G.O.G.R.

Самое обыкновенное воскресенье. Пётр Иванович Серёгин старался не думать о том, насколько гнусный понедельник ожидает его завтра. Смирнянский выискал у Зайцева каких-то ещё родственников в селе Красном, и его, Серёгина, Недобежкин батогами командирует опять в это село дурацкое. Будут там вместе с Сидоровым месить грязищу да выбивать у «блаженного» Соболева крупицы информации про этих самых загадочных и наверняка чрезвычайно дальних родственников «чёртового бандита» Зайцева… Нет, это ужас, об этом лучше действительно не думать, иначе рискуешь схлопотать расстройство желудка, причём, стойкое. Лучше позволить себе сегодня, в этот дождливый летний день, ничего особенного не делать, а просто сидеть на диване, лопать магазинную пиццу и глазеть в голубой экран телевизора. Пётр Иванович пиво не пил, и поэтому запивал пиццу монастырским квасом прямо из горлышка низенькой и толстой литровой бутылки. По телевизору показывали комедию, где герой Луи де Фюнеса волею случаю обязан был маскироваться под раввина. Серёгин одним глазом следил за теми злоключениями, в которые вляпывался Луи де Фюнес, а вот другой его глаз был настойчиво устремлён туда, в село Красное, где затаилась родня бывшего участкового Зайцева. Интересно, знает ли вообще эта родня о том, что у них водится такой развесёлый родственничек, как Сергей Петрович Зайцев?? Скорее всего, нет. Эти родственники просто разведут руками, когда он, Пётр Иванович, разыщет их и задаст вопрос о последнем из «верхнелягушинских чертей». Весёлое кино прервали на занудную рекламу – не опять, а снова демонстрировали чай «Липтон» вперемежку с кофе «Нескафе» и кукурузной отравой «Читос». Пётр Иванович уже собрался было отправиться на кухню, чтобы «задать овса» докучливому, вечно голодному Барсику, однако рекламу внезапно согнали с экрана и начали транслировать некое срочное сообщение из психушки. Серёгин отложил Барсика в долгий ящик и прилип к «голубому экрану»: сообщения из психушки ему следовало ловить, как золотую рыбку. Слушая то, о чём говорил краснощёкий упитанный доктор, за спиной которого то и дело маячил бледный и печальный Иван Давыдович, Серёгин всё чётче и чётче осознавал, что гнусный понедельник наступит вовсе не завтра, а он уже надвинулся на него прямо сейчас, сию секунду, взорвав тихий воскресный отдых. Оказывается, на вокзале нашли двоих «блаженных», которые с отрешённым видом слонялись по залу ожидания и пытались добиться от каждого, кто попадался им на пути, ответа на вопрос о том, как их зовут. Когда же один из этих «лунатиков» подполз к милиционеру – обоих ухватили под локотки и привезли в психушку. Выглядели эти «два гуся» более чем странно, даже удивительно. Да, они были отощавшие, с ввалившимися глазами – словом, не в лучшей форме, словно бы их держали в каком-нибудь Маутхаузене месяца полтора. Но изумление Серёгина вызвала их одежда: оба найдёныша оказались обряжены в форму милицейского спецназа – такого, которым командовал несчастный, свихнувшийся Самохвалов. А когда этих двоих субъектов показали крупным планом – Пётр Иванович вообще, уселся мимо дивана и свернул свой квас себе на брюки. Он узнал обоих: нет, это не просто бомжи, алкоголики или некие психи – оба когда-то числились бойцами в отряде того самого Самохвалова – до тех пор, пока… не погибли в катакомбах базы «Наташенька» от тяжёлой руки загадочного человека в очках. Не замечая, что весь залит злополучным квасом, Серёгин разыскал мобильный телефон и принялся названивать Недобежкину. Недобежкин, как и Серёгин, позволил себе в это воскресенье отдохнуть от ратных дел и забыть о проклятой «звериной порче», подземельях, ужасах и прочих неприятностях, которые так досаждали ему да и всему РОВД в последнее время. Вся его семья была на даче – и для Недобежкина это воскресенье превратилось в праздник блаженного тихого одиночества. Милицейский начальник, развалясь на диване, поглощал благоуханную