Ashes to Ashes and Dust to Dust

На столе стыл чай. Три почти целые — по одной змеилась тоненькая, словно паутинка, трещина — кружки на старенькой, но чистой клеенке. Пар лениво колыхался на сквозняке, которым мать пыталась избавить дом от затхлости. Попытки ее длились почти две недели, но свежести от этого не прибавлялось. Казалось, сами стены, пропитанные насквозь старостью, источают невыносимый запах цвели с едва ощутимыми нотками чего-то еще. Чего-то горьковатого, удушающего… Копоти? Золы? Мать внезапно сорвалась с места и, выхватив кружку из-под носа у Тамары, выплеснула еще не успевший остыть чай в помойное ведро. Тамара, инстинктивно дернувшись в первое мгновение, расслабилась и откинулась на спинку неудобного деревянного стула, с тоской глядя на испещренную царапинами и следами горячей посуды клеенку. Мать все время так делала: наполняла три кружки, а потом убирала одну. Хорошо, в этот раз хоть не разбила. Отец даже головы не поднял, так и сидел, сгорбившись, пристально вглядываясь в свой чай, словно пытаясь найти там какую-то заветную истину. Вздохнув, Тамара поднялась из-за стола и пошла на улицу. Там было лучше. Везде было бы лучше, чем в этом затхлом склепе, на самом деле. Садящееся солнце поумерило свой пыл, прекратив превращать воздух в густую жаркую субстанцию, непригодную для дыхания. Хотя Тома предпочла бы жару. Днем было жарко и тревожно, ночью становилось даже не страшно — разум просто захлестывал чистый животный ужас, вымывая всякую способность мыслить. Тамара пыталась представить себе, какие люди жили раньше в этом доме. И как они жили? Как им удавалось терпеть каждую ночь эти до живого царапающие взгляды невидимых глаз, этот едва уловимый шепот за спиной, это леденящее дыхание в затылок? Это присутствие. В каждом углу, в каждом зеркале, за каждой дверью. Во дворе становилось легче, но даже там нельзя было скрыться от той невидимой сущности, что наполняла это место. Что обитала здесь на правах настоящей хозяйки. С наступлением сумерек ветви начинали шелестеть ее голосом и тени, сгущающиеся в саду, обретали ее форму. Не какую-то конкретную, но, глядя на эту концентрированную, дышащую темноту, Тома безошибочно понимала: это — она. Хозяйка. Та, чей голос Тамара слышала в день приезда. Та, чьи шаги мерили комнаты каждую ночь, а порой и днем. Та, чей тихий, шуршащий смех слышался за закрытыми дверями. Как бессловесное: «Вы думаете остановить меня этим? Ну-ну». Тома как могла избегала зеркал — знала: оно там. В каждом покрытом пятнами мутном — и муторном — отражающем стекле. Вспоминая свою былую любовь к ужастикам, Тамара могла только посмеяться над собой. И над создателями фильмов заодно. Реальность, как всегда, преподнесла неприятный сюрприз. Была б ее воля, думала Тома, она бы сейчас смотрела исключительно светлые романтические… Нет, не смотрела бы. Потому что реальность — она во всем реальность. Со всей своей неприглядностью. Усевшись на подгнивший, но еще крепкий чурбачок возле курятника, Тома закрыла глаза и подставила лицо ласковым лучам. Несмотря на начало сентября, днем солнце еще показывало свою силу, будто позабыв, что на дворе, вообще-то, осень. Но к вечеру жара спадала, а ночи так и вовсе стали уже по-настоящему прохладными. В траве стрекотали кузнечики, откуда-то из-за полуразвалившегося забора, скрытого плотным строем сорняков, доносились крики детей. Судя по громкости, лишенное в этом богом забытом селе благ цивилизации новое поколение вспомнило старые игры в казаков-разбойников, а то и в индейцев. Где-то дальше по улице лениво побрехивала собака. Еще дальше бормотало радио. То и дело перекрикивались соседи, заканчивая привычные хозяйственные хлопоты. Из соседнего двора вкусно пахло свежими жареными пончиками. Сладкими, определила Тома, автоматически принюхавшись. В их дворе было тихо. Будто другой мир. Услышав шаги, она открыла глаза. Наверное, мать. Снова пройдет мимо, будто и нет тут никого. Нет. Сгорбленная низенькая фигурка совсем не походила на мать. Это была Старуха, как незатейливо окрестила ее Тамара. Старуха появлялась то тут, то там в доме и во дворе, деловито сновала из комнаты в комнату, от дома к хлеву, от хлева к летней кухне, всегда в движении, всегда в работе. Поначалу она тоже пугала Тому до икоты, но через дня три-четыре страх истончился, а к концу первой недели и вовсе прошел. Не было в укутанной не по погоде сухонькой фигурке ничего угрожающего, ничего, чего стоило бы бояться. Обычная старушка, иссушенная временем и тяжелым трудом, неизменно занятая какими-то делами. Обычная. Просто несуществующая. Родители Старуху не видели, да и сама она не замечала никого вокруг. Никого, кроме