***
Солнечные лучи заглядывали в окно, золотили стенку печки и нагло бродили по лицу, призывая вставать и выходить туда, где им будет проще до нее добраться. Тома согласилась. Чувствовала она себя отдохнувшей, будто выспалась впервые за всю жизнь. Нечего разлеживаться — пора помогать по хозяйству. Внутри трепыхнулось было удивление — казалось, что утро она обычно начинала с чего-то другого, — но Тома тут же про него забыла, выбирая платье. Чтобы и красиво и удобно. Примерила, посмотрела в зеркало, чуть подтянула завязками широковатый ворот — похудела, что ли? — и побежала в летнюю кухню. В сенях из-под ног метнулась какая-то тень. Кошка? Великовата. Даже для собаки велика. Да и откуда бы взяться собаке в доме? В груди закопошилось, заворочалось что-то неприятное, тяжелое, шипастое, будто ежа туда посадили. Что-то было не так с этой тенью… Что-то… Скрипнула входная дверь. — Встала? — блекло-голубые глаза из-под густых кустистых бровей глянули строго, но с теплой искоркой в глубине, зажегшей ответную у Томы внутри, там, где только что ныло и тянуло. — Бабушка уже и жаркого на роту наготовила, и блинов напекла. Иди скорее, пока еще и вареники лепить не затеяла. Улыбнувшись, Тома помчалась дальше, довольно щурясь на яркое солнце и не глядя на всякие там подозрительные тени.Глава 3
5 ноября 2016 г. в 11:51
Прохлада настойчиво щекотала пальцы. Ветра не было, но в воздухе поселился привкус сырости. Даже не открывая глаз, Тома точно знала, что солнце уже село и давно. Поздний вечер… Видимо, она задремала.
Вечер! Тамара распахнула глаза, инстинктивно подтягивая ноги ближе к телу. Вся съежилась, как улитка, пытающаяся втиснуться в слишком маленькую ракушку. Вокруг бродили тени. Глубокие, густые, они кучковались под сеновалом, шевелились в траве, змеями ползли из-за углов. Замолчали кузнечики, отдавая обманчивый покой вечерних сумерек на растерзание тревожному шелесту. До задушенного в горле крика хотелось оказаться дома. Не в этом сумрачном склепе, чья стена виднелась смутным беловатым пятном в нескольких метрах левее, а в уютной, родной городской квартире. Где не было… этого. Где даже самый сильный страх, накатывающий порой внезапно и беспричинно, можно было легко прогнать ярким светом и горячим чаем.
Тень возле самого угла дома шевельнулась. Они все шевелились, но где-то на грани, на тончайшей паутинке между видимым и незаметным. Это движение было вполне реальным. Темный сгусток дрожал и подергивался, словно нечто, накрытое кучей тряпья, пыталось пробраться через узкий проем калитки, постоянно цепляясь за неровные деревяшки.
Тома вскочила, не зная, куда бежать — путь к дому закрывала лужа мрака, все настойчивее пропихивающаяся сквозь проход. Своим движением Тамара будто бросила неслышимый клич: двор зашевелился еще активнее. Куски темноты стягивались плотнее, пятно к пятну, силясь обрести единство, форму… жизнь?
Нечто продвинулось еще чуть-чуть, громко вздохнуло, застыв на мгновение, и, резко рванувшись, встало на дыбы. Крик запершил где-то в горле. Тома давилась этим рвущим связки звуком и смотрела, смотрела, смотрела… Не в силах ни двинуться, ни отвести взгляд, вглядывалась в человеческое лицо над нелепо вывернутыми передними конечностями, на которые опиралась… тварь. Наверное, человеческое. На месте глаз зияли черные дыры разного размера, несколько уцелевших зубов щерились через безгубое отверстие с рваными краями на месте рта, что-то, отдаленно напоминающее нос, громоздилось смятой кучей на бледной коже.
Тварь вздохнула еще раз — в разбитом носу заклокотало и захлюпало — и низко заворчала.
