Ashes to Ashes and Dust to Dust

Старенький «москвич» натужно тарахтел, несмотря на ровное, недавно обновленное полотно трассы. В салоне было душно. И тихо. Недобрая, кричащая тишина напряженной струной висела в несвежем воздухе. Как на похоронах. Кажется, за последние три месяца вся их жизнь стала непрекращающимися поминками. По счастью, по семье, по самой жизни, в конце концов. Разве можно действительно жить в этом удушающем молчании? Тома тихонько вздохнула, искоса глядя на мать, сидящую на переднем сидении. Впрочем, могла бы смотреть и в открытую — мать давно уже не замечала ее присутствия. Будто Томы тут вовсе нет. Поначалу Тамара еще пыталась как-то преломить родительский гнев: поговорить, объяснить, что жалеет, что сделала бы все по-другому, если бы могла, но ведь прошлого не воротишь, а все ошибаются… Увы, с тем же успехом она могла говорить сама с собой — и мать, и отец и не думали смягчаться, даже со временем. Они просто отрезали ее от своего мира, как лишнюю ветку на бонсай, и забыли. Было обидно. Хотя нет, враки — обидно было только в самом начале, даже злость мелькала: Тома знала, что других прощали и за худшие проступки. Потом стало грустно и больно. Она плакала, просила их накричать, ударить, избить до полусмерти. Все что угодно, только не игнорировать. Только не убивать молчанием. Сейчас… сейчас было уже просто все равно. Ко всему человек привыкает, в том числе и быть невидимкой для собственной семьи. Она снова вздохнула и отвернулась к окну, мазнув взглядом по почти белому затылку отца. А ведь еще полгода назад у него ни одного седого волоска не было. Может, не так уж родители неправы в своем молчании? Эта мысль отдалась привычной уже сосущей болью где-то под ребрами. Свидетельством бессилия. Она отдала бы десять лет жизни за то, чтобы иметь возможность изменить тот день. Она бы согласилась на любое наказание, на любую пытку, только чтобы тот ужасный день, который с утра ничем не отличался от любого другого, закончился иначе. Или чтобы его вообще не было. Увы, но исполнители желаний встречались только в сказках и дурацких ужастиках. Они свернули на грунтовку, и дребезжание стало в разы сильнее. Казалось, будто машина вот-вот развалится на куски прямо посреди дороги. А раньше отец следил за «своей верной старушкой», целыми днями, бывало, в гараже пропадал на выходных, все подтягивал, подправлял да перепроверял, чтобы работало как часики. Это тоже было до того дня. Сейчас его мало что волновало. Их обоих. Чахли цветы на подоконниках. Мать хорошо если раз в месяц вспоминала, что их надо полить. Пыльным комком лежали на диване спутавшиеся нитки, которым, похоже, уже не судьба была стать свитером. Без дела стоял в углу на кухне ненужный пирограф. Радовало, что хоть рюмки пока оставались такими же бесполезными. Мать и отец просто отгородились от внешнего мира, погрузившись каждый в свой собственный. Тома осталась снаружи. Как первый человек, изгнанный из рая. Вот только даже он был не так одинок. А Тома в последние несколько месяцев в полной мере познала, что такое настоящее одиночество. Она не пыталась навещать друзей. Ведь если бы не они… точнее, если бы тогда, в тот день, она не была с ними — ничего бы не случилось. Она по-прежнему могла бы говорить со своими родителями. Обсуждать с мамой тупые сериалы и не менее тупые новости. Ходить с отцом на рыбалку и в гараж, помогать (мешать) ему с машиной. Могла бы не быть невидимкой. Дурацкое, дурацкое сочетание всего лишь двух дурацких букв — «бы». Если бы… могла бы… была бы… Невозможность в двух буквах. Впереди показались бледно-голубые, поеденные ржавчиной ворота. Их новый дом. Тома помнила, с какой радостью они все (тогда еще втроем) планировали лето в этом доме. Целых два месяца свежий сельский