till the end

Плеть просвистела точно над ухом Бэкхёна — резкий щелчок и чей-то вскрик, заглушаемый окриком надзирателя. — Греби быстрее, обезьяна! Не отлынивай! Бэкхён изо всех сил держался, чтобы не задрожать — голос надзирателя, громоподобный, ревущий, прозвучал совсем рядом с ним. И столько силы и безраздельной власти было в одном его слове «обезьяна», что невольно он начинал чувствовать себя совсем маленьким, слабым, никчёмным. Легко чувствовать себя никчёмным, когда плечи облезают от бесконечно палящего солнца, горят от попадающих солёных брызг моря, а спину сводит от напряжения и боли. Легко быть никем, когда все мысли сводятся к тому, чтобы не умереть от голода или удара плетью. Надзиратель — настоящий зверь, если его вывести из себя. Бэкхён сам видел, как один из пленных скончался от его удара — плеть рассекла спину от плеча до бедра. Он умирал в мучительных судорогах на полу галеры — кровь засохла тёмно-коричневой коркой, но стоило кому-нибудь из охранников его пнуть, чтобы не мешал, как рана открывалась вновь. Никто и не думал оказывать ему медицинскую помощь — если на пленном не заживает, как на собаке, он никому не нужен. За него не получить хороших денег. Бедняга умер на третьи сутки — хотя Бэкхён подозревал, что кто-то из пленных помог ему, пусть это и было под строжайшим запретом. Тело выбросили за борт, а остальным сказали грести быстрее, ведь нужно как-то заполнить пустое место, оставшееся после мертвеца. Бэкхён не сдержал судорожного вскрика, когда кончик плети будто огнём лизнул его по рёбрам, но сильнее налёг на вёсла. Не из смирения, а из-за смутной надежды, что на суше ему удастся сбежать от его мучителей. От его победителей. Бэкхён родился вторым сыном в семье обычного крестьянина. Их семья испокон веков жила на западе Акра, работала на своего господина и уж точно не отличалась выдающимися боевыми способностями. Они были сильны, и мужчины и женщины, ловки, достаточно сообразительны, и только Бэкхён был ещё и хитрым. На ярмарках ему не было равных в различных конкурсах, спорах или состязаниях; там, где его товарищи применяли чистую силу, Бэкхён использовал смекалку или свой природный дар заговаривать зубы. Он никогда не умел читать или писать, но говорил до того складно и ладно, что однажды господин призвал его к себе в дом и наказал учиться, прилежно и добросовестно. Ослушаться приказа Бэкхён не смел, потому честно учился у местного приходского священника и в возрасте семнадцати лет одолел чтение и письмо. Почерк его, хоть и немного кривоватый, выполненный дрожащей от волнения рукой, был очень красивым. Иногда священник даже разрешал ему писать объявления, которые будут вывешивать на двери церкви. Он пророчил Бэкхёну, что он выбьется в люди. Что не будет всю свою жизнь гнуть спину в поле, как его брат и отец. — Тебе бы отправиться в город, сын мой, — говаривал он. — Да выучиться в институте. Ты мог бы стать домашним учителем или секретарём для какого-нибудь господина. Бэкхён внимал его словам и грезил, как уедет в город, обязательно большой, будет там так же ходить на ярмарки, завлекать симпатичных девушек разговорами о возвышенном и выучится музыке. Дочь господина иногда при нём играла на пианино, и Бэкхёна так увлекли эти звуки — то тоскливо плачущие, то агрессивно утверждающие, что он решил непременно научиться извлекать из деревянных клавиш такую же магию. А порой он позволял себе мечтать о том, что, может, удастся пробиться в столицу и очаровать прелестницу-принцессу и зажить богато. И комната у него будет большая, больше, чем весь их домишко. Одежда будет только из дорогих тканей, приятная на ощупь, нежная, вызывающая почтение. Он будет сверкать драгоценными камнями в перстнях, надетых на его по-женски тонкие пальцы, над которыми смеётся вся деревня. Бэкхён представлял, как будет ходить по балам, театрам, будет блистать в обществе, в котором всё решают не мускулы, а умение подать себя. И, разумеется, он будет лучшим. Он сможет убедить старого короля, что не найдётся для принцессы лучшей партии, чем он, Бэкхён, и станет наследником престола. Но как и все дерзкие мечтания, которым не суждено сбыться, мечты Бэкхёна потерпели крах. Воинственная империя Ву объявила им войну. Акр давно был лакомым кусочком для соседей — малонаселенные плодородные земли, благоприятный климат, обширные вспаханные поля. Акр был мёдом намазан для стран, переживающих кризис перенаселенности