияли. — Да, я это сделал! — выдохнул он скорее себе, чем кому-либо ещё. — Опоздал всего на пять минут. — Вообще-то, — доктор Кёркленд посмотрел на свои часы. Его губы от раздражения были сжаты в тонкую линию, — вы опоздали более чем на пятнадцать минут. — После паузы, во время которой он изучающе рассматривал парня, преподаватель добавил. — Вы вообще в моей группе? Никогда не видел вас прежде. — О. Простите, — парень выпрямился, выглядя пристыженным. Он расстегнул молнию на сумке, вытащил лист бумаги и, подойдя к доктору Кёркленду, протянул его со словами: — Я новенький. Новенький? В середине года? Все сразу же начали перешептываться. — Успокоились, — напрасно потребовал доктор Кёркленд, нахмурив свои огромные брови. Немного изучив бумагу, он сказал: — А, да, вы Антонио Фернандес Каррьедо. Верно, теперь припоминаю. Меня зовут доктор Артур Кёркленд. Присаживайтесь. Новичок, Антонио, благодарно кивнул и сел за ближайшую свободную парту. И вот так всё и началось.***
Знаю-знаю, я считал его поверхностным и раздражающим, но всё же я не был настолько незрел, чтобы отрицать, что с Франсисом что-то происходит. В большинство из дней он до чёртиков раздражал меня своей склонностью обращаться ко мне «малыш Лови» и говорить с сильным и фальшивым французским акцентом, но бывали дни, когда он вел себя просто откровенно… странно. Словно какой-нибудь унылый призрак. Это выбешивало меня, поскольку я понятия не имел, как реагировать. Моей первой мыслью было сказать что-нибудь едкое — только так и можно было с ним общаться обычно, — но в такое время он всегда выглядел словно обязательно разрыдается, если быть с ним недостаточно мягким. И он никогда не говорил почему. Позвольте мне прояснить ситуацию: девчонки вешались на Франсиса гроздьями. Но сам он очень редко вешался на них. То есть, конечно же, он танцевал и целовался с ними, но случаи, когда я могу точно сказать, что он потом уходил с ними, можно пересчитать по пальцам. И подобное поведение у него было именно в такие дни: в следующие сутки после его связи на одну ночь другой Франсис поднимал свою грустную головёнку, и ни Гилберт, ни я не представляли, что с этим делать. Сегодня был один из таких дней. Ко времени возвращения в общежитие я всё ещё мучился похмельем. Наша комната была вполне нормальной для четырех человек. Я и Франсис занимали нижние койки двухъярусных кроватей, а Гилберт спал над Франсисом. Надо мной никого не было, так что мы трое обычно использовали лишнюю койку, чтобы сваливать различную фигню, например: запасные подушки, фен или упаковку пива на шесть бутылок. Там была настоящая свалка. На койке лежало так много вещей, что мы уже даже не осмеливались туда соваться. Кто знает, что бы мы там обнаружили, копни слишком глубоко? Франсис сидел на своей койке, накинув на ноги одеяло и притянув колени к подбородку, и просто пялился в никуда. По покрасневшим глазам и розоватому оттенку кожи я понял, что он плакал. Франсис продолжал шмыгать и даже не заметил, что я вошел. Гилберт раньше пытался заставить его открыться и рассказать нам, что его беспокоит, но тот так и не признался. Он лишь фальшиво смеялся и говорил, что это ерунда. Франсис мог сплетничать не хуже девчонки-чирлидерши из понтовой старшей школы, но заставить его открыться, если ему того не хотелось, было невозможно. Так что несколько секунд я просто с тревогой смотрел на него, думая, что голова у меня раскалывается слишком сильно для подобных драм прямо сейчас. Но я всё же вздохнул и пробормотал тихое «привет», прежде чем дойти до своей кровати и лечь. Франсис не ответил, да я этого и не ждал. Прошло ещё пятнадцать минут, и вернулся Гилберт. Он сразу же обратил внимание на Франсиса. — О, привет, — осторожно начал он. — Ты в порядке? — Я — потрясно, — прекрасно, теперь Франсис попугайничает с Гилберта. Скоро наступит конец света. Некоторое время стояла тишина, пока я не услышал, как Франсис высморкался, а Гилбер, чтобы его отвлечь, сказал: — Знаешь, мы с Ловино видели падающую звезду прошлой ночью. Это было так круто. Ты её видел? — Нет, я был занят с Анной. — Так зовут ту девушку, с которой ты целовался, да? — А может, правильно Ханна. Не помню. Именно в этот момент дверь открылась с капитальным БАМ, и я сел в кровати так резко, что у меня чуть глаза не взорвались. Гилберт, кажется, почти свалился со своей койки, если судить по тому, как он вцепился в постель и подтаскивал себя поглубже в одеяла. — Мужик, какого хрена? — спросил он, а я, сквозь головную боль, смог достаточно проморгаться, чтобы лицезреть профессионального уничтожителя дверей — Антонио Фернандеса Каррьедо, стоявшего с двумя огромными чемоданами в руках и пытающегося отдышаться. — На лекции ты тоже так сделал, — резко заметил я, и он повернулся ко мне с извиняющейся улыбкой. — Прости, — никаких других объяснений не последовало, и до меня медленно дошло, что блин, он наш четвертый сосед. Эта мысль подтвердилась, когда он сказал: — Мне сообщили, что это моя комната на остаток года. Гилберт слез с койки, а Франсис сдержанно вытер глаза, наклеивая улыбку. Они оба подошли к новенькому, протягивая руки для пожатия. — Я Гилберт, это Франсис, а тот развалина-алкоголик — Ловино. — Эй, заткнись нахрен! — А тебя как зовут? — спросил Гилберт, полностью меня проигнорировав. Антонио, к моему глубокому смущению, послал мне сочувствующий взгляд, после чего повернулся к Гилберту и представился. — Мы можем называть тебя Тони? — спросил его Франсис. — Вы можете называть меня как вам будет угодно! — жизнерадостно сказал он. Его взгляд обратился ко мне, а затем на верхнюю койку. — Это тут я сплю? Глаза Франсиса и Гилберта медленно переместились на забитую барахлом постель. — Э, да, — заторможено начал Гилберт. — Нам надо будет это прибрать. Этим днём среди прочих ценностей, припрятанных на верхней койке, я обнаружил пропавшую тетрадь, недоеденный шоколадный батончик и свою потерянную зарядку для мобилки. Антонио добродушно смеялся, глядя на этот бардак, а после забрался наверх и устроился под одеялом. Было едва ли три часа дня. — Вы, ребят, не возражаете, если я устрою сиесту, да? Мне довольно трудно быть на ногах весь день. Я вообще больше ночной человек. — Будто нам есть до этого дело. Поступай как хочешь, — огрызнулся я, поворачиваясь на бок и закрывая глаза. Я услышал шуршания и шорохи над собой, после чего голос Антонио раздался некомфортно близко к моей голове. Он смотрел на меня сверху вниз — в буквальном смысле, он свесил голову сверху, — и сказал: — Хочешь аспирина или ещё чего-нибудь? Ты выглядишь неважно. Я прищурился и уставился на него. — Нет. — Не обижайся на него, Тони, — сказал Гилберт будничным тоном. — Он станет помилее, когда привыкнет к тебе. — Я сказал заткнись, Гилберт. — Видишь, так он обычно демонстрирует привязанность. — Господи, какие вы все ублюдки, — я засунул голову под одеяло и игнорировал их остаток дня.***