Тома сорвалась с места и понеслась прочь, к задней стене дома, прямо в густые кусты шиповника. Куда угодно, лишь бы подальше.
Тропинка за домом давно перестала существовать, превратившись в царство кустарника и крапивы. Шиповник цеплялся каждой колючкой, загоняя их поглубже, сквозь одежду прямо под кожу, и на фоне боли зудящие укусы крапивы были едва заметны. Когда удушающие колючие объятия наконец выпустили ее в тесный закуток между погребом и верандой, Томе показалось, что там, на цепких ветках, остались не только клочки ее одежды, но и куски плоти, как вывешенное для синиц зимой сало. Чудилось, вот-вот послышится сзади жадное чавканье безгубого рта Твари… Оно и послышалось. Только Тварь была не там, где ожидалось.
Безобразная, изломанная чернота с беловатым пятном лица сидела прямо возле двери в погреб. Чтобы попасть в дом, надо было пройти на расстоянии шага. Тварь знала. Не имея глаз, чуяла. Даже не развороченным носом — всем своим нервно подрагивающим телом. Порванный рот грубо скалился остатками зубов, но Тома видела: Тварь улыбается, предвкушающе, будто уже чувствуя первые капли Томиной крови на своем порезанном языке.
Тамара вжалась в стену, не решаясь сделать неизбежный шаг.
— Орися! — прозвучал с порога хрипловатый женский голос, тот самый, услышанный в день приезда и молчавший после. — Прекрати, безмозглое создание! Она же пустая. Ты бы еще дерево пожевала, дурочка, — на последнем слове голос смягчился, став почти воркующим. Словно мать выговаривала неразумному ребенку.
С этим можно разговаривать так?!
Тварь заурчала, пристыжено опустив голову, и послушно поползла к Хозяйке. С трудом преодолев две ступеньки цементного крыльца, ткнулась головой с шапкой всколоченных темных волос в колени. Обернулась к Томе и обиженно вздохнула, выдувая кровавые пузыри через разбитый нос. Сейчас, в полосе света из веранды ее уродство вырисовывалось в разы четче. Изломанные конечности, выжженные глаза, оборванные губы, покрытые корочкой запекшейся крови, — следы долгих изобретательных пыток. И больше, чем само чудовище, когда-то бывшее человеком, Тамару ужаснула мысль о том, каково это было — перенести их все, по живому.
Тварь — Орися, — все так же тяжело вздыхая, заползла в дом, и Тома осталась один на один с Хозяйкой. Невысокая тонкокостная женщина в старомодном платье смотрела с легкой насмешкой, таящейся в уголках губ. Хотя, возможно, это был обман зрения из-за слишком большого для такого узкого лица рта. В ней все было не в меру: слишком широкий рот, чересчур длинный нос, тонкие, как тростиночки, руки и хрупкие худые плечи над несуразно объемной грудью. Будто собирали ее тело спьяну да при дурном настроении. В темных, глубоко посаженных глазах блуждали красноватые отблески несуществующего пламени.
— Чего стоишь? Домой пошли, — буднично позвал все тот же словно охрипший голос, никак не вяжущийся с изящным образом.
Вздрогнув, Тамара пробормотала:
— Это ваш дом, не мой.
— Наш. Твой. Их. Какая разница? Это дом. Другого уже не будет.
Глядя на неуверенные движения Томы, с опаской приближающейся к крыльцу, Хозяйка улыбнулась шире и, развернувшись, вошла внутрь. Тома последовала за ней, молча признавая тоскливую правду: идти ей и впрямь было больше некуда.
В доме было спокойно и почти уютно: Орися пропала где-то на полдороге, отца не было видно, а мать готовила ужин в средней комнате, упорно игнорируя летнюю кухню. Возможно, чувствовала, что там обосновались те, другие. Старуха и Старик. До позднего вечера Томе случалось встречать их неподалеку во дворе. Лишь ближе к полуночи они появлялись в доме, в маленькой спаленке, куда ни мать, ни отец почти не заходили. Даже уборку там сделали как-то наспех, для галочки. Порой Томе казалось, что не она одна видит других. Что родители тоже знают: они не одни в доме. Знают, но молчат. Как будто их молчание может отменить реальность.