или скудости ресурсов. Но пока король был способен отбивать натиск врагов, пришедших сушей — северный Нордстрём он разбил наголову в битве при реке Аркан. Западных соседей он припугнул, выставив на границе наёмных воинов — беспощадных кочевников, не ведающих жалости. Югу навязал торговые отношения, от которых соседи просто не могли отказаться — Акр поставлял им зерно, которое практически не росло на их территории. Но империя Ву, лежавшая за морем, никогда не проявляла интереса к Акру. Раз в десятилетие правитель этой жаркой страны направлял своих послов к королю, выражая своё почтение в знак добрых отношений, преподносил дары — сладкие плоды из собственных садов, всевозможные десерты, которые не портились даже при перевозке через море, гобелены, ковры и прочие предметы. Король благосклонно принимал их и осыпал послов каменьями, добытыми в шахтах его богатой страны, посылал тончайшие ткани и мешки отборного зерна. Он не знал, что таким образом сам накликал на себя беду. Империя Ву не могла похвастать плодородной почвой или хорошим климатом для посевов. Солнце безжалостно палило по всей территории страны — той, что была центром. Да, у Империи было немало колоний, которые поставляли продукты или драгоценности, но ей хотелось большего. И этим большим был Акр — просмотрев всё, что король так щедро отправил в дар, император принял решение, что стоило бы завоевать эту страну, в которой, казалось, сам воздух располагал к росту лучшего урожая. В колониях Империи нередко часть урожая погибала из-за жары или резкой смены температуры — вот вчера нестерпимо пекло солнце, а сегодня уже снег прибивает пшеницу к земле. В Акре таких проблем быть не должно, поэтому император стал вынашивать план захвата. Он напал в тот момент, когда старый король стал ослабевать, разум его помутился и страной управляли советники, которые не могли прийти к единому решению. Воспользовавшись этим переполохом, император приказал своим войскам замаскировать военные корабли под торговые и высадиться на берегах Акра. Чтобы завоевать их, Империи Ву понадобился месяц. За этот месяц они разгромили и профессиональную армию, и войска, собранные из мирных жителей. Наёмники же отказались вести бой против имперцев, превосходивших их числом и вооружением. Бэкхён помнил, как его призвали — они с отцом вернулись с поля, уставшие, голодные, а у ворот дома их ждал старший брат, и руки у него дрожали, и губы. — Там, на площади, — он едва мог говорить, — там глашатай из столицы. Он требует, чтобы все мужчины собрались. У него приказ от короля. Отец выронил серп из рук, а Бэкхён всё не мог понять — для чего они королю, они, крестьяне, которые в жизни не держали ничего опаснее охотничьего ножа? Но приказ есть приказ, они пошли на площадь. Ещё издалека они заслышали громкий женский плач — матери и жены не желали расставаться со своими любимыми. С трудом они пробрались к центру, ближе к глашатаю, который зачитывал приказ раз за разом, не прерываясь даже тогда, когда в него летел какой-нибудь овощ, запущенный разъяренной хозяйкой. — Приказ короля скреплен его личной печатью и подписью вашего господина, помещика Пака, — монотонно повторял глашатай. — Всех мужчин, способных держать в руках оружие, велено немедленно доставить в лагерь для новобранцев, чтобы они научились обращаться с копьями и пиками. Оспариванию не подлежит, за непослушание — смертная казнь через повешение. Бэкхён почувствовал, как сжалась рука отца на его плече. — За что нам это наказание, — прошептал он. — Как же мы теперь. Бэкхён пытался сдерживать свой страх, но не мог, и никто не стал бы винить его, увидев, что он дрожит как осиновый лист. Бэкхён не был трусом, но он всегда реально оценивал свои силы. От него не будет толку в бою — он может только увиливать и хитрить, а от него требуется совсем не это. Он должен быть пушечным мясом, прикрытием для тех солдат, что пойдут следом за их пехотой. Он всего лишь живой щит для тех, кто посвятил жизнь тому, чтобы их защищать. Какая ирония — жаль оценить некому. Мать отправила их, поцеловав на прощание сухими губами, и долго-долго стояла ещё на выходе из деревни. Бэкхён без конца оборачивался, пока её светлое, развевающееся длинной юбкой на ветру платье не скрылось из виду. Только перестав её видеть, он понял, как же ему страшно. И как он не хочет умирать на войне, пусть и за свою страну. У брата с отцом были такие же лица — пустые и смирившиеся, ведь