таранку, запивая её божественным пивком. Пивко, правда, абсолютно не содержало алкоголя: Недобежкин знал, что завтра на работу, и ему необходимо оставаться трезвым как стёклышко. Мобильный телефон он не отключил: нельзя. Просто запрятал в дальний ящик дальнего стола, чтобы не видеть его и по возможности – не слышать. По телевизору не показывали ничего: гоняли глупую рекламу. Но Недобежкин и её смотрел с упоением: там не было «порченых» носителей «некрасивой мегекости». И вдруг припрятанный с глаз долой докучливый мобильный телефон зазвонил. Сначала милицейский начальник дал себе слово, что не поднимет трубку ни за какие коврижки. Какие могут быть разговоры, когда он отдыхает впервые за полугодие?? Но телефон требовал внимания на редкость настойчиво, будто бы случился пожар. Да и мелодия, которая, не смолкая, неслась из дальнего ящика, принадлежала звонку от Серёгина. Серёгин никогда не стал бы беспокоить начальника в выходной день по пустякам, а значит – да, пожар, всё же, случился. Забыв о благоуханной таранке и отставив в стороночку божественное пивко, Недобежкин потащился в дальнюю комнату к дальнему столу – выкапывать из дальнего ящика этот постылый омерзевший мобильник. Когда Серёгин вывалил на его голову очередную сногсшибательную новость – коленки Недобежкина подкосились, заставив последнего плюхнуться прямо на пол. Похоже, что благоуханная таранка и божественное пивко останутся теперь позабыты-позаброшены, потому что придётся «садиться на коня» и во все копыта гнать в психушку. Врач Иван Давыдович работал: на это воскресенье у него выпало дежурство. С утра это дежурство представляло собою вялотекущий полусон, но потом привезли вот этих вот «беспамятных». Да, конечно, случай ретроградной амнезии налицо – что-то в последнее время слишком много развелось таких вот случаев. Врач Иван Давыдович помнил сумасбродное распоряжение, полученное от правоохранительных органов: как только подвезут ретрограда – обязательно вызывать ТРК «Украина» и показывать беднягу по телевизору прямой трансляцией. Стоило это «развлечение» немало, однако правоохранительные органы обязались взять телерасходы на себя. После того, как двоих новеньких показали по телевизору – к врачу Ивану Давыдовичу примчались Серёгин и Недобежкин, потребовали показать им найдёнышей живьём. - Ну, что ж, - согласился врач, желая побыстрее сбагрить ретроградов до того счастливого момента, в который они решат, что пора заблеять. – Пойдёмте, они сидят в приёмном покое. Пётр Иванович побывал в приёмном покое психушки уже ни раз, он прекрасно знал, каким путём туда следует идти. Шагая вслед за похудевшим от стрессов врачом, он думал, что следовало бы привести из палаты Самохвалова и попросить его опознать «воскресших». «Воскресшие» сидели на кушетке, прижавшись друг к другу, как два голодных, холодных, мокрых воробышка ноябрьским промозглым вечером. Оба молчали, глазели в белый пол и изредка поднимали свои измученные лица, окидывая приёмный покой пустыми невыразительными взглядами. Да, пожалуй именно так и выглядели все, кого «выжали» в своих катакомбах «верхнелягушинские черти», а потом за ненадобностью извергли наверх. Серёгин узнал обоих найдёнышей – один из них был Хлестко́ – тот, что привалился к покрытой кафелем стене, а второй, который сидел, по-птичьи нахохлившись, Крючкове́ц. Хлестко был чемпион Донецкой области по самбо, а Крючковец имел награду за спасение человека. Раньше их тела изобиловали могучими мускулами, в глазах светилась мужественная смелость, а плечи были атлетически расправлены. Но теперь – после того, как с ними произошло фантастическое несчастье – оба являли собою сероватые сутулые скелеты, лишённые всяких эмоций. Лишь драные остатки формы напоминали о том, кем эти бедняги когда-то были. Недобежкин взирал на них сверху вниз, скрестив на груди руки. - Приведите Самохвалова из палаты! – приказал он Ивану Давыдовичу, словно бы прочитал мысли Серёгина. Врач