Вот и сейчас мать не оглянулась на отчетливо скрипнувшую дверь и стукнувшую щеколду, но вздрогнула и напряглась всем телом. Расправились плечи, бросая вызов тому, что за спиной, упрямо вздернулся подбородок, всем видом заявляя: «Смотри, как я отрицаю твое существование!» И лишь рука предательски задрожала, едва не уронив поварешку в кипящий суп. На стуле в темном углу сидела Ласка, безмятежно глядя на Тому желтыми всезнающими глазами. Будто ища поддержки, мать переступила с ноги на ногу, незаметно смещаясь правее, к стулу, и положила свободную руку на дымчатую шерсть. Раз-два-три-четыре, раз-два-три-четыре. Пальцы двигались бездумно, извлекая привычную урчащую мелодию.
Тома подалась было туда, сама не зная, что хочет сделать, но напоролась на понимающий насмешливый взгляд Хозяйки и, понурившись, побрела дальше.
Отец спал. Раскрытая книга мерно поднималась и опускалась на груди в такт дыханию. Тамара застыла в дверях, боясь потревожить.
— Все еще боишься, — спокойно, в полный голос заявила Хозяйка, стоя возле кровати и вглядываясь в лицо спящего. Склонилась, легонько подула — отец рвано вдохнул и замер на мгновение, после чего длинно, со всхлипом выдохнул и резко перевернулся на бок, уронив книгу в щель между матрасом и стеной. — Вкусно, — промурлыкала, облизываясь и косясь на Тому темным с красноватым отблеском глазом. — Попробуй.
— Не смей!
Тома кинулась к ней, сжимая кулаки, — и остановилась, едва не свалившись на кровать: Хозяйки там уже не было.
— А что ты мне сделаешь? — хриплый голос звучал сзади, лениво, с издевкой. — Что ты всем нам сделаешь?
Последние слова зазвенели ощутимой угрозой, и поворачивалась Тома со страхом. Там были они. Налитые чернотой фигуры — и едва уловимые, маревом дрожащие силуэты. В добротной одежде — и в жалких потрепанных лохмотьях. Без единой царапины — и с ног до головы покрытые страшными кровоточащими или гниющими ранами. Мужчины и женщины, взрослые, старики и даже несколько детей. Их было — много. Хозяйка улыбалась. Растягивала свой лягушачий рот, скаля мелкие ровные зубы, и в глубоких глазах ярко горело пламя.
— Мы все хотим есть. Мы все хотим жить. Что ты сделаешь против всех нас?
— Вы… вы не можете жить. Вы уже мертвы… — словно издалека услышала Тома свой голос, слабый и неровный.
Широкий рот скривился в уродливой гримасе, и в один момент Хозяйка оказалась прямо перед Томой. В запястье вцепились неожиданно сильные тонкие пальцы и потянули к шкафу. К зеркалу, поняла Тамара мгновение спустя, начиная вырываться.
— Не дергайся, глупая, — почти сочувствующе проворчала Хозяйка, дотаскивая Тому к покрытому пятнами старому зеркалу и пытаясь силой поднять ей голову и заставить посмотреть.
— Не надо… — Тома и сама знала, все знала. Просто не хотела это видеть. Не хотела помнить.
— Надо, дурочка, конечно, надо.
Устав бороться, женщина больно дернула ее за волосы, собранные в короткий хвостик, и Тома, вскрикнув, столкнулась взглядом с самой собой, с той собой, что смотрела из зазеркалья, дрожащая, заплаканная — когда она успела разреветься? — нелепо пытаясь прикрыть слишком маленькой ладонью кровавое пятно на животе. Выдернув наконец вторую руку из железной хватки, Тома вскинула было ее к горлу, но тут же и опустила. Она была там, закрывай — не закрывай. Глубокая рана с левой стороны, с широким следом, ведущим вниз и назад, на плечо, — туда, куда вытекала ее жизнь.