Когда я проснулся, снаружи было темно. Я услышал тихий разговор. Франсиса в комнате не было — я решил, что он вышел покурить, — но Гилберт и Антонио вели занятную беседу, которая, подозреваю, длилась уже не один час. — … Знаю, что это, вроде как, глупо, правда. И вовсе не считаю, что я не её уровня или вроде того, потому что, ну, ты знаешь, это ж я. Антонио посмеивался. — Но я не какой-то там богатый и талантливый музыкант или что. Боже, я понятия не имею, что буду делать после колледжа, а тот парень, которым она увлечена, он уже получает предложения из, как её, Берлинской филармонии и всё такое. Это реально не пострясно. И я пытаюсь следовать своей обычной практике — то есть, я же не в первый раз с девчонкой болтаю — и это никогда не срабатывает. Я хочу, чтобы она принимала меня всерьез, а не как какого-то тупого качка. Да я даже спортом не занимаюсь, но она всё равно считает, что я тупой качок. Видел бы ты, как она на меня смотрит. Будто я чудик какой. Хех, полагаю, выгляжу я похоже. — Это место для меня новое, да и тебя я едва знаю, — голос Антонио, тихий и добрый, плавно тёк по воздуху, — но если она не принимает тебя всерьез, может, тебе стоит попытать удачи с кем-то, кто принимает, а? — Нет, Тони. Говорю тебе, Элизабет та единственная. Мне даже снился такой сверхсмущающий сон, что мы поженились, — Гилберт застонал. — Поверить не могу, что рассказал тебе об этом. Мы ж едва знакомы. Антонио снова засмеялся. — Всё нормально! Я умею хранить секреты! К тому же, думаю, это мило! — Неважно. Ну да ладно, как вышло, что ты приехал посреди учебного года? — Хмм, — задумался Антонио. — Вообще, я занимался кое-чем другим, но потом почувствовал своё призвание. — История Европы? Антонио рассмеялся и не ответил, что я посчитал несколько странным. — Что мы делаем с ужином? Я помираю с голода. — Вниз по коридору кухня. Иди сделай себе что-нибудь, — ответил Гилберт. — О, эм, — начал Антонио и замолчал, неловко засмеявшись. Боже, до чего много этот парень смеется. — Я ужасный повар. Пожалуй, просто найду кафе или что-то такое. Я вздохнул. — Если хочешь пасты, могу помочь. — После сна я чувствовал себя лучше. Уже похожим на человека. Даже достаточно, чтобы что-нибудь подучить, пока не станет совсем поздно. Медленно поднимая голову с подушки, я потер глаза и встал, зевая и потягиваясь. Мне было нужно в душ, очень сильно, но что более важно, мне требовалось поесть. Антонио посмотрел на меня с изумлением. — О, ты проснулся! — на его лице появилась эта его легкая улыбка. Именно в этот момент я осознал, насколько он на самом деле привлекательный. (А затем отвесил себе за это себе оплеуху, мысленно, поскольку нет, дед помрёт, если узнает, что мужчины меня привлекают так же, как и женщины.) (А потом я отвесил себе ещё одну мысленную оплеуху, поскольку мне плевать на деда. Пусть помирает.) — Ты слышал о моём сне про свадьбу? — нервно спросил Гилберт. Я обернулся в его сторону. На мгновенье мне подумалось о шантаже, но я был слишком уставший и голодный. — Какой ещё сон про свадьбу? По-видимому, этот ответ его успокоил, поскольку он тихонько выдохнул. — Никакой. Иди ешь свою пасту. Я вернул своё внимание Антонио, который очень внимательно на меня смотрел. — Ты идёшь или как? — рявкнул я. — Да! — он схватил свой красный плащ. — Зачем ты его надеваешь? Нам всего лишь по коридору. — Холодно! — пожаловался он. — Вовсе нет. — Слишком холодно, Ловино. — Сильные руки Антонио были загорелыми. Я почти пожелал, чтобы он не прятал их под одеждой, просто потому что вид был привлекательным. Он был очень мускулистым, и всё в нужных местах. Я решил мысленно наказать себя за эту мысль, но потом не стал. Я слишком проголодался, чтобы волноваться об этом. Я чувствовал на себе взгляд Антонио когда бы ни поворачивался к нему спиной. Я просто доставал нужное для пасты, произнося разные фразы, вроде: «Сосредоточься на том, что я делаю, так ты всё запомнишь. Я не собираюсь готовить каждый раз», или «Надеюсь, ты любишь помидоры, потому что я кладу их много». Он утвердительно ответил мне оба раза, но его взгляд оставался достаточно пристальным, чтобы прожечь во мне дырку. Было ощущение, что я мог чувствовать жар на коже прямо как некое физическое воздействие. Это было странно. Раньше я ни с кем подобного не испытывал. — Ну так, откуда ты? — спросил я наконец, потому что молчание между нами стало неловким. Он так вздохнул, словно это был сложный вопрос типа «Веришь ли ты в теорию струн?», или «Что было раньше: курица или яйцо?», после чего ответил: — Испания, — как будто это была первая страна, которая пришла ему на ум. Я приподнял бровь. Он определенно выглядел достаточно похожим на средиземноморского жителя. — И как там в Испании? — Хорошо, — ответил он несколько неуверенно. И прежде чем я смог задать ему ещё вопрос, он сам заговорил: — А ты сам? — Я родился здесь, но моя семья из Италии. Он на меня так посмотрел, будто я только что сказал, что бегло говорю на суахили. — Но «Ловино» не итальянское имя. Я просто моргнул. Что ж, это было любопытно. Никто прежде не обращал внимания на моё имя. — Оно означает «вино», — медленно сказал я, изучая его со всей внимательностью. Антонио по-прежнему выглядел недоверчиво. — Но это же не имя, так ведь? — Моё настоящее имя Романо, — тихо сказал я, отведя от него взгляд и уставившись на пасту, кипящую на плите. Почему я сказал ему об этом? Я не хотел, но не смог… не смог сдержаться. — Не болтай об этом. Антонио мне улыбнулся и повторил те же слова, что и до того: — Я умею хранить секреты, Романо. — Нет, называй меня Ловино. Ненавижу это имя, — я смотрел на пасту с враждебностью, которую та не заслуживала. Имя Романо напоминало мне о моём деде, Ромуле. Романо напоминало мне обо всех вещах и людях, которые я решил оставить позади. Романо напоминало мне, что независимо от того, что я делал, я всё равно имел отношение к криминалу и этого не изменить. Каждый раз, когда я смотрел на свою кожу, мне приходилось смиряться с фактом, что я был плоть и кровь от наводящих ужас Варгасов. И, Господи, как я это ненавидел. Я так сильно это ненавидел. Существуй способ отделиться от своей изначальной личности, я бы это сделал. Я бы сделал это в тот же миг. Антонио видимо понял, что я говорю серьезно, поскольку его голос был тих и мягок, когда он заговорил снова. — Хорошо, Ловино. — Так-то лучше. Мы ели пасту в молчании, а когда после возвращались в нашу комнату, я заметил в конце коридора Франсиса, наливающего кофе из автомата. Антонио обеспокоенно на меня посмотрел. — Он в порядке? Выглядит по-настоящему расстроенным. — Не имею ни малейшего, мать его, понятия. Он иногда становится таким и никогда об этом не говорит. Надеюсь, завтра всё уже будет в порядке. — Хмм, — промычал Антонио, и мы зашли в комнату не обменявшись больше ни словом. Следующим утром Антонио осуществил мечту Гилберта. А подобное часто говорить не приходиться. Ни о ком.***
Несмотря на всю свою браваду была у Гилберта некоторая тенденция принижать себя. Думаю, ему нравилось быть Великим, но вот его представление, что такое «великое», могло быть несколько перекошено. Он хвастался своей устойчивостью к алкоголю, умением выводить брата или ещё какой тупой фигней вроде этого. Он никогда бы не стал рассказывать вам о своей специализации, покуда вы сами не спросите, поскольку боялся, что его будут осуждать за ботанство. Он бы никогда не рассказал вам о «своей малышне». Первый раз, когда я услышал о «его малышне», было два часа ночи и он висел на телефоне с братом. Я тогда плавал между сном и явью, волнуясь о завтрашнем тесте, когда услышал, как он говорит: — Эй, Люд, как там моя малышня? Я чуть не ахнул, ведь обычно вы в курсе, если ваш сосед по комнате молодой папаша. — О, — сказал Гилберт спустя мгновенье, голос у него стал очень грустным. — Да, он болел уже некоторое время. Мне так жаль. Боже. Блять. Как справляются его родители? Это меня реально озадачило, но теперь ответ был ближе. Я чувствовал это. — Да, им будет тяжело. А Роза мне написала, говорит, что химиотерапия работает. Это так, правда? Погодите, погодите, погодите. Что? — Правда? О! Великолепно! — Гилберту пришлось понизить голос, чтобы не мешать нам, но он продолжал говорить. — Боже, я так счастлив. Она такой милый ребенок. Мой подарок получила? Я купил ей такого милого мишку на день рождение. Получила? Он ей понравился? О, ура. Я очень рад, — смех его был каким-то мокрым, словно он плакал. — Нет, нет, да, я в порядке. Просто. Много эмоций. Блин. Так смущает. Понимаете, дело в том, что Гилберт учился на онкологическом. Когда он ещё жил в Германии, то работал в детском отделении больницы и подружился со всеми маленькими пациентами. Он об этом особо не распространялся, как мне кажется, из-за