они ничего не могли, только подчиниться приказу. Не становиться же им дезертирами — умрут в любом случае. А умирать не хотелось. Поэтому Бэкхён упорно бегал по лагерю, терпя резкую боль в боку, до поздней ночи тренировал выпады копьём, хотя руки ныли и мышцы горели. Потому что именно это Бэкхён умел лучше всего — лучше, чем красноречиво ораторствовать, лучше, чем хитрить. Он умел быть упорным в нужных ему делах. Только благодаря этому он не погиб на войне — потому что умение увиливать и юлить подкрепилось умением прикрываться щитом и нападать в ответ. Лишь из-за этого он не лишился жизни — но иногда ему казалось, что уж лучше бы он умер вместе с отцом и братом. Он не мог утверждать, что они не погибли, ведь их разделили ещё в лагере. Но претерпевая чудовищную боль в спине, покрытой шрамами от ударов плетью, адскую жару и невыносимую жажду, Бэкхён думал, что родителю с братом лучше быть мёртвыми. — Вы — хуже скотины, — повторял им на ломаном акрском надзиратель между окриками. — Вы стоите ниже дворовых собак. Вы ничтожества. Ничтожества, я сказал! В очередной раз запела плеть и обрушилась на несчастного, дерзнувшего скривиться от слов надзирателя. Бэкхён, смаргивая пот, застилающий глаза, отчаянно щурился и пытался разглядеть землю. Он лелеял надежду сбежать, едва корабль пристанет к берегу — он быстрый и маленький, он сумеет проскочить мимо стражников. Механично двигаясь, не обращая внимания на усталость и жжение, Бэкхён погружался в свои мысли и планы, в которых он получал долгожданную свободу. Он совсем забывал, что на его ноге цепь, связывающая его с остальными пленными, и что сбежать он сможет, только если каким-то образом избавится от ноги ниже щиколотки. Как вариант — отгрызёт её. Но он бы не смог этого сделать незаметно, его бы поймали на этом надзиратели, и тогда его смерть не была бы лёгкой и безболезненной. К берегу они пристали спустя три недели мучений. За это время погибла почти треть пленников, но надзирателей не волновало количество. — Часть из вас всё равно не пригодна для того, чтобы быть рабами, — говорил один из них, — вы даже хуже, чем ничтожества. Вы пустое место, никому не сдавшееся, ненужное в этом мире пустое место. Бэкхён не знал, что сделают с теми, кого посчитают слишком худым или слишком старым для того, чтобы быть рабом. Он надеялся, что их сразу убьют — и если так, то посчитайте его, пожалуйста, слишком хилым. Они сошли на берег гуськом, друг за другом, спотыкаясь, едва не падая — более двадцати дней они провели в сидячем положении, не вставая, не ложась. Ноги их не держали и горели огнём при каждом шаге. Они шли, покачиваясь из стороны в сторону, неровным строем, изредка постанывающим от боли — физической и душевной. Надзиратели подгоняли их, хлестали, но помогали подниматься, если кто-то падал — не из доброты, а лишь потому, что упавший мешал следующим за ним, создавая преграду. Бэкхён не мог никак найти ритм, который бы не вызывал адскую боль в суставах. Он смотрел под ноги и шипел сквозь зубы, если какой-нибудь мелкий камешек впивался в его босую стопу. Их провели по улицам порта и загнали в хлев, отчаянно смердящий навозом. Двери заперли снаружи — Бэкхён мог поклясться, что слышал, как провернулся ключ в замке и зазвенели цепи. Хотя, может, это звенели их цепи на ногах. Между собой пленные не разговаривали. Часть сразу легла на пол и, не обращая внимания на вонь, уснула. Часть осталась стоять, боясь, что хлев могут поджечь. Часть — и среди них Бэкхён — принялись растирать ноги. Далеко уйти они всё равно не могли — скованные одной цепью, они пытались вернуть в норму кровообращение. Бэкхён, превозмогая боль, начал даже осторожно, медленно приседать. — Ишь какой крепкий и живучий, — прошелестел кто-то из стариков — хотя ещё месяц назад это был рослый мужчина лет сорока. Галеры высушили и состарили его. Почему-то Бэкхён был уверен, что его не примут в «почетные» ряды рабов. А вот самого Бэкхёна, по словам старика, с радостью. «Живучий». Ночью спали беспокойно — мало ли, какая идея взбредёт этим имперцам в голову. Но всё же спали — в пути им не давали, окатывая ледяной водой. — Ишь чего удумал, отдыхать! — вопил надзиратель. — Он, значит, будет отдыхать, а остальные за него работать! Не сметь спать! Грести! Давай, давай! И вот теперь им даровались несколько часов отдыха — и они приняли его с радостью. Некоторые подозревали, что это их последняя ночь, поэтому