Тома стояла, смотрела и плакала.
— Ну что ты, что ты, это не страшно, — увещевала ее Хозяйка, поглаживая по спине, как маленькую. — Видишь? Ты с нами, ты одна из нас. Ты же и сама понимаешь, да?
— Я… я и так знала.
— Знать и понимать — разное. Понимать — и признавать. Ты же посередке все мечешься, я видела. Ни там ни тут места не находишь. Все прикидываешься, будто думаешь отменить что-то. Да только смерть не отменишь, когда она случилась. Теперь только так. Теперь только как мы.
— А как вы?
Хозяйка больше не держала, и Тома отошла от ненавистного зеркала и села на стул, подобрав под себя ноги. Мертвым не должно быть холодно, но ступни заледенели, как всегда бывало, когда она нервничала раньше. При жизни.
В комнате снова остались только они вдвоем да спящий Томин отец — остальные исчезли как и не бывало.
— Мы живем — почти живем — здесь, в этом доме. Люди дают нам пищу, когда боятся. Или когда горюют.
Тома виновато глянула на отцовскую спину.
— Да, твои родители очень удобная кормушка, — подтвердила Хозяйка, проследив ее взгляд. — Даже пугать не нужно, они и так открыты. Ты сделала их такими. И продолжаешь делать. Сколько они еще выдержат?
Вопрос повис в воздухе тревожной нотой. В голове все плыло и туманилось, но даже это не помешало Томе понять, что задан он был не просто так.
— Что вам от меня надо? — спросила она, еще сильнее горбясь на неудобном стуле.
— Ты не привязана к этому месту, ты можешь ходить куда вздумается, — хриплый голос стал тише и мелодичнее, вкрадчиво пробираясь в уши, как осторожный вор — в дом, полный стеклянных безделушек. — Куда понадобится. Мы не можем, а ты — да. Ты можешь приводить нам кормушки, я научу как. Покажу, как стать приятной на вид. За тобой любой пойдет. А мы отпустим твоих, — Хозяйка махнула рукой, охватывая широким жестом и кровать и дверь в соседнюю комнату, за которой суетилась мать. — И они будут жить.
— Я… — в последний момент Тома прикусила язык, не позволив вырваться глупым, предательским словам.
— Что ты? — Хозяйка смерила ее внимательным взглядом и улыбнулась. — С ними уедешь, да? Давай. И кем ты там будешь? Тенью за их спинами? Невидимой неотступной смертью. Они ведь чувствуют тебя, знают, что ты рядом. Ты не позволяешь им забыть и жить дальше. Такого ты для них хочешь, добрая дочка?
Тома сжалась, чувствуя, как на глаза снова наворачиваются слезы.
— И разве ты не хочешь отомстить? — почти шепотом продолжила Хозяйка. — Тем, кто тебя убил. Разве не мечтала об этом? Ни разу?
Хотела. Мечтала. Вспоминала посекундно тот вечер — и мечтала, чтобы его не было. Изо всех сил пыталась сделать вид, что и вправду — не было. Не выходила на прогулку с друзьями, не гуляла поздним вечером по парку со своим парнем. Друзья ушли вперед, и рядом не было ни души, только душный аромат цветов плыл в теплом воздухе, только полная луна обливала землю серебристым светом, соревнуясь с фонарями. Они шли, останавливались, целовались, шептали друг другу какие-то красивые глупости и шли дальше. Спешить было некуда. Вся жизнь впереди…
Оказалось, что впереди была вовсе не жизнь, а два наркомана в ломке. Им отомстить? Как? Тома все силилась вспомнить их лица, ярко высвеченные фонарем, — и никак не могла. Все, что она помнила, — трясущуюся руку с ножом в ней. А потом — тот же нож, но уже в своем животе. И спотыкающийся лепет Богдана, своего парня — любимого, как ей думалось, — скулящего что-то заискивающе-умоляющее. Она видела, как упали на тропинку бумажник и телефон. И слышала удаляющийся топот. Чтобы спастись, он отдал им все. И ее в том числе.