того, что был стеснительным. Всё это Гилберт рассказал мне, когда утром я задал вопрос; лицо у него при этом было свекольно-красным, а голос неуверенным. — Так чего же ты не хвастаешься этим? — пробормотал я. Он просто покрутил большими пальцами и ответил вот что: — Это было бы немного странно, так ведь? Я делаю это не чтобы хвастаться. Мне просто нравится помогать им. То есть, я не против того, чтобы люди знали, конечно нет. Я этим горжусь. Но… всё же… я не могу реально хвастаться этим. Кто же такими вещами бахвалится? В то время как этот случай помог мне увидеть Гилберта в новом свете, он также напомнил мне, насколько мало я сделал для мира. Некоторое время после этого я себя ненавидел. Сегодня Антонио пришел на занятие вовремя и даже не распахивал настежь никаких дверей. Я так им гордился. Он улыбнулся и сел позади меня, похлопав моего соседа, Мэтью, по плечу. — Привет, ты же Мэт, верно? Мэтью выглядет искренне встревоженным, потому как обычно его путали с гораздо более популярным братом, Альфредом. Он обернулся посмотреть на Антонио с таким пустым взглядом, будто бы тот был каким-то инопланетным существом. — Эм, да, я Мэтью, — сказал он наконец. — А ты тот новенький. — Я Антонио, — Каррьедо очень энергично пожал вялую руку Мэтью. — Слышал, ты в Клубе Природы? — Э, — начал Мэтью. Общение никогда не было его сильной стороной. — Да. Кто тебе рассказал? — Вроде бы я видел тебя в газете колледжа? На групповом фото, кажется? — он посмотрел в потолок, пытаясь припомнить. — Ага, групповое фото. Мне было интересно, можно ли мне тоже вступить. Чем именно вы занимаетесь, ребята? Мэтью пожал плечами. — Да ничем, в общем-то. — Потом его плечи вроде как поникли и он повернулся к Антонио спиной, вздохнув. — Совсем ничем. Я собирался было спросить Мэтью, почему он выглядит таким несчастным, но прежде чем мне это удалось, зашёл доктор Кёркленд, как и всегда уставший и раздраженный. Так что я захлопнул рот и вернулся к конспектам, остро чувствуя жар взгляда Антонио на своем затылке. На протяжении лекции я старался сфокусироваться на ведении конспекта и ответах на вопросы, но не мог сдержаться и бросал взгляды назад, на Антонио, а он не мог сдержаться и бросал взгляды на меня. Это было в некотором роде оскорбительно. Он всё так же был одет в этот дурацкий плащ, и красный цвет продолжал привлекать моё внимание. (Это, а ещё он был симпатичным, и я не мог не отслеживать линию его челюсти взглядом.) Как только прозвенел звонок, Антонио сорвался с места, собирая вещи и выбегая из аудитории. Из-за его белых кроссовок как-то так получалось, что он вроде как бежит по воздуху. — Да в чём, блять, его проблема? — пробормотал я, закатывая глаза. — На чём он специализируется? — спросил Мэтью. Он странно на меня посмотрел. — Он ведь живет с тобой в одной комнате, верно? Ты знаешь? — О чём ты говоришь? Он только что отсидел Историю Британских островов! Очевидно же, что он на факультете Истории Европы. — Верно, — Мэтью выглядел неуверенно, потянувшись к своей мобилке. — Потому что Иван смс-нул мне час назад о новичке в своей группе. — Он поднял взгляд на меня. — Антонио. — О. Окей, — сказал я, не понимая, к чему всё идёт. — Ты знаешь, где учится Иван, Ловино? — спросил Мэтью, поднимая бровь. — На Астрофизике. Я уронил челюсть. — Что? Что делает специализирующийся на европейской истории на грёбанной астрофизике?***
Все вроде как знают, что это скотство — приударять за предметом влюбленности другого чувака. Особенно, если этот чувак твой сосед по комнате. Особенно, если твой сосед настроен настолько пораженчески, как это было с Гилбертом. Это просто не круто. Не то чтобы я много знал об Антонио, но он не создавал впечатления типа, способным делать то, что он делал прямо сейчас. Я увидел его сидящим на одной из скамеек на лужайке вместе с Элизабет Хедервари. Девушка смеялась, а он улыбался. Не знаю, почему эта сцена вызвала во мне такое раздражение. Не то чтобы мне на самом деле было дело до чувств Гилберта. По крайней мере, я притворялся что не было. Может, это просто из-за того, что Антонио секси, натурал и флиртует с девчонкой, и иногда это может вот просто раздражать. Нет, это определенно было из-за Гилберта. Антонио мог делать всё, что, мать его, угодно. Но флиртовать с Элизабет было скотством. Он прекрасно знал, что Гилберт чувствует к ней. И я собирался высказать ему своё мнение. Потому что. Понимаете. Гилберт. (НЕ) был моим другом. Вроде того. Нет. Чуть прищурившись я топал к ним, убеждаясь, что придавливаю ногами максимально возможное количество травы. Их голоса доносились до меня — все такие летние и беззаботные. — Я люблю детей! — Правда? — с энтузиазмом спросил Антонио. — Они такие милые. Но и сбивают меня с толку. Я временами не понимаю их игр. Я правда не представляю, как у Гилберта это получается! — и он озадаченно покачал головой. Я остановился. — У Гилберта получается что? — с любопытством спросила Элизабет. Вид Антонио стал обеспокоенным, будто бы он проговорился о большом секрете, и парень резко замотал головой. — Нет, ничего. Мне правда не стоило… Смех Элизабет был холодным. — Только не говори мне, что у него есть дети. Это же будет просто идеально. То есть, я бы даже не удивилась. Я почувствовал, как кровь начинает закипать, но Антонио, казалось, эти слова не обеспокоили. — О, разве ты не знаешь о его детях из больницы? Блять. Элизабет прекратила свой жестокий смех и моргнула. — Что? — Его… эм… пациентах из детского отделения? — Антонио, казалось, сжался под её шокированным взглядом. — Ой, блин, ты этого не знала? — он дико затряс головой. — Мне так жаль, я наверно не должен был упоминать об этом. Я думал, ты знаешь, я… блин. Пожалуйста не говори ему, что я тебе сказал. Антонио знал о малышне Гилберта? Как? Когда? — Погоди, — Элизабет протянула руку, чтобы остановить собравшегося уходить Антонио. — О чём ты говоришь? Пациенты в детском отделении? Антонио побледнел. -Эм, я не… забудь. Если интересно, лучше спроси у него сама. Не мне об этом говорить. Мне жаль, что я даже упомянул об этом! Я изумленно смотрел, как Антонио вскочил на ноги и, захватив свою сумку, бросился обратно в здание колледжа: хвосты его красного плаща трепыхались на ветру. Элизабет в абсолютнейшем шоке таращилась ему во след. Я не знал, что чувствовать о событии, которому только что стал свидетелем. Антонио обнародовал малоизвестную информацию о Гилберте девушке, которая тому нравилась, информацию, которая заставила бы любого изменить своё мнение даже о таком придурке как Байльшмидт. И он сделал это безупречно, рассказав ей лишь столько, сколько потребуется, чтобы разжечь в ней интерес. Понимаете, подобные приёмы были мне знакомы. Дед постоянно их использовал с людьми. Чтобы их завлечь. Я слишком хорошо знал, как манипулировать человеческим разумом, и хотя это знание мне не нравилось, с его помощью я так же с лёгкостью мог заметить, когда подобное использовали другие. Позже, когда я вошёл в нашу комнату, Антонио лежал на своей койке, устроив сиесту. Я не знал, хочется мне с ним поговорить или нет. Просто увиденная тогда сцена меня слишком потрясла. Гилберт пришёл лишь десятью минутами позже, и румянец на его щеках был ярко выраженным. Сам ведь он был бледным. Заметить, что Гилберт покраснел, было очень просто. — Ребят, Элиза только что спросила меня, не хочу ли я завтра погулять. Антонио перевернулся на постели и спрыгнул вниз, его ноги сильно ударили о пол. — Правда? — восторженно воскликнул он. — Это чудесно. Поздравляю, amigo! У Гилберта же был вид, будто он частично в шоке. Он повернулся ко мне, и я просто кивнул. — Рад за тебя. — Видимо, — нерешительно сказал он, — эти желания на падающую звезду работают, а? Мой взгляд почему-то переместился прямиком к Антонио, когда испанец сказал: — Ага! Точно работают! — Боже, мне нужен кофе, — сказал Гилберт всё тем же пришибленным голосом, ковыляя на выход из комнаты. Когда дверь за Гилбертом закрылась, Антонио улыбнулся. Это была мягкая улыбка, предназначенная исключительно самому себе. Как поздравление себя с хорошо проделанной работой. — Знаешь, я тебя видел, — сказал я, прежде чем успел остановиться. Он обернулся ко мне, слегка удивившись. — Чертовски достойный поступок, — пробормотал я, после чего засунул в уши наушники и раскрыл свой ноут. — Пустяки, — услышал я его слова за шумом громкой музыки, бъющей мне в уши. Он забрался обратно к себе, и я несколько часов не слышал от него ни звука. Когда я встал, чтобы сходить в туалет, на подушке Гилберта лежала красная гвоздика, абсолютно того же оттенка, как и плащ Антонио.***