пытались найти положение поудобнее. Бэкхён же просыпался от каждого шороха, боясь, что это имперцы вошли в хлев, чтобы во сне их всех перерезать. Он никак не мог понять, что не станут их так убивать после того, как перевезли через море. Утром, когда надзиратели открыли двери, Бэкхён услышал, как кто-то из них выругался громко и длинно на своём родном языке — несмотря на окрас фразы, язык звучал певуче и как-то мягко. Несколько человек предпочли смерть рабству и покончили с собой. Их смерть была мучительна и ужасна — Бэкхён просто не мог представить, насколько отчаянным нужно быть, чтобы дать себе задохнуться в навозе. Он удивился, что не слышал их, но имело ли это теперь значение. Дав волю чувствам и исхлестав трупы плетью, надзиратель приказал оставшихся вывести наружу. И снова их вели по улицам города — ступни горели из-за горячей мостовой, плечи саднило, а глаза слезились, то ли от палящего солнца, то ли от стыда. Бэкхён осматривался, стараясь не привлекать внимания, пытаясь запомнить, как их ведут. Отличить рабов от свободных граждан было достаточно легко — на ком меньше одежды, тот и служит. Все они были похожи между собой — худые, будто высушенные, смуглые, с кое-где облезающей кожей из-за вечного нахождения под солнцем. Рабы делились на уровни — правда, это Бэкхён узнал уже позже. Чем больше на рабе одежды, тем ближе он к господину или господским детям. Бэкхён замечал тех, кто не сильно отличался от него — в грязных обносках, едва прикрывающих бёдра, и тех, на ком были лёгкие штаны или даже рубашки. Внезапно перед глазами Бэкхёна возник светло-молочный тюрбан надзирателя. — Что, зевака, по сторонам глазеешь? — прорычал он. — Думаешь, праздно шататься и достопримечательности рассматривать тебя привезли? А ну смотреть прямо перед собой! Не желая злить его ещё больше, Бэкхён послушно перевёл взгляд на красновато-коричневую спину пленного впереди. Не прошло и нескольких минут, как их завели в какой-то обнесенный деревянным забором двор. Во дворе стояли пара охранников, держащих руку на эфесе, и щупленький мужчина с жидкой бородой мышиного цвета. Невысокого роста, тощий, он невероятным образом скрывал за собой небольшую раскаленную жаровню, на которой лежали металлические прутья, поалевшие от огня. Бэкхён съёжился, мгновенно поняв, что это. — Ну что, куски мяса, — начал надзиратель, подойдя к жаровне, — начнём смотрины. Щупленький мужчина подходил к каждому рабу, осматривал и на ломаном акрском задавал пару вопросов: умеет ли читать, писать, имеются ли какие-то особые умения. Тех, кто проходил отбор, надзиратель хватал за шею и толкал к жаровне. Бэкхён вздрагивал каждый раз, когда слышал безудержный крик боли. Пленный падал на землю и выл, а на спине, слева, пузырилось клеймо в виде двух звеньев цепи. Клеймо раба. Когда подошла очередь Бэкхёна, трупов было больше, чем рабов — неподходящих убивали на месте и мечи вытирали об их же одежду. Бэкхён уже не знал, что лучше — притвориться неподходящим или же попытаться побороться за свою свободу без надзирателя. Но под неожиданно стальным взглядом мужчины Бэкхён выдал себя — и что писать умеет, и читать, и поёт весьма недурно. — В няньки, — бесцветным голосом бросил через плечо мужчина и пошёл дальше, а Бэкхён охнул от боли в плече — надзиратель силы не жалел. Жар от жаровни Бэкхён почувствовал, даже не подходя совсем близко, и увидев, как вытаскивают прут с клеймом, дал себе обещание не издавать ни звука. Он сильный, он сможет. Но это невозможно было терпеть — слишком горячо, слишком больно. Бэкхён закричал, громко, протяжно, и упал на землю. Он не мог даже прикоснуться к месту ожога, не мог кататься по земле, чтобы облегчить страдания. Его рывком подняли и толкнули к стонущей и всхлипывающей толпе, вжимающейся в стену. Бэкхён упал на кого-то сверху и его пихнули локтём в бок, чтобы сдвинуть, и задели клеймо. Бэкхён сам скатился с человека и лёг на живот, опираясь на локти. Он пытался отдышаться и сдержать выступившие слёзы. Рядом кого-то рвало, кого-то трясло, кто-то лежал без сознания, а он пытался сохранить ясность ума. Он жмурился, выдыхал сквозь зубы и прислушивался ко всему происходящему. Мужчина с жидкой бородой говорил слишком тихо, поэтому Бэкхён различал лишь крики от клеймения и едва слышный свист меча. Свист звучал гораздо чаще. Отсев кончился лишь к вечеру. Двор беспрестанно жужжал из-за скопившихся мух и стонал от боли. Слушая эту