Может, стоило отомстить ему? За жажду жить. За такое простое человеческое желание. Стоило?.. Тома думала, задавала себе этот вопрос раз за разом. И до сих пор не знала ответа.
Она могла выжить. Наверное. Получив добычу, наркоманы ушли — Тома их не интересовала. Она могла выжить, если бы Богдан побежал вдогонку за друзьями. Если бы он нашел телефон. Если бы он вызвал скорую или привел хоть какую-нибудь помощь. Она бы выжила. Или нет.
Когда сознание начало путаться, ей привиделась Марьяна, подруга, появившаяся недавно, не больше трех месяцев назад, сразу после покупки дома, и ставшая ближе тех, с кем Тома дружила с детского сада. Светловолосая, невысокая и полноватая, с блекло-голубыми, чуть навыкате глазами. Похожая на Тому как сестра, всем, кроме своих рыбьих глаз. Веселая и смелая, знающая, казалось, все обо всех, особенно о самой Тамаре, и обожающая рассказывать страшилки о невидимом. Делала она это мастерски.
Тома обрадовалась, увидев ее. Почти поверила, что все будет хорошо. Не может же быть такого, чтобы она вот так глупо и так рано умерла. Жить хотелось. Проваляться сколько угодно в ненавистной больнице, выслушать сотни часов нотаций от родителей, никогда больше и шагу не сделать за дверь без крайней необходимости — но жить!
Марьяна, ласково погладив, осторожно отвела руку, которой Тома зачем-то сжимала торчащий в животе нож, аккуратно обернула рукоятку платочком и резко дернула. Заскулив, Тома попыталась свернуться в клубок, изо всех сил зажимая бурно закровившую рану.
— Все надо делать самой, — послышалось словно издалека.
Марьяна. Марьяна ей поможет. Она знает, что делать. Она все всегда знает. Теплая рука опустилась на щеку.
— Сейчас. Сейчас все будет хорошо. Ну же, повернись, давай.
Тома не хотела поворачиваться. Тома хотела, чтобы боль прекратилась — и жить. Больше ничего. Что-то острое, и грубое, и болезненное прошлось по шее.
— Ты нужна им, Томочка.
«Ты нужна им», — повторяла она про себя, когда шла домой. Там родители. Она им нужна. Все правильно. Там ее место, что бы ни случилось. А ничего ведь и не случилось непоправимого. Она по-прежнему видит, слышит и может ходить. Все будет почти как раньше. Все будет хорошо.
Тома всхлипнула, возвращаясь из воспоминаний в пахнущую цвелью и золой комнату.
— Вспомнила? — Хозяйка смотрела сейчас совсем не насмешливо, сочувствующе даже.
Тома молча кивнула. Она и не забывала, просто старалась не думать. Особенно о Марьяне. Появившейся в ее жизни так внезапно и так настойчиво, вытащившей тогда на прогулку, позвавшей всех в парк, вернувшейся так вовремя… и добившей ее, как животное. Вот кому следовало мстить.
— Я согласна, — сказала она, глядя прямо в темные глаза с пляшущими огоньками.
— Хорошая девочка, — искренне улыбнулась Хозяйка. — Теперь…
Прервала ее открывшаяся дверь, пропустившая Старуху. Не глядя на стоящую посреди комнаты женщину, та прошаркала к шкафу и закопалась в него по самую повязанную теплым платком макушку.
— Так вот…
— А она нас не слышит? И не видит? — перебила Тома.
Хозяйка недовольно поджала губы, но ответила:
— Нет. Ни она, ни ее муж. Они сами по себе.
— А как так?