запротестовал: пытался отбояриться тем, что Самохвалов и так в стрессе, у него тяжёлая депрессия, его нельзя беспокоить и так далее, но Недобежкин был непреклонен, ему надо было, чтобы Самохвалов опознал вернувшихся из загробного мира бойцов. Пока Иван Давыдович ходил за Самохваловым – Пётр Иванович попытался заговорить с «воскресшими», но в ответ от каждого услышал заданный слабеньким голоском робкий вопросик: - Кто я? Они повторяли его даже тогда, когда Серёгин назвал им их имена и фамилии, а больше не говорили ничего. Пётр Иванович пришёл к выводу, что это у них такая форма проклятой «порчи», и вылечить обоих может лишь «петушиное слово» и гипнотизёр Ежонков. Кроме того, что-то неприятное и подспудное подсказывает Серёгину, что эти двое – только «первые ласточки», и потом, чуть попозже, отыщутся и остальные якобы погибшие бойцы. Кажется, они были нужны этим «чертям» для каких-то тёмных целей, вот они и «придержали» бедняг у себя. А сейчас, видимо, эти цели достигнуты, и «черти» начинают «выбрасывать» тех, кто им больше не нужен. Кто же всё-таки, ими управляет?? Этот вопрос с каждым днём становился всё сложнее и сложнее: Генрих Артерран мёртв, Гопников – тоже, Зайцев арестован, Никанор Семёнов… на свободе. Уж не Никанор ли Семёнов и есть «главный чёрт»? С некоторых пор Пётр Иванович стал подозревать в главенстве над «чёртовой бандой» именно его. И может быть, ещё и «Интермеццо» Светленко, который загадочно исчез у них из изолятора. К тому же, Светленко похитил из Ворошиловского РОВД своё дело и забацал Карпеца… - Ага! – этот победный вопль испустил Недобежкин, заметив, как из-за поворота коридора нарисовался врач Иван Давыдович, а за спиною врача – два богатырских санитара, которые тащили под локотки бледную тень некогда бравого лейтенанта Самохвалова. Да, за то время, пока он пребывал в психушке, Самохвалов стал почти неузнаваем. Дело было в том, что он винил в гибели своей группы лишь одного себя, заполучил глубочайшую депрессию, суицидальный синдром и лечение какой-то химической дрянью, от которой мозги превращаются в манную кашу. Самохвалов плёлся медленно, как высыхающий моллюск и пялился в некую точку на горизонте. Заметив его пустые глаза, Пётр Иванович даже усомнился в том, сможет ли Самохвалов кого-либо вообще опознать. Да, жуткие они, эти «черти» - моментально доводят до полного сумасшествия любого, кто вздумал хоть как-то помешать им. Недобежкин же не сомневался ни в чём. Милицейский начальник подпихнул спятившего командира группы захвата ближе к двум найдёнышам и тут же потребовал от него вразумительного и чёткого ответа на твёрдый вопрос: - Это кто? – сперва указующий перст Недобежкина упёрся в отрешённого Крючковца, а потом – в апатичного Хлестко. Самохвалов выплюнул некий звук, похожий на «агу!», а потом – совершил чудо. - Стёпка… - выдавил он из себя имя Степана Хлестко и показал его своим дрожащим исхудавшим пальцем. – Стёпка-а… - Узнал! – возликовал Недобежкин и даже запрыгал по кафелю пола. – Видите? – надвинулся он на врача Ивана Давыдовича, который давно понял, что на день сегодняшний покоя ему не будет. – Они начинают находиться! Находиться… находиться… Внезапно эйфория милицейского начальника обернулась тяжкой задумчивостью. Он покинул врача и приблизился к Серёгину. - Серёгин, - почти прошептал Недобежкин Петру Ивановичу в самое ухо. – Ты видел всех их мёртвыми?? – в этом шёпоте собрался страх пред мистическим и непознанным. - Видел, - таким же устрашённым шёпотом согласился Пётр Иванович который да, действительно, видел бойцов Самохвалова убитыми. И Хлестко с Крючковцом тоже собственными глазами видел там же, среди убитых. - Здесь что-то очень и очень не так, - заключил Недобежкин не переставая шептать. – И ещё – нутром чую: следы ведут в проклятые Лягуши. Завтра с Сидоровым вы как штыки – в Лягуши. Во-первых, родственники Зайцева. А во-вторых – попытайтесь всё же, узнать кое-что про