Обычно Фели не звонил мне после семи вечера. Наши беседы по большей части состояли из его бесконечной болтовни о всякой чепухе и моих периодических «хмм» в нужных местах. Иногда он говорил, что состояние сердца деда ухудшается и, может, мне бы стоило приехал домой навестить его. Это всегда тревожило меня, поскольку складывалось впечатление, что дед умирает, хотя это было и не так. Я не знал, что чувствовать по поводу его возможной смерти. Сама мысль казалась настолько чуждой. В газетах бы началась шумиха, и, думаю, мне, как наследнику его денег и прочих благ, пришлось бы сделать какое-то заявление. Я бы всё отдал на благотворительность. Не хотел я ничего из его грязного наследства. Пришла бы полиция — всюду засунуть нос. Там вроде как… знали меня. По крайней мере в лицо. Это меня особо не тревожило, поскольку в силу детского возраста чаще всего я вовсе не имел никакого понятия, чем там промышляет мой дед. А ещё я ни разу не встревал в проблемы и никогда не вёл себя как богатенькая сволочь. Дед воспитывал меня так, чтобы я любил свои деньги, и его очень расстраивало, что я не испытывал к ним любви. Деду не нравилось даже то, что я работаю, поскольку каждый раз, когда он узнавал о моих разнообразных подработках, то усматривал в этом оскорбление своему имени. Он предлагал мне свои деньги. Будто бы я когда их брал. Сделай я так, он стал бы мной владеть. Он бы меня купил. Он бы меня контролировал. Я не мог этого допустить. И всё же бывало время, когда я… скучал по нему… Признавать это было мне ненавистно. Я ненавидел даже саму мысль об этом. Он не стоил того, чтобы тратить на него время. Вот почему я моментально разозлился на себя, когда рыдающий Феличиано позвонил в три утра. Я как раз дошёл до середины запутанного сна, в котором присутствовали рыба-попугай, зомби и банки диетической колы, когда звонок телефона проник мне в сознание и вырвал в реальность. Я стал нащупывать телефон, чтобы заставить звук прекратиться, но когда увидел имя Фели, танцующее на экране, моё сердце сделало неприятный кульбит. Вдруг случилось что-то серьезное? — Фели? Почему ты звонишь мне так поздно? Фели плакал, сильно. Он кашлял, хлюпал носом и едва мог связно говорить. Франсис, который всегда чутко спал, включил свою прикроватную лампочку. От этого заворочался Гилберт, а затем и Антонио, который в любом случае поздно ложился. В считанные минуты в комнате загорелись все лампы, и трое парней смотрели на меня с одинаковым выражением тревоги. А Фели не прекращал плакать. Он не успевал достаточно успокоиться, чтобы хотя бы сказать мне в чём дело. — Феличиано, — начал я, стараясь говорить максимально ровно. — Феличиано, дыши. Успокойся. Слушай меня. Ты меня слушаешь? Глубокие вдохи. Ш-ш-ш, прекрати. Calmati, fratello, calmati! — Через две минуты подобного общения, как раз когда я всерьез начал паниковать, Феличиано смог заговорить. Голос у него был прерывистый, как порванное полотенце. — Рома, о боже, Рома, — рыдал он. — Дедушка. «Блять», — подумал я. — Что дедушка? Краем глаза я заметил, как губы Франсиса шевельнулись в merde, словно он уже знал, что случилось нечто ужасное. Он привстал, потянувшись к своему рюкзаку. Франсис всегда держал под рукой упаковку платочков, и я видел, как он аккуратно вытащил пару штук, чтобы предложить мне, если я вдруг устрою слезоразлив. Антонио спрыгнул со своей койки и сел на край моей постели. Не будь я до чёртиков напуган, я бы наорал на него за вторжение в личное пространство. — Он и я, — Феличиано начал говорить так, словно произнести спокойное предложение ему было физически больно, — поругались. И настолько сильно. Рома. О боже. Так сильно. — Поругались? — Я выдохнул. На другом конце Феличиано опять ударился в слёзы. В моей груди похолодело. — Фели, где ты? — Пожалуйста, будь дома, в безопасности, пожалуйста, будь дома, в безопасности, пожалуйста, пожалуйста, пожалуйста… — В поезде. — О Господи, — подавился я. — Что ты делаешь в поезде? — Еду в твой колледж. — О Господи, — повторил я. — Фели, а дедушка знает, где ты? На другом конце повисла тишина. Большего мне и не требовалось. Наконец мой брат заговорил. — Мы с ним поругались за ужином. Потом он пошел спать, а я прокрался наружу без его ведома. — Прежде чем я смог что-то сказать, он с некоторой лихорадочностью добавил: — Пожалуйста, Романо! Я всё объясню, но мне некуда больше идти! Пожалуйста, позволь остаться у тебя на ночь! — Феличиано, — я тихо зарычал. — Я не могу просто так взять и привести кого-то к себе в общежитие, это запрещено. — Но… — Фели опять начал плакать. — Я не могу вернуться. И я всё равно уже почти доехал. До твоей станции осталось всего полчаса. — Блять, блять, блять. — Я провел рукой по волосам. — Блять. Ладно. Чёрт. Я перезвоню. Дай мне пять минут. — НЕ ЗВОНИ ДЕДУШКЕ И НИЧЕГО ЕМУ НЕ ГОВОРИ! — Фели на той стороне практически заорал. — Если позвонишь, я тебе больше никогда верить не буду. Вот дерьмо. Грёбанное, сука, дерьмо. — Не буду, — пообещал я, после чего нажал отбой. Пока я опускал телефон, у меня тряслись руки, а трое соседей смотрели на меня, будто наступает конец света. — Блять… — прошептал я, роняя голову на руки. — Что случилось? — спросил Антонио так мягко, что я аж разревелся. Гилберт и Франсис теперь тоже сидели рядом, и это всё, что я мог делать, чтобы не позволить панике полностью овладеть мной. — Феличиано. Мой брат, он… он сбежал из дома. Прямо сейчас он на пути сюда. Ему надо где-то переночевать. — Merde, — прошептал Франсис. — Что ты собираешься делать? — Я не знаю! — воскликнул я, практически толкнув Франсиса, но остановившись в последний момент. — Фели, он такой юный. Всего семнадцать, а выглядит на четырнадцать! А ведет себя вообще на десять! Он не представляет, что творит! И он заставил меня пообещать, что я не позвоню нашему деду, так что я не знаю, что делать! — Думаю, ответ очевиден, — медленно проговорил Антонио. — Иди встреть его. Вы разберетесь с этим только если поговорите друг с другом. Я просто уставился на Антонио и его нежную улыбку, и дурацкие лохматые волосы, и раздражающие зеленые глаза, и у меня возникло сильное желание, чтобы кто-нибудь меня обнял. Я ничего не сказал и отвел взгляд, чтобы поразмыслить над его словами. — Выбора-то у меня и нет. — Что насчет комендантского часа? — спросил Гилберт. — Ты сейчас уйти никуда не сможешь. И не советую идти в одиночку. По ночам это то ещё местечко. Могут грабануть. — Я не против сходить с ним, — сказал Антонио, прежде чем кто-либо вообще успел отреагировать. — Что касается комендантского часа… — Сказать правду мы вахтеру не можем, поскольку сразу же последует звонок полиции или ещё какая фигня. Это травмирует Фели. — Я покачал головой. — Должен быть какой-то способ выскользнуть незамеченными. — Хотел бы я, чтобы это было так, — пробормотал Франсис. — Но сомневаюсь. Могу поклясться, взгляд Антонио стал тверже. Что-то в нем изменилось. Будто бы внутри проскочила электрическая искра. — Способ есть, — начал он, словно бы знал какую-то тайну мироздания. — Что ты делаешь? — спросил Гилберт, когда Антонио