воздух, буйство природы вокруг, солнце, ветер, вода — и благословенные тишина и покой вместо неумолчного шума и суеты мегаполиса. Собирались ехать еще в начале июля, как раз после того, как Тома сдала бы сессию. А выбрались вот только в конце августа, да и то по инерции скорее, потому, что собирались же. Значит, надо ехать. И не было никакой радости. Унылый вид обшарпанного забора и деформировавшихся от времени железных ворот полностью совпадал с общим настроением. Да и дом попадал в него же. Тоже обшарпанный, с давно не мытыми окнами, облезлыми и оббитыми дождями стенами, на которых рыжая штукатурка и даже дранка виднелись чаще, чем нормальная побелка. Вымахавшая выше человеческого роста крапива и лебеда обнимали старую постройку со всех сторон, где только могли дотянуться через лужи цементных дорожек, и казалось, что лишь эти слабые объятия на самом деле не дают дому рухнуть, как загнанному животному. Два окна смотрелись затянутыми бельмами глазами, усиливая сходство. Чудилось, будто и стены тяжело поднимаются и опадают, судорожно заглатывая воздух в болящее нутро. Не осталось ни сил, ни красоты — лишь усталость и дрожь в ногах-фундаменте. Сарай и еще парочка каких-то хозяйственных халуп едва виднелись за мощной стеной сорняков. Все в этом дворе казалось уставшим. Бывшим. На фотографиях, которыми хвастались родители после покупки, все выглядело не так, а ведь прошло всего полгода. Будто само время ополчилось на это место, задавшись целью стереть. С лица земли и из памяти живых. Именно живых. Тома почему-то была уверена, что у мертвых должна быть идеальная память. Чем же еще можно наказать сильнее, чем невозможностью забыть? Все, что не сделано. Все, что сделано, да не так. Все, что никогда уже не произойдет. Просто потому, что… Не думать. Не думать. Просто не думать. Раньше она умела это в совершенстве. Почему же теперь должно быть иначе? Это особый навык. Талант даже. Выключать мысль, блокировать на самом входе в сознание, запрещать ей появляться впредь. Время от времени она будет еще приходить и надоедливо скрестись в черепе. Некоторые мысли особо настойчивы. Главное — не уступать. Главное — не сдаваться. Не думать о том, что проиграла по всем фронтам. Черт. Не сдаваться надо было тогда. Быть сильнее, пусть это и невозможно для обычной восемнадцатилетней девчонки. Быть смелее… Надо было… Гадство! Нервно рванув дверь, Тамара выскочила из машины вслед за родителями. Лязг захлопнувшейся двери заставил отца вздрогнуть, но не обернуться. Мать и вовсе, кажется, ничего не услышала. Она стояла возле машины и неотрывно смотрела на дом. Дом смотрел тоже. Окидывал новых хозяев тяжелым, испытующим взглядом, принюхивался, как старый недоверчивый пес. Того и гляди оскалит зубы да цапнет, чтобы проверить, достаточно ли сильны люди, осмелившиеся заявить на него права. Тома поежилась. По телу пробегали сотни невесомых ледяных лапок, трогали и щупали, покалывали легким ознобом, таким неправильным в почти сорокаградусную жару. — А давайте вернемся, а? Ну зачем вам эта развалюха сдалась? Мам? Пап?.. Ее тихий голос утонул в мешанине звуков: птицы, собаки и дети в соседних дворах — все словно вмиг запели, загалдели, загомонили громче, пытаясь задушить инородный шум. Отец вздохнул и полез в карман за ключами. Мать стояла на том же месте. Как статуя. Всей жизни — едва заметное дыхание да нервное шевеление левой руки, раз-два-три-четыре, раз-два-три-четыре, как игра на невидимых клавишах. И лишь дом будто весь подобрался, насторожился, помрачнел еще больше. Угрожающе зашелестела крапива по сторонам, сгибаясь под несуществующим ветром, пытаясь дотянуться, ужалить, отомстить за обидные слова. Зло заверещала входная дверь, и этот звук, резанувший по ушам, как вопль мученика в