— Да откуда ж мне знать? — фыркнула женщина. — Их тут и быть-то не должно, своей смертью ведь умерли. И если бы их внучка-растяпа не позвала случайно, лежали бы себе спокойно и гнили в своих могилах. Или что там еще с порядочными мертвецами случается.
— Как позвала? Разве можно?..
— Не знаю я, что и как можно, — прозвучало уже раздраженно. — Меня сожгли за то, что панскому сынку люба была, а ведьмой лишь для повода назвали. Раз они тут — значит, можно. А может, отродье их непростое было. Казалось мне порой, что она видит больше, чем признается. Да и испугать ее было то еще удовольствие: обернется, зыркнет своими белыми глазищами навыкате и матом покроет с ног до головы. И страх горький да едкий, будто уксуса хлебнула. — Хозяйка скривилась, словно и сейчас чувствовала на языке тот самый уксус. Старуха, выловив наконец из шкафа какую-то поеденную молью кофту, пошаркала обратно. — Забудь ты о них. Эти овощи мертвее нас с тобой, ничего не видят, ничего не понимают. Мы-то хотя бы знаем…
«И что такого хорошего в этом знании?» — хотела спросить Тома, но, глядя на смурное длинноносое лицо, промолчала. Судя по всему, Хозяйка и сама прекрасно понимала, что ничего.
Она еще что-то говорила, наставляла, как избавиться от кровавых пятен и ран, и вслух мечтала о том, как чудесно заживут они все с Томой в качестве добытчика. О том, что вкуснее всего страх у детей и их же проще будет заманить, якобы поиграть. И о том, что забулдыг заезжих, да и местных тоже, можно и до конца высушивать, все равно никто не хватится. Главное — позволить из дома выползти и где-то подальше помереть. А можно ведь и из окрестных сел собирать, если наловчиться. Тома ведь сможет, Хозяйка была уверена. Вот как распробует вкус чужой жизни — ни за что уже не откажется. И даже…
Тома не слушала. Она думала. Снова и снова. О прошлой жизни и о тех, кто отнял у нее эту жизнь. О Богдане, обычном человечке, виновном только в трусости и ни в чем больше. Виновном только в том, что он человек, по сути. О Марьяне и ее последних словах. И о родителях, которые так сильно сдали за последнее время. Тома знала, что виновата. Думала, виновата потому, что умерла. А оказалось, потому, что осталась. Не нужна она им. Совсем-совсем не нужна, как это ни печально. Хотя ей и идти-то было больше некуда. Не было никакого света, дверей и прочего, что там могло бы подойти в качестве выхода. Ни тогда не было, ни сейчас.
В дальней спальне орало радио — видимо, Старик со Старухой закончили свои воображаемые хлопоты по воображаемому хозяйству и вернулись в дом. Мать закончила готовить, разбудила отца, и они ушли в соседнюю комнату ужинать, не слыша ни разговора, ни надрывавшегося радиоприемника. В углу появилась было Орися, глянула пустыми глазницами на замахавшую на нее руками Хозяйку и снова исчезла. Сама Хозяйка все говорила, говорила и говорила. Потом, наверное, все-таки заметила, что ее никто не слушает, и тоже испарилась, буркнув что-то напоследок. Может, обругала. Может, пообещала продолжить завтра. Томе было все равно. Тома вспоминала тихий вечер под мерный стук молотка и кудахтанье курей и понимала, что до одури хочет — так. Овощи, как сказала Хозяйка. В противовес им, сознающим, почти живущим, жаждущим чужого страха, нуждающимся в нем, чтобы поддержать свою почти жизнь, вечно в пределах одного дома и двора — как в тюрьме. Тома могла выйти. Могла вернуться в город и отомстить. Почувствовать расхваленный Хозяйкой вкус чьей-то жизни, мелким ручейком вытекающей сквозь прореху, проделанную страхом, в тот момент, когда спотыкается на миг сердце и ледяная лапа сжимает горло. Или полноводной рекой несущейся из корчащегося от ужаса тела. Тома так много всего могла. Но не хотела. Она хотела быть овощем.