ринулся к окну и распахнул его настежь. Он выглянул наружу. — Тут не очень высоко. Гил, Франсис, Лови, снимите простыни с кроватей. Я бы огрызнулся на такое сокращение, будь обстоятельства другими, но всё, что я смог выдавить, было простым «Чего?». Франсис с Гилбертом и не переспрашивали. — Отличная идея, Тони, — даже сказал Франсис, пока они сдергивали простыни и одеяла с кроватей и начали связывать их концы. — Да вы верно издеваетесь! — недоверчиво воскликнул я. Антонио лишь наклонил голову и хмуро посмотрел на меня. — Ты брату помочь хочешь, или как? — Конечно хочу! — Тогда давай! — и он подошел к собственной койке, чтобы снять простынь. Из Франсиса, Гилберта и Антонио вышла прекрасная команда. Им едва ли были нужны слова для общения, пока они споро работали — их ловкие пальцы вязали тугие узлы на концах простыней. Несколько секунд я просто молча пялился. А потом выпрыгнул из постели, содрал свои покрывала и бросил их Антонио. — Эти тоже в дело, — резко сказал я. — Мне надо позвонить Фели. Брат больше не плакал, но его голос был натужным и гундосым. — Романо? — прохныкал он. — Ага, я собираюсь. Когда доедешь до станции, жди меня. Не ходи никуда, понял? — Понял, — ответил он. — Ты же не позвонил дедушке, правда? — За кого ты меня принимаешь? За какого-то паршивого доносчика? Смех Фели был мягким и усталым. — Люблю тебя, Рома. Я сглотнул. — А-ага. Н-называй меня Ловино, помнишь же? Скоро увидимся. — Ловино, — резко сказал Антонио, заставляя меня обернуться. — Хочешь, я пойду с тобой? — Я… — мой рот закрылся сам собой, когда я нажал кнопку «завершить вызов» на телефоне. — Тебе стоит пойти, Антонио, — прямо сказал Франсис. — В одиночку небезопасно. Я не спорил. Всё равно мне было не по силам пережить это в одиночку. Я смотрел, как Франсис и Гилберт спускали самодельную веревку из окна. — Давай, я пойду первым, — сказал Антонио. — Чтобы проверить надёжность. — А если ты упадешь? — спросил я. — У меня нет сбежавшего брата, которому я нужен прямо сейчас, — спокойно ответил он, после чего свесился из окна и медленно полез вниз. Я слишком боялся за Фели, чтобы бояться и за себя, наблюдая, как Антонио благополучно становится на землю. Теперь была моя очередь. Гилберт остановил меня, когда я высунул одну ногу из окна. Он вложил мне что-то в ладонь. — Мой байк стоит на парковке. Возьми его. — Спасибо, — я ответил грубовато, но от чистого сердца. Засунув ключи в карман пижамы, я вцепился в простыни и начал спускаться.***
Ночной воздух был таким холодным, что у меня слёзы на глазах выступали, пока я гнал байк Гилберта примерно в сотню раз быстрее, чем положено. Антонио вцепился в меня изо всех сил, а хвосты его дурацкого плаща — поверить не могу, что он не забыл его напялить — торжественно хлопали на ветру. — Ты там нормально? — проорал я, перекрикивая ветер. Он издал звук, похожий на слабый писк, и я посчитал это за да. Всё равно я сейчас слишком волновался о Фели, чтобы беспокоиться ещё и об Антонио. Парень был немного бледен и его потряхивало, когда он слезал с байка. Ему пришлось прислониться к стене, потому что ноги дрожали не переставая. Однако, когда я помчался на станцию, он послушно последовал за мной. — Фели? — спросил я, поднеся телефон к уху. — Рома… Ловино! Ты доехал? — Фели не вполне одобрял тот факт, что я назывался другим именем, но он уже давным-давно согласился не оспаривать моё решение. Я ценил, что он не забывал пользоваться им даже сейчас, хотя сам наверняка был очень напуган, да и звонил мне без свидетелей. Он забывал иногда — как недавно, — но, по совести, я не мог его в этом винить. Я был «Романо» всю его жизнь. — Да. А ты? — Да! Я сейчас выйду! Эти несколько минут ожидания брата перед платформой были чистым мучением. Я всё ещё пребывал в шоке от случившегося и даже уговаривал себя, что это просто безумный сон, но всё же, когда на платформе показались волосы с оттенком ржавчины, принадлежащие Фели, реальность обрушилась на меня, и я чуть не закричал вслух. Нет, Ловино. Нет. Сфокусируйся. Успокойся. — ЛОВИ! — воскликнул Фели, рванувшись ко мне с такой силой, что от столкновения я потерял равновесие и упал. Антонио отпрыгнул и помог нам подняться. (Его руки были такими теплыми, такими надёжными — прекрати это, Ловино, прекрати, прекрати и сфокусируйся на грёбанной ситуации.) — Фели, привет. — Я поцеловал его в макушку. — Ты в порядке? Какого хрена происходит? — У него с собой даже его школьный рюкзак был. Что это значит? Насколько, по его мнению, он собирался оставаться? — Я тебе расскажу, — сказал он, с трудом переводя дыхание. — Я тебе расскажу. — Давайте присядем где-нибудь в сторонке, — предложил Антонио. Хорошо. Но где? Антонио нашел нам скамейку на самой станции. Всё равно людей не было, так что Фели сел между мной и Антонио, и когда этот красноплащевый дурак предложил оставить нас наедине, брат ответил: — Нет, всё нормально. Не знаю, как тебя зовут, кстати, — и всё без паузы для смены темы разговора. — Антонио, — представился он. — О, ты друг Лови? — Сосед по комнате, — ответил я раньше него, а этот идиот мне просто улыбнулся. Почему он не оскорбился и почему я был так краток? После этого короткого выяснения Фели опустил взгляд, шмыгнул и сказал: — Лови, большое спасибо, что приехал. — Что случилось? — настойчиво спросил я. — Ужин, — пробормотал он крайне угрюмо. — Дедушка был в хорошем настроении, так что я сказал ему, что хочу пойти в художественный колледж. Я поморщился. Ага. Дед взбесился. Этого я и боялся. — Он был так зол, Лови, — прошептал Фели, тихие слёзы текли по его щекам. — И я упомянул, что ты поступил так, как сам того пожелал… — Фели! — раздраженно воскликнул я. — Он же меня за это ненавидит! — Ага, в тот момент я это упустил из виду. Я был на эмоциях! — он вытер глаза и продолжил. — Он кричал и говорил мне не брать с тебя пример. Если его словами, то «твой пидорский старший брат»… — Ублюдок. — Ага, а я сказал ему замолчать, потому что так говорить просто ужасно по отношению к любому человеку, тем более к своему собственному внуку! Да и какое имеет значение, что ты изучаешь, или какая у тебя ориентация, это ведь тут вообще ни при чём! А он разозлился ещё сильнее и назвал меня тряпкой, а потом ещё орал прямо совсем настоящие грубости. — Фели потянулся к рюкзаку и вытащил свой альбом для набросков. — Я пытался показать ему свои рисунки, чтобы он увидел, насколько я хорош! А он просто швырнул в него ложку карри! Фели перелистнул альбом на страницу, где большое оранжевое пятно портило идеальнейший натюрморт. Антонио грустно вздохнул. — Можно посмотреть? — спросил он у Фели, который молча кивнул. Антонио аккуратно перелистывал страницы, а брат продолжал говорить. — Ну, так что потом он сказал, что отправляется спать, и если у меня есть хоть сколько-нибудь здравого смысла, мне стоит прекратить болтать о дурацких художествах. А я так расстроился. Упаковал вещи и… ну, вот он я! — Он будет ужасно беспокоиться о тебе, когда узнает. — Но мог ли я действительно винить брата? Это было глупое, нерациональное решение, да. Но Фели семнадцать. И он чувствует себя преданным. Дед всегда уделял Фели много внимания по сравнению со мной, так что тот его обожал. Я сжал переносицу. — Ладно, вот что мы сделаем. — Да? — Ты можешь провести эту ночь с нами, но ты напишешь деду о своем местопребывании до того, как ляжешь спать. — Но… — Нет, замолчи. — Я поднял палец, чтобы его заткнуть. — Я старше, так что слушайся. Если дед обнаружит, что тебя нет, он перепугается и позвонит своим друзьям, чтобы те тебя нашли. Фели сглотнул, потому как дедушкины друзья из любого могли сделать отбивную. Дед им доверял, что реально отстойно, поскольку я им не особо нравился. Да и Фели, если уж на то пошло. И пусть даже они не осмелятся нам навредить, им ничто не помешает причинить вред любому, кто попадется