седьмом круге ада, вырвал мать из ступора. Подхватив объемную сумку из груды сваленных возле машины, она, тяжело ступая, пошла к веранде. Тома бы осталась во дворе, как можно дальше от пугающего волглого нутра их нового жилища, но смысла в этом все равно не было — как ни крути, а вечером заходить придется. И спать там, в сырых негостеприимных глубинах. И завтра, и послезавтра. И всегда, если мать с отцом не передумают. При мысли о ее новом «всегда» живот стянуло в комок. С трудом сглотнув, Тома поплелась следом за матерью. Внутри было пыльно. И сыро, как она и думала. Поскрипывающие под ногами половицы жаловались на влажность и мышей, а может, и еще на что. Пауки стремительно разбегались по сорванным, бессильно обвисающим на стенах и дверях полотнищам паутины, наверняка ругаясь на своем паучьем на безжалостных варваров, нагло вторгшихся в их уютный мирок. Над головой, под низкой крышей разогретой до состояния духовки веранды что-то деловито шебуршало и топало. Люди здесь казались чужими. Лишними. Внезапно захотелось, чтобы с ними была Ласка, их старая кошка, ленивая и ласковая, под стать своему имени. Она бы гордо и бесстрашно прошла вперед, задрав хвост, обшарила все углы по неизменной кошачьей привычке и вернулась назад, призывно и недоумевающее заглядывая в глаза Томе, мол, что ж ты стоишь на пороге, трусиха, ничего там страшного нет. Так бывало, когда в городской квартире на Тому, случалось, нападал беспричинный страх, известный, наверное, каждому человеку, имеющему хоть каплю воображения: что в темноте есть что-то… что-то невидимое, что-то враждебное, ждущее удобного случая, чтобы напасть и утащить за собой… Увы, старая Ласка сдохла еще год назад, и котенка брать мать отказалась наотрез, считая это чуть ли не предательством. А жаль, зверек бы, наверное, не стал так упрямо игнорировать Тому. Звери всегда добрее людей. Сени встретили благословенной прохладой, а вот прихожая показалась провалом в другую реальность — стылую, темную, безжизненную. Мать из спальни ворчала что-то о необходимости белить и красить, отец соглашался, добавляя в планы генеральную уборку и то и дело хлестко прихлопывая насекомых где-то в гостиной, или как там еще можно было назвать самую большую и даже относительно светлую комнату в доме. Тома же застыла в прихожей, глядя на дальнюю от входа стену, залепленную куском обоев поверх старой побелки. Она видела обои — обычные, белые, с часто повторяющимся цветочным рисунком, — и видела стену за ними. Облезлую, грязную, с торчащим в ней черенком сломанной ложки. Или вилки. Что бы там ни предполагалось на другом конце, сейчас его не было — только гнутый кончик высовывался из стены, словно кто-то пытался проковырять проход в соседнюю комнату, дверь в которую — в двух шагах. Но самым странным было не это нелепое желание неизвестного и уже, возможно, умершего человека, а то, что сейчас под обоями ничего не выпирало на том месте, где Тома ясно видела треклятую утварь. Вот обои. А вот стена без них и торчащий из нее обломок. И снова обои. И снова стена. Картинки будто проявлялись одна через другую, раз — раз, смена — смена. Раз — раз. В ритме дыхания. Быстрее. Еще быстрее. Она хотела закричать, но из горла вырвался только слабый писк, жалобный и еле слышный. — Чего скулишь, как тварь недобитая? — прозвучал незнакомый женский голос, и Тома рванулась в сторону, прочь от него, сбивая по пути какую-то склянку с буфета. — Что ты там разбил уже? — недовольно выкрикнула мать. Отец промолчал. Вышел из гостиной, мрачно посмотрел на осколки, валяющиеся на полу, и, ссутулившись, побрел в сени за веником и совком. Тома стояла затаив дыхание, не зная, что сказать, да и надо ли. Сердце колотилось как сумасшедшее где-то в горле. Больше в комнате никого не было.