страшную музыку, Бэкхён не заметил, как к ним подошёл надзиратель. Пинками и толчками он делил оставшихся на группы. Не объясняя критериев отбора, он окриками и подзатыльниками подгонял тех, кто едва мог идти. Бэкхён, увернувшись от толчка в спину, оказался в самой малочисленной группе. Их было человек десять, не больше, и они жались друг к другу, потому что, несмотря на жаркий день, ночь была довольно холодной. Но Бэкхён, чувствуя на себе стальной взгляд невыразительных глаз, чувствовал, что дрожит совсем не от холода, а от страха. Этот серый, незаметный мужчина с незапоминающейся внешностью внушал ему такой ужас, что Бэкхён пытался спрятаться за теми, кто стоял рядом. Спать их погнали уже по группам: кого-то обратно в хлев, кого-то — на другой конец города, в порт, а группу Бэкхёна — в соседний двор с деревянной постройкой. Внутри оказалось довольно тепло и сухо, и даже имелись жёсткие матрасы. Бэкхён не заметил, как уснул, пусть укрываться было нечем, а матрасы были твёрже досок. Их отделили от остальных, потому что они не годились для тяжёлой работы, более того, были грамотными. Они могли следить за детьми, убираться по дому, готовить, ходить за продуктами, но никак не строить, ремонтировать, пасти скот или ухаживать за лошадьми. Бэкхён удивился, когда им выдали штаны из грубой ткани, в которых было невозможно жарко, и ноги горели из-за пота скользящего по облезшей коже, но это было гораздо лучше нахождения под палящими лучами. — Вас везут в столицу, — сказал им серый мужчина. — Вы будете прислуживать большим господам. Не вздумайте убегать, иначе смерть. Глядя на толстую цепь, сковывающую ноги всех рабов, и более тонкую, связывающую между собой металлические ошейники с острыми краями, Бэкхён сильно сомневался, что хоть кому-то придёт в голову бежать. Кроме него, конечно. Но он не настолько глуп, чтобы пытаться улизнуть из-под неусыпного надзора серого мужчины. А в столице он может попытать счастья. Как ни горько было это признавать, все дерзкие мечты Бэкхёна были связаны со столицами. Столицей империи Ву был Лижуань, красочный, яркий и перенаселенный. Улицы утопали в зелени, а дороги были широкими и невероятно чистыми. Конные повозки сновали в разные концы города, пешеходы переговаривались на своём мелодичном языке, отчего любой диалог звучал песней, и над всем этим витал густой аромат специй и пряностей. Сначала Бэкхёну было дурно от обилия запахов, голова кружилась, но пока они тряслись в повозке, ему от всего было плохо. Стоило ему ступить на землю и заново привыкнуть к ровной земле, как всё это благоухание стало казаться ему не таким плохим. Он оглядывался по сторонам, рассматривал людей и удивлялся тому, как сильно различаются между собой порт и столица. В портовом городе женщины ходили исключительно в юбках, лица скрывали платком, а мужчины ходили только с покрытой головой. В столице же имелся выбор — мимо повозки прошло около десятка женщин в штанах свободного покроя, с мужским тюрбаном на голове, а мужчины не покрывали головы вообще. В Лижуане было куда прохладнее, но воздух был более спёртым из-за большого количества людей. Тут и рабы ходили одетыми, и даже выглядели более ухоженными, чем те, кого Бэкхён видел в порту. Бэкхён смотрел по сторонам, не боясь оказаться замеченным, — все, кто с ним приехал, не мог оторвать взгляда от этого торжества красок. Больше всего Бэкхёна поразили светлые стены зданий и яркие крыши — у кого-то лазурного цвета, у кого-то — жёлтого. Их привезли в примыкающее к амфитеатру здание белого цвета с синей крышей и погнали внутрь, вглубь, чтобы выстроить на сцене. Несмотря на ранний час, людей было немало, и все были богачами, как мог Бэкхён судить по одежде. Она была такой же яркой, как и у прохожих на улице, но выглядела дороже, ценнее. И все эти богачи лениво скользили взглядами по тощим, почти высушенным телам рабов, выискивая себе кого-нибудь в прислуги. Серый мужчина вышел вперед сцены и поклонился, произнеся на родном языке длинную и витиеватую фразу. — Доброго вам утра, благороднейшие мужи, почтившие нас своим присутствием и уделившие немного своего драгоценного времени этим никчемным рабам, да горят их ступни, оскверняющие нашу землю. С вашего высочайшего позволения мы начинаем аукционов недостойных и презренных. Рабов отстегивали от общей цепи и по одному выводили вперёд, крутили, показывая со всех сторон, открывали насильно рот, чтобы показать здоровые