у них на пути. Я вполне мог представить, как они избивают Гилберта, Франсиса и Антонио, чтобы добраться до меня и Фели. — Так что ему нужно знать, что ты в порядке, — продолжил я. — И завтра ты отправишься назад… — Лови, нет! — воскликнул Фели. — Он будет в ярости! — Он в любом случае будет в ярости. Поверь мне, лучше тебе вернуться. Кроме того, я, вообще-то, не могу держать тебя в своей общажной комнате втихомолку. Ты даже не представляешь, как мы сейчас оттуда выбирались. — Процесс включал простыни, — подсказал Антонио, наблюдая, как распахнулись глаза Фели. — И назад мы пойдём так же, — пробормотал я. — Так что лучше готовься. Феличиано застонал и опустил голову на руки. — Хотел бы я, чтобы дедушка оценил моё искусство. Вот чтоб мне провалиться, клянусь, я заметил, как Антонио улыбнулся. Он, казалось, весь ожил и снова потрескивал электричеством. Это было в его глазах. Такой взгляд. Сумасшедшее, решительное мерцание. До чего же странно. — Давай-ка отвезём тебя в общагу, — медленно сказал я, обращаясь к Фели, но глядя только на Антонио. — Ммх, ага, — согласился Антонио, поднимаясь и закрывая альбом брата. — Уже действительно поздно. Думаю, после всех этих событий, всем нам неплохо бы поспать. Фели на байке держался поувереннее Антонио, что на самом деле меня повеселило, поскольку именно Антонио позиционировал себя, как крутого и уверенного парня. Я нашел забавным, что на деле мой инфантильный братец из них двоих оказался крепче. Или, может, он просто привык к моему стилю вождения. Я написал Гилберту спустить простыни из окна, что он и сделал. Фели полез первым. Он оказался гибким, чем меня удивил. Антонио тихо выдохнул, пока мы смотрели, как тот забирается в комнату. — Твой брат действительно хороший художник. — Да, — я переступил с одной ноги на другую. — Знаю. — Тебя это беспокоит? Хитрый ёбанный ублюдок. Я чуть повернулся к нему — Антонио смотрел на меня с этакой знающей улыбкой. — Я счастлив, что у него к чему-то лежит душа, — тактично ответил я. — Возможно, но всё равно это тебя беспокоит. Я пожевал нижнюю губу. — А если и так? Ты слышал, что сказал Фели, верно? Мой дед меня оскорбляет. Дома всегда было так. Фаворитизм. Так что вот. Меня всегда раздражало, когда Фели мог делать что-то, чего не могу я. А он действительно мог. Он намного более одарён. — Я замолчал, прикусив губу, потому что разговор начинал причинять боль. — Это не имеет значения. Неважно. — Что же это такое в Антонио, что заставляет выдавать личную информацию? — Мне жаль, — сказал Антонио; ему, казалось, тоже было очень грустно. — Не стоит. Мне не нужна твоя жалость. Я задницу рвал, чтобы попасть сюда, и я никогда не вернусь назад. — Я задержал взгляд на Антонио, потому что он должен был понять, насколько я серьезен. — Хорошо, — ответил он просто. Он не попытался выудить из меня что-то ещё, хотя в тот момент я не мог держать язык за зубами. — Спасибо, что съездил со мной, — пробормотал я. — Ты не был обязан. — О! — Антонио лишь рассмеялся. — Не беспокойся об этом! — его взгляд снова обратился к Фели, который как раз благополучно перебрался через подоконник. — Хорошо, твой черед, Лови! — Не называй меня Лови. — Оу-у, почему нет? Это так мило. — Идиот. — Теперь мои щеки горели. Просто прекрасно. Спасибо тебе, Антонио, ты, ублюдок придурочный. В моей постели было как раз достаточно места для меня и Фели, если нам прижаться близко-близко. Я не спал так с самого детства. И хотя лампы уже погасли, все были невредимы и благополучно спали, я лежал без сна с открытыми глазами. Мне было слышно, как Фели посапывает рядом. — Гил, — услышал я шепот Франсиса и чуть повернулся в ту сторону, просто потому что мне было любопытно. — Не спишь? — Не. Чё такое? — Могу я рассказать тебе кое-что странное? — Конечно. — Я нашел красную гвоздику у себя в кармане после того, как Тони и малыш Лови ушли встречать его брата. — Ха. Странно. Я нашел такую у себя на подушке. — И вправду странно. — Но цветочек миленький. — Oui. Ну да, собственно, это и всё. Спокойной ночи. — И всё? Не хочешь поговорить об этом ещё немного? — Спать хочу. Гилберт тихо захихикал. — Ага. Спокойной ночи. Грёбанный Антонио. Это как-то с ним связано. Я был в этом уверен. Возможно, я наблюдал за ним слишком пристально, но это имело смысл, в неком ужасно запутанном и нелогичном роде. Погружаясь в сон, я услышал лёгкий шорох с койки Антонио. Хотя, может, я уже наполовину заснул и потому уверенно сказать, что он вышел из комнаты, не мог. По крайней мере до тех пор, пока он не вернулся перед самым рассветом — я заметил его силуэт, забирающийся в кровать. Когда Антонио открыл дверь, то в свете коридорных ламп сложилось впечатление, что он и вовсе не ложился. В следующий раз я проснулся в восемь утра, и из рюкзака Фели торчала красная гвоздика. Мне бы обличить Антонио прямо на месте, но я был слишком заинтригован. Поэтому продолжал наблюдать.***
Фели сжал меня в крепких объятиях, как только я нормально проснулся. — Дедушка мне только что позвонил и сказал, что я могу идти учиться в художественный. — Что? — громко вскрикнул я. Хотя вовсе не так уж удивился, ведь Фели всегда был его любимчиком. Так что после ночной эскапады, дед, видимо, обдумал всё заново. Но опять же, он помешан на контроле. Я чувствовал, что чтобы передумать, ему бы потребовалось нечто намного большее. В эту же секунду Антонио выскочил из туалета (грохнув при этом дверью об стену); плащ на нём был надет только наполовину, а волосы в беспорядке. — Я опаздываю, я опаздываю, я опаздываю! — бубнил он, приближаясь к своей сумке и каким-то образом одновременно надевая белые кроссовки. — Куда? У нас нет пар до десяти. Сейчас же только восемь! — На Математику и Статистику с Иваном! — ответил он, после чего широкими шагами пересек комнату и открыл двери с очередным «БАМ». — Однажды ты её снесёшь, — пробормотал я. — И я думал, ты на Истории Европы! — Так и есть! — сказал он мне, вылетая из комнаты и мчась по коридору, резко захлопнув дверь за собой. Я лишь опустил голову на руки. Феличиано захихикал. — Он забавный. Он тебе нравится? — Заткнись. Нет. — Я инстинктивно поднял взгляд, чтобы удостовериться, что в обозримом пространстве нет ни Гилберта, ни Франсиса. Их, конечно же, не было. У обоих с утра занятия. Фели мне лишь эдак понимающе усмехнулся, отчего мои щеки запылали ещё сильнее. Мой брат отличался проницательностью и это меня раздражало. Мне не нравится Антонио. Я едва с ним знаком. Это просто. То есть, он просто. Привлекательный. Вывести брата из общежития и посадить его на поезд оказалось легко. Никто даже внимания не обратил, поскольку Фели вёл себя, словно всё так и надо. Позже, когда я шёл на занятия, Феличиано из поезда прислал мне смс-ку. Фели: Спасибо за цветочек, Романо! Это так мило! Я только что его нашёл! Он меня порадовал! Я: Цветочек? Я: Красная гвоздика? Фели: Думаю, да! Где ты вообще его нашёл? Я: Магия. Опустив телефон я тут же увидел, что Антонио вместе с Иваном идут по коридору, возбужденно болтая. Я нахмурился, ноги понесли меня сами. Я решительно приближался к ним, улавливая обрывки разговора: — … не надо волноваться, мы можем сегодня вечером посидеть в библиотеке! Это будет просто! Мы одолеем этот тест, вот увидишь! — Спасибо, Тони. Ты такой хороший. Ты ведь вовсе не обязан! — Но я хочу! — Ублюдок, — позвал я, подходя ближе, и они оба остановились, уставившись на меня. Антонио моргал, выглядя встревоженным и сбитым с толку, а я не знал, что, собственно, делать теперь, когда я привлек его внимание. Я чуть не споткнулся. А кто бы удержался на ногах, глядя в эти мягкие зеленые глаза, неожиданно затуманившиеся от испуга? — Ты, — начал я, пытаясь говорить холодно. Угх, блять. Блять. Я не мог разозлиться, хотя и пытался. Я был ему благодарен. — Не знаю, что за хрень ты сделал и как ты это