Чашка упала с глухим стуком, попав на дорожку. Вялый разговор в соседней комнате прервался. Рюмки из серванта посыпались резвым звучным дождем, забросав осколками пол. Следом гулко ухнули тяжелые стеклянные часы. Не разбились, но на грохот прибежала мать. Тома сорвала со стены картину в дешевой раме и кинула ей под ноги. Еще и занавеску в лицо добавила. Мать стояла, перепуганная и растерянная, колыбелькой держа руки возле груди. Из этой импровизированной колыбельки на Тому смотрели желтые прищуренные глаза. Печальные. Наверное, Ласка, как всегда, все уже поняла.
Из пустоты вокруг выныривали все новые и новые силуэты, примчавшиеся на тонкий сладковатый аромат страха. Тома и раньше чувствовала его — когда случайно роняла что-то и родители это замечали — просто не понимала, что так забавно щекочет ноздри, оседая приятной сытостью внутри.
Отец глянул через материно плечо на разгромленную комнату и тихо сказал:
— Поехали отсюда, Люб. Это уже совсем нехорошо.
Собрались они быстро. Тома сидела на так и не расстеленной на ночь кровати, зажав уши, чтобы не слышать надоедливый хриплый голос, ругавший ее на чем свет стоит. Кажется, Хозяйка пыталась отправить ее за «добычей» прямо сейчас. Тома показала бы ей средний палец, если бы для этого не надо было отрывать ладони от ушей. Да и понятно ли было бы неизвестно скольколетней мымре, куда именно ее послали?
Проводив взглядом габаритные огни удаляющегося старенького «москвича», Тома утерла слезы и побрела обратно в дом. Постояла в темной прихожей, ежась от усиливающегося с каждой секундой холода и слушая шорохи и шепотки из углов. Посмотрела на такой же темный проем двери в гостиную и повернула направо, к спальне, под дверью которой золотилась полоска тусклого света.
Старик оторвался от газеты и посмотрел прямо на нее, тяжело, но не угрожающе. Старуха вскинула голову и прищурилась, слепо ведя глазами из стороны в сторону.
— Я… — из сдавленного слезами горла не вышло больше ничего. Тома кашлянула и попробовала снова: — Я тут… можно…
— Марьяночка! — неожиданно заулыбалась Старуха, в конце концов сфокусировав на ней взгляд выцветших, едва видящих глаз. — Вот ты и приехала, девочка моя! А мы заждались уже! Проходи, проходи, что ты там стоишь как неродная.
Старуха, продолжая приговаривать, кинулась собирать обязательный ужин для новоприбывшей внучки, из того немногого, что взяли с собой из летней кухни. Тома едва уговорила ее не бежать среди ночи за полноценной едой, убеждая, что «деточка» совсем не голодная и десятка пирожков с мужской кулак каждый ей за глаза хватит. В комнате оказалось теплее, чем во всем остальном доме. Или это Тома согрелась?
Пирожки были вкусные, пусть и ненастоящие. Впрочем, и Тома была такой же — ненастоящей. Так почему бы и воображаемым пирожкам не быть для нее вкусными? В груди жгло и тянуло, и слезы нет-нет да и просились на глаза. Тома молча сглатывала их вместе с пирожками.
Старик молчал, снова уткнувшись в газету. Лишь буркнул жене не суетиться и дать лучше поспать «ребенку». Тома вздрогнула на этом слове. Он видел. Она была уверена, что, в отличие от Старухи, он прекрасно видел, что никакая она не Марьяна, а приблудная чужачка. Видел — но молчал, позволяя своей полуслепой жене тешиться с «внучкой». Настоящая-то ведь уже никогда не приедет. Так почему бы и нет, мелькнуло в голове всесильным заклинанием, заглушающим последние сомнения. Почему нет?
Марьяночка… В груди вспыхнула и бессильно угасла злость на «подругу». Самая страшная подлость совершается из-за любви?.. Что ж, может, этим старикам она и вправду будет нужна.