зубы, принуждали демонстрировать таланты. Бэкхёна пинком заставили спеть — он неуверенно что-то промычал из детских колыбельных, что ему когда-то пела мама. Но серый мужчина обернулся, и взгляд его был настолько угрожающим, что Бэкхён, набрав в лёгкие побольше воздуха, спел одну из народных песен-плачей, которые слышал на деревенских собраниях. Кто-то из покупателей привстал и жестом приказал охраннику подвести Бэкхёна. Вблизи покупатель оказался немалого роста, широкий в плечах, сильный на вид, и лицо у него было обезображено шрамами. Бэкхёну стоило немалых усилий не скривиться при виде его лица. Богач провел руками по телу Бэкхёна — без какого-либо подтекста, словно просто изучал, остановился на руках и поднял к глазам. Он долго рассматривал его запястья и тонкие пальцы, пристально и внимательно, и Бэкхёну стало неудобно за свои за грязь под ногтями, за грубую кожу и грязные руки. — Я беру его, — негромко сказал богач. — Сколько? Бэкхён не знал языка, на котором говорили, но отчетливо понимал, что его уводят от этого серого человека, под чьим надзором страшно было даже дышать. Его оценили в пятьдесят золотых — немалая сумма, пусть он и был просто рабом. Серый мужчина стоял на своём, даже когда покупатель стал требовать снизить цену. — Пятьдесят, мой господин, и это окончательно, — голос у серого был тихий, невозмутимый, и даже когда он произносил слова вежливости, его интонации не смягчались. Покупатель сдался. Он отсчитал пятьдесят монет и передал их серому мужчине, который в ответ протянул ему ключ от ошейника. — Теперь он ваш, господин Ли Вэй. Ли Вэй кивнул и стремительно развернулся, только полы его накидки взметнулись вслед движению. Положив руку на плечо Бэкхёна, он подтолкнул его вперёд, к выходу. Бэкхён уже приготовился, чтобы сорваться с места и бежать, едва они переступят порог амфитеатра, но увидев личную стражу своего нового господина, передумал. Они его убьют, едва он сделает шаг в сторону. Он не готов пока умирать так бесславно и позорно. Он наберётся сил и сбежит из дома своего хозяина, пусть для этого придётся подождать. Дворец господина Ли был гигантским — даже дом помещика Пака был не таким большим. Обнесенный каменными стенами карминового цвета, дворец представлял собой обширную территорию с садом, внутренним двором и домом. Сад был большим, с фонтанами, рощами и ручейками с перекинутыми через них деревянными мостиками. Дом стоял в отдалении от стен и ворот, охраняемых личной стражей Ли Вэя и позолоченными статуями драконов. Дом был деревянный, выполненный в традиционном стиле — одноэтажный ансамбль из нескольких сооружений, соединенных верандами. Веранды образовывали большой четырехугольник, внутри которого был внутренний двор с розовыми клумбами, жаровнями и чайным столиком. В самом доме были сплошные коридоры и сквозные комнаты почти во всех строениях кроме центрального, в котором находились комнаты Ли Вэя и его жены, всегда нездоровой госпожи Ли Эр. Проходя по всем этим коридорам в свою новую комнату (маленькая каморка в самом конце дома, ближе к восточному выходу), Бэкхён пытался запомнить все проходы и комнаты, но не успевал за стремительным шагом своего господина. Ему выдали новую одежду — светлые штаны из лёгкой ткани и безрукавку из яркого материала, похожего на атлас. — Петь мне. Играть. Сидеть с ребёнком, — господин объяснял простыми словами своего языка обязанности Бэкхёна, помогая себе жестами. — Кормить собак. Понимаешь? Бэкхён кивнул, потому что Ли Вэй очень понятно жестикулировал и показывал, что делать. — Слушаться всегда. Во всем. Понятно? Бэкхён кивнул и вздрогнул, внезапно разглядев в глазах господина нехороший огонёк. Ничем хорошим его пребывание здесь не кончится, ему нужно поскорее выбираться отсюда. Как можно быстрее. Первые дни никто не обращал на него внимания — Бэкхён бродил по саду, иногда сидел возле собак, не решаясь их гладить, а иногда просто сидел в комнате, разминая мышцы. Он видел и других рабов — кто носил на спине большие плетеные корзины с овощами и фруктами с базара, кто подметал двор, а кто постригал деревья. Они были куда крепче Бэкхёна, смуглее и смиреннее. С выражением тупого ослиного терпения они ходили по дому, не думая и не пытаясь думать. Они были с колоний империи — это Бэкхён узнал из разговоров на кухне, куда приходил есть. Кроме него там были кухарки да ещё пара рабов-нянек. Остальная прислуга ела на улице, рядом с