провернул, — начал я, опуская голос до тихого рычания, — и, говоря откровенно, даже знать не хочу, но… — я остановился, растеряв весь запал. В мыслях крутился лишь жизнерадостный смех Феличиано этим утром. — Я не знаю, как ты смог убедить деда насчет Фели, но спасибо, — я выплюнул это слово словно оскорбление и зашагал прочь, яростно краснея ушами. Иван у меня за спиной спросил: — Это он о чём? — Э-э, — сказал Антонио и начал нервно смеяться. — Я… я не уверен. Эм. Да. Ну да ладно. Не уверен? Ага, конечно. Не могу с точностью указать момент, когда я начал верить в сверхъестественное, но с тех пор, как появился Антонио, во мне всё больше и больше росла вера в необъяснимое. Это меня беспокоило. Это ввергало меня в душевный трепет. Я сходил с ума. Позже, в аудитории, Мэтью обернулся и протянул Антонио что-то в пластиковой обертке. — Что это? — спросил я. — Его бейдж Клуба Природы, — объяснил Мэтью, в то время как Антонио вскрикнул от счастья и содрал пластик. — Он стал членом. — Обратившись к Антонио, Мэтью сухо сказал: — Добро пожаловать в Клуб Природы, где всё уже сделано и спектакль с участием зрителей не имеет значения. — Это отсылка к «Так, чья же сейчас реплика?»*— со смехом спросил Антонио. — Спасибо, Мэтью. — Приколов значок к рубашке (ни в коем случае не к плащу, который он по-прежнему носил абсолютно везде), он добавил: — Ну так, каково расписание клуба? Когда встречи? — Нет расписания. Нет встреч. Мы просто изображаем бурную деятельность. — Мэтью нахмурился, фыркнул и, развернувшись и положив голову на стол, помрачнел. Антонио вопросительно на меня посмотрел, и я просто пожал плечами. — А что там с белым медведем? — осторожно спросил Антонио. — В зоопарке? Кумаджиро, верно? Голова Мэтью вскинулась так внезапно, что мне подумалось — парень себе шею потянет. Повернувшись, он уперся в Антонио очень серьезным взглядом. — Что ты знаешь про Куму? — Ну, — начал Антонио. — Я знаю, что в зоопарке о нём плохо заботятся. Что его надо отправить назад на волю. Или, в крайнем случае, в зоопарк получше. Ещё кто-то — вроде бы это была Мишель — сказала, что ты пытался устроить кампанию по спасению медведя, но тебе никто не помог. Я уставился на Мэтью и, пока Антонио говорил, наблюдал, как выражение его лица меняется от обычно-нейтрального до раздраженного, а затем и отчаянного. — Никому нет дела до Кумаджиро, — пробормотал Мэтью. — Он умрёт в этом зоопарке. — Мы должны что-то сделать! — настойчиво сказал Антонио. — Ага, и что, какие идеи? — скрестив руки, огрызнулся Мэтью. — Я не верю в приметы, но даже загадал желание на ту недавнюю падающую звезду. Я пожелал, чтобы Кума был спасён, но не думаю, что это возможно. — Можно мне кое-что сказать? — Антонио положил руку на плечо Мэтью. — Я думаю, что с твоей стороны очень благородно использовать желание на падающую звезду ради белого медведя. В смысле, как часто ты видишь падающие звезды, ну правда? Это так самоотверженно, то что ты сделал. И эти желания точно сбываются! — Он засмеялся, добавляя: — Ну да я немного суеверен. Я верю в них. Мы определенно что-нибудь придумаем. Лицо Мэтью к концу небольшого спича Антонио стало решительно красным, и парень отвёл взгляд. — Нам надо увеличить информированность населения, чтобы власти обратили внимание на проблему, — объяснил Мэтью. — Но в Клубе Природы никто не хочет напрягаться. — Увеличить информированность? — спросил я, в задумчивости подняв глаза к потолку. — Как насчет компании в соц-медиа или чего-то такого? — Антонио воодушевленно вскрикнул. — О, да! Лови, это идеально! Как насчет такого: мы сделаем видео и его завирусим? Мы с Мэтью просто повернулись посмотреть на этого идиота, который практически подпрыгивал на стуле. — О, да! — продолжал бормотать Антонио. — Это может сработать. О да, о да, в самом деле. В этот момент доктор Кёркленд зашел в аудиторию, выглядя так, будто не спал целую неделю. — Надеюсь, вы закончили свои эссе, — сказал он, устало моргая. — Судя по виду, ему бы не помешало отдохнуть, — тихо прокомментировал я. — Ага, — согласился Мэтью. Антонио ничего не сказал, но его взгляд остановился на докторе Кёркленде, а выражение лица стало сосредоточенным и расчетливым.***
Не знаю, как я оказался втянут в спасение Кумаджиро Белого Мишки, но как-то так вышло. После занятия Антонио, Мэтью и я пошли прямиком в крыло театральных искусств. У Антонио была какая-то гениальная идея, которой он не делился, но без конца возбужденно хихикал, так что даже Мэтью начал улыбаться. (Я, к несчастью, тоже. Такая досада.) Мы нашли Кабира, который был известен своими танцами и хореографической постановкой тщательно выверенных и сверх-скоординированных выступлений. Когда он закончил выслушивать план, его ухмылка была такой же, как и у Антонио. — Вы хотите организовать флэшмоб в зоопарке? — повторил он, видимо просто чтобы удостовериться, что разговор ему не примерещился. — Чтобы спасти того медведя? — Да, — ответил Антонио. — И крайне важно, чтобы мы сделали всё быстро, поскольку Кума болен. — Он повернулся к Мэтью за подтверждением. Тот серьёзно кивнул. — Его не кормят как следует, вольер не убирают, визиты ветеринара нерегулярны… это ужасно. Кабир взялся за подбородок и понимающе кивнул. — Да, я буду рад помочь. Но знаете, что будет совсем здорово? Подключите к работе Кику Хонду. Этот парень гений анимации. Он на первом курсе. Ещё возьмите его брата, Яо. Он очень хорошо редактирует видео. Эти двое могут добавить классные эффекты и сделать видео суперпривлекательным. Плюс, им будет известно, как его завирусить. — Это прекрасная идея. Я поговорю с ними! — воскликнул Мэтью. — Я даже спрошу своего брата Альфреда, не хочет ли он помочь. Ему нравится быть героем, так что, скорее всего, он вызовется добровольцем для спасения Кумы. — Прекрасно. Я подберу какую-нибудь хорошую музыку. — Давай, — согласился Мэтью. — И возьми своих лучших танцоров. Держи меня в курсе. Запиши мой номер. Пока эта парочка общалась, я заметил, как Антонио небрежно засунул руки в карманы плаща и ссутулился, довольно улыбаясь себе. — У нас История политических идеологий через десять минут, — напомнил я ему. — Я помню, — беззаботно ответил Антонио. — Это ведь тоже предмет доктора Кёркленда? — Нет, доктора Арловской. — О, — он, казалось, огорчился. — Когда следующее занятие с доктором Кёрклендом? — Завтра утром. В восемь. — А, — тихо сказал Антонио. — Верно, конечно.***
Когда я проснулся следующим утром, Антонио уже не было. Не думаю, что и этой ночью он хоть сколько-нибудь спал, поскольку они с Иваном до полуночи сидели в библиотеке, а по возвращении он работал над заданием по истории. Я тоже не спал, опять печатал, но около двух я закруглился, а Антонио ещё точно сидел. Я слышал его ноутбук. Гилберт выслушивал советы Франсиса о проведении свидания, поскольку, что касается романтики, тот всё равно был бесконечно лучше. Гилберт вечером вел Элизабет в кино и краснел по этому поводу как тринадцатилетка. Позже, когда все пришли в аудиторию, Мэтью сел рядом со мной и начал тарахтеть сотню слов в минуту — всё про то, как они собираются спасти Куму Белого Мишку, независимо будут участвовать в этом остальные члены Клуба Природы или нет. Он рассказал мне обо всех песнях, которые Кабир утвердил для флэшмоба, и что Антонио обеспечил разрешение снимать в зоопарке. (Как, мать его, он это провернул? — Без понятия, но сработало!) Антонио же в аудитории так и не появился. Пока. — Опаздываю, опаздываю, опаздываю… — услышали мы чей-то крик как раз в тот момент, когда доктор Кёркленд выходил из-за угла, направляясь в аудиторию. Вспышка красного, громкий вопль и громкий бум. Когда осела пыль, у меня пальцы похолодели от вида распростертого бессознательного тела доктора Кёркленда и звука тихого мучительного стона с пола от пытающегося сесть Антонио.***