Старика. Подтянутый, сухопарый, седой дед появлялся не так часто, и порой Томе казалось, что он ее видит. Он недовольно вел головой, как пес, учуявший чужого, и, прищурившись, начинал медленно поворачиваться в ее сторону. За секунду до того, как их взгляды должны были встретиться, Тому сносило с места волной всепоглощающего ужаса. Она не знала, чего именно боялась. Старик не выглядел злым. Строгим, жестким, битым жизнью и знавшим ей цену, но не злым. Однако даже представить себе, как посмотрит в эти блекло-голубые глаза, Тома не могла без волны ледяного страха, прокатывающейся по позвоночнику. И почему именно блекло-голубые? Она же никогда не видела его глаз на самом деле. Но почему-то казалось, что они должны быть именно такими. Знакомыми. Старуха, деловито прошаркав мимо неподвижной Томы, принялась разбрасывать размоченный в воде хлеб, сзывая курей. И они появились: белые и рыжие, со всех ног бежали с огорода во двор, помогая себе крыльями. Тамара знала, что их здесь быть не может: полузавалившийся курятник никто даже не открывал после того, как на третий день по приезду мать полезла его осмотреть и нашла мумифицированный птичий скелет на загаженном полу прямо возле двери. Да родители и не собирались заводить птицу. Жадно клевавших мокрые комки теста курей не существовало. Как и теста. Как и самой Старухи. Но они были. Двор преобразился тоже. Исчезли крапива и лебеда, недокошенные отцом ближе к забору, и сам забор выправился, срастив гнилые поломанные штакетины. Пропала куча кое-как сложенных возле сеновала сухих веток. Земля втянула почти всю траву, став утоптанной и гладкой, будто по ней ходили каждый день туда-сюда, минуя лишь совсем уж укромные уголки. И даже стена дома, обращенная на эту сторону, подтянулась и выпрямилась, стыдливо спрятав торчащую через каждые полметра дранку под почти свежей побелкой. Все дышало жизнью. Так явно и правдоподобно, что на какое-то страшное, бесконечно растянутое мгновение Тома поверила, что все это — по-настоящему. И Старуха, и куры, и этот преобразившийся обжитой двор — все есть. Это ее нет. Постояв немного, Старуха так же не спеша пошаркала обратно к дому. И все начало блекнуть. Трухлявел и опадал на глазах забор, скрываясь за нахально лезущими из грунта сорняками, прорисовывались поломанные ветки во вновь захватившей двор траве, и слабые лучи низко стоящего солнца просвечивали через куриные тушки… Чтобы еще через секунду вернуться назад, к жизни. Завороженная переменами, Тома не успела среагировать и сбежать или хотя бы отвернуться. Он стоял всего в нескольких шагах и смотрел на нее в упор. И видел, совершенно точно видел. Холодные, блекло-голубые, как она и думала, глаза вгрызались прямо в душу, держа ее, как бабочку на булавке. На двух неумолимых стальных булавках. Секунды тянулись жидким медом, склеивая мысли в одно безобразное, безмолвно вопящее внутри «Отпусти!» Только услышав свист с натугой выходящего из ее собственного рта воздуха, она поняла, что Старик ушел. Точнее, не ушел, а, отвернувшись от нее, двинулся дальше. Остановился у сеновала, сел на низкую скамеечку (которой там не было) и начал править косу на том самом чурбачке (выглядевшем не таким потрепанным), на котором в реальности сидела сама Тома. Вбитый в плоскую верхушку металлический клин, упирающийся сейчас в Томин бок, не позволил бы спутать. Старик привычно пристроил режущую кромку косы на широкий тупой наконечник клина, торчащий из деревяшки, и мерно постукивал молотком. Сейчас, занятый рутинной работой, сосредоточивший все внимание на инструментах в своих руках, он не вызывал того ужаса, что поглощал ее с головой всего пару минут назад. Казалось, он и вовсе не помнил о ее существовании. Казалось, он и не знал о нем, а недолгую встречу взглядов она сама себе нафантазировала. Тома сидела, вслушиваясь в успокаивающее ритмичное постукивание и не решаясь пошевелиться, чтобы не отвлечь. Чтобы не напомнить о себе. Чтобы не привлечь к себе снова пронизывающий, вынимающий душу взгляд. Стрекотали кузнечики, орали за забором дети, бормотало радио и деловито кудахтали куры, постепенно перемещаясь в курятник на ночевку. Размеренно стучал молоток. Обычный вечер. Тихонько выдохнув, Тома прислонилась затылком к забору и снова закрыла глаза. Будь что будет. Уйти она не осмеливалась, смотреть было страшно. А если не смотреть, то можно притвориться, что ничего и не происходит. Что нет во дворе призрака умершего человека, приводящего в порядок свою призрачную косу не менее призрачным молотком. И что двор выглядит так, как и должен. И что сама Тома… что она именно там, где и должна быть. Стук убаюкивал. Как металлическое сердце. Звук, которого ей так не хватало.