собаками. Бэкхёну ещё повезло — он ел свежую еду, в то время как другие доедали объедки с господского стола, совсем как собаки. Господин Ли Вэй позвал его к себе спустя неделю. Представил его детям — двум озорным ребятишкам семи и десяти лет, круглолицым, пухлощеким и румяным. — Учите его нашему языку, — сказал им Ли Вэй. — Научите его нашим песням. А он за это будет с вами играть. Дети обрадовались и стали наперебой кричать слова, которые Бэкхён, по их мнению, обязан был выучить. Он пытался изображать из себя дурачка, притворялся, что не понимает их, не может запомнить, но когда они его уличили в том, что в одиночестве он оттачивал произношение, отвертеться было невозможно. Он спрашивал у них, как звучат простые слова и фразы вроде «туда», «право», «лево», «как пройти к рынку» и «дом господина Ли Вэя». А в благодарность учил их всем грязным выражением Акра, какие мог вспомнить. Они его просили об этом, хитро щурясь и улыбаясь. В такие моменты оба становились точной копией своего отца, чья улыбка напоминала змеиный изгиб губ. Бэкхён едва сдерживал смех, когда дети носились по саду и кричали, как поступят с такой-то матерью и как долго это будет длиться, на что похож их детородный орган и куда с ним можно отправиться. Ещё пара рабов — дряхлый старик, подметающий двор, и крепкий юноша с корзиной — поджимали губы, чтобы не смеяться, потому что понимали, что за оскорбления произносят господские дети. — Что это такое они говорят? — спросила однажды хрупкая госпожа Ли Эр, когда дети промчались мимо с криками на акрском. — Называют друг друга ослами, — на ломаном имперском объяснил Бэкхён. В какой-то мере это было правдой. В той, в которой они уточняли, кого осёл будет драть. Это был его маленький бунт против хозяев. Бунт, который никак не способствовал его побегу, но хоть как-то облегчал дни жизни в рабстве, пусть она была и не такой ужасной. Господин Ли редко звал Бэкхёна к себе петь — говорил, что акрский звучит слишком некрасиво, развязный и похабный язык, говорил он, одни только горловые да носовые звуки. Чаще Бэкхён играл ему на гучжэне — щипковом инструменте с восемнадцатью струнами, расположенном перед ним на низком столике. В детстве его учили играть на похожем, только струн было меньше. Ему понадобилось три недели, чтобы освоить инструмент, и ещё две, чтобы играть любимое произведение господина. Обычно Ли Вэй звал его, когда хотел отдохнуть после долгого дня, проведенного в городском Совете. Он пил зелёный чай, который ему подавал Бэкхён в маленькой пиалке — принимая чашечку, он неизменно проводил пальцами по его запястью и морщился, — ел сладости, а Бэкхён садился играть ему. Иногда он подпевал самому себе, дополняя мелодию своим тихим «ла-ла-ла», и после таких дней господин перед сном отправлял ему подарок — баночку крема. — Это для рук, — передавали его слова слуги. — Руки. Бэкхён благодарил и прятал баночки, чтобы не угождать господину. Ему не нравилось, как порой Ли Вэй смотрел на него — словно зверь на жертву, не нравилось, как он иногда касался — будто касался женщины, и уж точно не нравилось, когда он звал к себе ночью. — Грустно, Бэкхён, — говорил он. — Станцуй. И он играл на баньху, а Бэкхён, слушая музыку, пытался двигаться. Ещё дома ему часто говорили, что они пластичное тело, как у женщины, и это его неслабо злило. И танцуя для господина, он ненавидел себя, потому что не мог отказаться, не мог бесстрашно бросить ему в лицо твёрдое «нет». Он мог только прогибаться под правила, надеясь отыскать лазейку, хоть какой-то просвет в этом мерзком существовании. Крестьянином под каблуком помещика быть не так позорно, как быть клейменным рабом, который не смеет ослушаться. Даже тогда, когда грубые крупные пальцы толкались между ягодиц, а на шее оседало чужое тяжелое дыхание. Первый раз Бэкхён пытался отбиваться и убегать, но его догоняли в два больших шага и хватали за шею. Господин Ли был неплохим человеком, негрубым, с женой — даже ласковым. Но когда он злился, он преображался в зверя. Его хватка была стальной, от неё оставались синяки там, где только недавно сошли шрамы от ошейника. Он не церемонился с Бэкхёном — в их первое соитие он вошёл едва ли не сразу, причинив неимоверную боль. Бэкхён сдержал крик лишь потому, что широкая ладонь закрыла ему рот и нос, почти не давая дышать. Лёгкие горели от недостатка воздуха, шея горела от сжатых на ней пальцев, а между ног медленно стекала по каплям