Пришлось вызвать грёбанную скорую для Кёркленда, потому как у него были все симптомы сотрясения. Антонио был в сознании, но пошатывался, хотя весть день потом настаивал, что в порядке. — Мне так жаль, доктор Кёркленд, простите, я вас не видел… Мы были в больничной палате, где лежал доктор Кёркленд. Он уже очнулся; кожа у него выглядела посеревшей, а глаза были слегка несфокусированы. — Не бегайте в коридорах… — сонно пробормотал он. — Простите, не буду! Обещаю! — Ургх, голос потише… — Да, простите, — прошептал Антонио. — Как долго вы будете отсутствовать? — спросил я, подойдя на шаг ближе к кровати. — Ургх… — простонал Кёркленд, как будто думать об этом было физически больно. — Кажется, мне говорили о неделе? Неделя хорошего отдыха?.. Кажется так… но это хорошо, потому что мне надо выспаться… То есть, я видел ту падающую звезду и пожелал хоть немного отдохнуть… довольно глупо, если подумать. — Вы верите в желания на падающие звезды? — поднял я бровь. — Варгас, если бы вы перерабатывали как я, то поверили бы и в йети, означай это, что вы выспитесь. — О, йети существуют, — сказал Антонио. Он попытался кивнуть, но его по-настоящему качнуло, так что он дотянулся до стены, чтобы удержаться на ногах. — Они настоящие. Я видел одного. Его звали Брррф. — Он замолчал и добавил: — Хотя, возможно это он просто дрожал. В Гималаях холодно. Я бросил на Антонио косой взгляд. — Ага, думаю, тебе тоже стоит показаться доктору. — Нет, нет, я в порядке. — Он засмеялся, поморщился и слегка качнулся. — Я в порядке. Просто над полежать. — Ловино, отведите его назад, — пробормотал Кёркленд. — Мне самому надо отдохнуть. А он выглядит готовым упасть в обморок. — Я не собираюсь… Я протянул руку и поймал Антонио за предплечье. — Заткнись. Идём. — Подожди. — Антонио положил красную гвоздику на прикроватный столик доктора Кёркленда. (Откуда он вообще её взял? Казалось, цветок возник из ниоткуда.) — Простите, доктор Кёркленд. Поправляйтесь, хорошо?***
— Ой, ой, ой… — Ляг, не разговаривай, не двигайся. И подожди здесь. Антонио попытался забраться на свою койку, и в секунду, когда он встал на первую ступеньку, его тело словно подвело его — он зашатался и ослабил хватку. — Блять! — я воскликнул, подбегая, чтобы его поддержать. — Я в порядке, правда… Я просто не мог сдержаться и тяжело на него посмотрел. — Полагаю, выбора нет, — я поверить не мог, что перенаправляю его на свою кровать. Нет, нет, это уж вовсе, мать его, чересчур. Как я могу хотя бы притворяться сердитым раздражительным собой, если он будет лежать в моей постели и иметь весь такой беспомощный и милый вид? Угх, привлекательный грёбанный ублюдок. — Тебе вправду не стоит беспокоиться, — продолжал настаивать Антонио, пока я заставлял его уложить голову на мою подушку. — Я буду в порядке. Я быстро выздоравливаю. — Оставайся. Тут. — Развернувшись на каблуках, я вышел из комнаты и вернулся потом из кухни с пакетом со льдом, чтобы приложить на его шишку. — Вот, — я покраснел, протягивая его Антонио, потому что я, блин, не собирался прикладывать пакет сам. Парень коротко рассмеялся и взял у меня лёд. — Спасибо, Лови. — Он закрыл глаза и долго выдохнул, кладя пакет на лоб. — Как хорошо. Спасибо. Я отвел взгляд и скрестил руки, сидя на краю постели. — Ерунда. — Я слышал собственное сердцебиение, и мне пришлось медленно и глубоко дышать, чтобы прекратить шум в голове. Это совсем нечестно — не я ударился черепом о плитку пола. Почему же тогда мне надо это терпеть? — Я по-прежнему считаю, что тебе надо было показаться врачу. Это выглядит похожим на лёгкое сотрясение, понимаешь? — Всё со мной будет хорошо, — беззаботно сказал Антонио абсолютно здоровым голосом несмотря на то, что он поморщился, когда приподнял голову. — Говорю же, я быстро выздоравливаю. Я слегка наклонил голову. — А что за дела с красными гвоздиками? — Хмм? — он перевел взгляд на стену напротив, будто бы целенаправленно избегая вопроса. — Ты меня слышал, — с прохладцей укорил я. — Это мои любимые цветы. — Они последнее время появляются абсолютно везде. Это ведь ты их повсюду оставляешь? Антонио тоненько рассмеялся. — Ты уверен, что это не ты ударился головой, Лови? Говоришь ерунду. — Я просто на него уставился, так что его хихиканье затихло. — Вот постоянно ты смотришь, да? — Какого хрена это должно значить? Антонио попытался сесть, и прежде чем я смог его остановить, он коротко вскрикнул и упал обратно на подушку, шипя, чертыхаясь и постанывая. Он немного подтянул ноги, сворачиваясь на боку. — Уггхх, это больно… — Тебе надо показаться врачу. — Я в порядке, мне просто надо отдохнуть. — Ага. Конечно. — Это правда. — Он устроился поудобнее, лениво моргая вверх. — Я заметил твои глаза. Это первое, что я в тебе заметил. Они такие прекрасные. В тот момент я вообще не представлял что, блять, я должен на это ответить. Моё тело отреагировало раньше: я потел, краснел, заикался и внутренне чертыхался, причём всё одновременно. Мои руки начали трястись, пальцы на ногах похолодели, и всё, о чём я мог думать, это: «О боже мой, он свихнулся». Один взгляд на Антонио и действительно сложилось впечатление, что он слегка под кайфом. — Они такие золотые… как… когда метеорит проходит через атмосферу Земли и воспламеняется… — Как что? — Ммх. Больно просто зверски. Но всё нормально. Я могу выдержать что угодно. Я приподнял бровь. — Ты под кайфом? — Твои глаза мой наркотик, — сказал он так серьезно, что я просто уставился в ответ, а затем рассмеялся. — Это… — невнятно выдавил я, хватаясь за бока, — это убого даже по стандартам Франсиса! Мои глаза твой… ч-что ты делаешь? — он опять сел, медленнее и аккуратнее, а его рука протянулся к моей. — Ты всегда наблюдаешь за мной. Я заметил. — Его голос был немного хриплым. Внутри своей головы я просто-напросто умер миллион раз. — Твои прекрасные, прекрасные золотые глаза словно падающие звёзды, которые плывут по космосу и падают прямиком в мою душу. — Т-ты опять бред несёшь. — Теперь его нос практически касался моего. Обе его руки, как оказалось, держали мои, и если один из нас не поцелует другого, у меня случится сердечный приступ, самый натуральный. Я поцеловал его до того, как он оттянул бы момент ещё дольше. Секундой больше, и я бы сорвался. Губы Антонио оказались горячими. Не больным, горячечным жаром. Они были как летние дни или костёр. И, боже, они были умелыми. Я стонал, тяжело дышал и… — Я только что услышал о Кёрк… ooh la la! Мы отпрянули друг от друга со скоростью молнии. В дверях, широко распахнув глаза, стоял Франсис, и ухмылка расползалась на его лице всё шире и шире. Блять. Блять. Будь это Гилберт, он бы просто посмеялся и дразнил нас, пока ему не надоест. Франсис же — это абсолютный кошмар, он ведь будет давать долбанные советы по сексу. И от них не откажешься. Знаете почему? Потому что обычно эти советы просто великолепны. — Я знал, что Ловино бисексуал, но вот это миленький сюрприз! — Франсис неспешно вошел в комнату, приблизился к своей кровати и взял бумажник. — Я пансексуал, — пояснил Антонио со слегка сбитым дыханием. Как запоздалую мысль он добавил: — У меня голова болит. — Ухожу-ухожу! — пропел Франсис. — Пожалуйста, продолжайте, словно меня здесь и не было! — и он засмеялся этим своим странным смехом «хон-хон-хон», после чего вышел наружу и закрыл за собой дверь. Я повернулся к Антонио. — Это было… — Лови, — медленно сказал он и, согнувшись, опустил голову к своим коленям. — Кажется, мне всё же нужно к доктору. Сейчас. — Блять. Хорошо, держись. — Я встал и разгладил рубашку, просто чтобы избавиться от лёгкой паники. — Ты в порядке? Скажи мне, что случилось? — Обычно я быстро поправляюсь, — сказал он с болью в голосе. — Уверен, это поцелуй повредил. — Так теперь это я виноват? — Но твои глаза так прекрасны, как космические корабли! — О, заткнись. Именно в этот момент Антонио потерял сознание.