липкая кровь. После той ночи Бэкхён несколько дней не вставал с постели, и за ним ухаживал один из рабов — пожалуй, единственный светлый раб в этом доме. Отчаянно рыжий, жилистый и невысокий, с раскосыми глазами и тонкими губами, он молча приходил и устраивался между раскрытых ног Бэкхёна. Тот краснел, прятал лицо в тонком покрывале и старался не смотреть на своего спасителя. — Скоро пройдёт, — тихо прошептал однажды рыжий прежде чем уйти с баночкой мази. — В следующий раз не вырывайся. Будет хуже. Но Бэкхён его не послушал, и господин снова рассвирепел. Он был злее, хватка была сильнее, а движения — быстрее. И раб снова пришёл со своей мазью. — Ну я же предупреждал, — покачал он головой. Он говорил на языке, поразительно похожем на акрский, лишь некоторые звуки отличались. Бэкхёну не составляло труда его понимать. — Зачем ты пытался убегать? Глупый, глупый Бэкхён. Бэкхёну оставалось только соглашаться с его словами. — Лучше терпи, Бэкхён. Ты привыкнешь к этому, — рыжий произносил эти слова совсем бесцветно, а потом, словно включаясь, добавлял: — Или ты ему надоешь. — А ты ему тоже надоел? — Бэкхён задал этот вопрос, не подумав, когда рыжий собирался уходить. Ответа он так никогда и не услышал. Но ему и надо было его слышать, чтобы однажды ночью увидеть, как рыжий выходит из спальни господина. Он обернулся на звук и увидел Бэкхёна, сидевшего в саду. — Меня зовут Миньшо, — сказал он, подойдя ближе. — Я никогда тебе не представлялся. — Я никогда не спрашивал, — ответил Бэкхён и уловил запах благовоний спальни хозяина. — Это он тебя так зовёт. А ты себя как зовёшь? Миньшо улыбнулся — очень грустно и красиво. Он поднял лицо к небу, словно пытался рассмотреть луну, а в уголках глаз блестели мириады звёзд. — Глупый, глупый Бэкхён, — он покачал головой, сгоняя светила со своих щёк. — Однажды ты из-за этого пострадаешь. Но спасибо за всё. Он развернулся и ушёл, оставив Бэкхёна стоять под жасминовым деревом в компании разрозненных мыслей и слов. «Зови меня Минсок». Корявыми буквами, на клочке бумаги с базара, углём передал Минсок Бэкхёну самое важное — самого себя. Мин.Сок. Бэкхён улыбнулся и подставил лицо утреннему солнцу. Рыжего раба он больше не видел. Кто-то говорил, что его убили при попытке к побегу. Кто-то — что видел его выезжающим на коне за ворота города. Кто-то — что он безвылазно сидит в тайной спальне господина. Бэкхён этим разговорам не верил. Он знал, что Минсок исчез, будто тень, будто рябь на воде. Вот он был, и вот его нет. Но как любая тень, Минсок всегда рядом, где-то за спиной, незримо, неизбежно. И совсем неважно, что ты его не видишь. Главное, что он видит тебя. Бэкхён держался за эту мысль даже тогда, когда начальник личной стражи приволок какое-то тело — связанное, грязное, в кровоподтёках. Лица не разглядеть, а волосы были наполовину выдраны, наполовину рыжие. И на спине алело клеймо. Женщины ахали, мужчины ругались под нос, а Бэкхён смотрел и не узнавал. Ведь для него Минсок не был телом. Минсок был звёздами и луной, скрытой за светом солнца. Минсок был тем, кто являлся во снах и шептал: «Будь сильнее их. Будь умнее. Лишь так ты сбежишь». И Бэкхён просыпался с уверенностью, что однажды ему удастся выбраться отсюда. А ради этого можно стерпеть и жестокие игры господских детей охоту («ты олень, Бэкхён, беги!»), и масляные взгляды господина за чаем, и его прикосновения, и всё то, что Бэкхён позволял делать со своим телом. «Не думай о теле», твердил ему Минсок во снах. «Тело всё перенесёт. Главное — не давай его движениям затронуть твою душу. Как бы глубоко он не проникал тело, не пускай его в душу». И Бэкхён не пускал. И лишь этим прожил почти год в ненавистном доме, пока не представилась возможность бежать. — Сходи к цветочнику, Бэкхён, — велел ему Ли Вэй. — Купи ещё роз. Нам нужно больше роз. Он отпустил его одного, уверенный, что его личный раб не сбежит. Ведь он проявлял столько смирения и покорности. И в его глазах — столь дерзких поначалу — больше не видно было стремления к свободе. «Мой малыш теперь мыслит совсем как настоящий раб», думал он. «Теперь он от меня никуда не уйдет». А Бэкхён, едва выйдя за пределы дома, вдохнул полной грудью, чувствуя, что свобода совсем рядом. И, затерявшись в толпе, скрывшись от глаз стражников Ли Вэя, сорвался на бег. Он чувствовал свободу в лёгких, на языке, она путалась у него в волосах и подстегивала его ноги. Она была у него в руках.