этих «чертей». Я тут подумал, что вы вполне могли бы напереть на Семиручку и выжать из него правду. Если будет артачиться – не жалейте, забейте в «слоник». Противогаз выделю. У меня новый где-то был, без дырок. Попускает в «слонике» слюни – мигом забазарит. Я сейчас Ежонкова выцарапаю – пускай займётся голубцами, - это он имел в виду вновь обретённых Хлестко и Крючковца. Недобежкин принялся звонить по мобильнику Ежонкову. Кажется, Ежонков не спешил выходить на связь, потому что милицейский начальник то и дело взрыкивал: - Ну, где его там носит, урода комнатного?? Врач Иван Давыдович пытался добиться для себя ответа на вопрос о том, можно ли убирать Самохвалова назад в палату. Однако Недобежкин почему-то решил, что бедняга должен торчать рядом с забацанными найдёнышами до тех пор, пока не пожалует Ежонков, и отказал врачу в разрешении водворить бывшего командира группы захвата в его теперешнюю тихую обитель. Самохвалов сидел на кушетке чуть поодаль от исхудавшего Хлестко и скашивал глаза к носу, пытаясь рассмотреть небольшую серую муху, что устроила аэродром на его переносице. Два санитара на всякий случай пристроились с обеих сторон кушетки и молчаливо ожидали момента, когда кто-нибудь из этой «блаженной троицы» начнёт буянить. Пётр Иванович знал, что допрашивать Семиручку без «петушиного слова» и Ежонкова бесполезно. У председателя Верхнелягушинского сельсовета тяжёлая форма «звериной порчи». И – хоть забивай его в «слоник», хоть приглашай из небытия самого Мюллера пытать его – Семиручко будет блеять до тех пор, пока с него не снимут «проклятие». Когда Серёгин сказал об этом Недобежкину – начальник скосил на него «лиловый глаз» и выплюнул: - Дрыхнет, свинокрыл… - это он имел в виду Ежонкова. – Ну, ничего – выцарапаю, и как миленький начнёт пахать. Отряжу его завтра с вами – пускай кодирует этого студня… Пётр Иванович наблюдал за Самохваловым. У него не было «порчи» - только депрессия – хотя вёл он себя почти так же, как Хлестко с Крючковцом – апатичный, заторможенный, отупевший. Он всё шептал слово «Стёпка», а вот имени Крючковца не произнёс вообще, ни разу. Серёгин даже показал пальцем на Крючковца спросил у Самохвалова, как его зовут. Но Самохвалов проявил действительно что тупость. - Стёпка, - пробормотал он, хотя Крючковца звали Вадим. Серёгин пожал плечами и обратился к Ивану Давыдовичу: - Скажите, Самохвалов когда-нибудь разговаривает, когда в палате сидит? - Молчит, как рыба… - всхлипнул Иван Давыдович, которому уже давным-давно хотелось в отпуск, чтобы поехать на море и не видеть ни Наполеонов, ни лунатиков, ни ретроградов, ни «порченых». – Сидит и только в окно смотрит. Не ест даже. Депрессия. - Ясно… - буркнул Серёгин. - «Стёпка» - это его первое слово за месяц, - продолжал врач, представляя себя лежащим на пляже. – Я вообще, удивился, что он заговорил. Это серьёзный сдвиг в его состоянии. - Стёпка-а… – не переставая, твердил Самохвалов и дёргал за рукав почему-то Недобежкина. Недобежкин отбросил его руку от себя, отошёл в сторонку и недовольно пробурчал: - Странный какой-то сдвиг… На «звериную порчу» похоже… Как только бездельник-Ежонков приползёт – заставлю его вспушить этого Самохвалова, будь он неладен… Состояние Самохвалова психиатр Ежонков оценил так: - Депрессия! – и пушить его пока не стал, потому что перед ним сидели «ожившие» Хлестко и Крючковец. Вообще, Ежонков, после того, как Недобежкин дозвонился ему, сказал, что будет «через секундочку», а сам – ползал неизвестно где два с половиной часа. Увидав «воскресших», он, верящий в небывалую мощь «образцов» с «Наташеньки», ничуть не удивился воскрешению, а выдал теорию, что оба «могут оказаться мутантами». - Работай, мутант! – рыкнул Недобежкин, видя в воображении меркнущий образ пивка и таранки. Может быть, сегодня ещё удастся вернуться к ним? Скорее всего, нет… Первым Ежонков выбрал Крючковца. Он отсадил его от Хлестко и Самохвалова на другую кушетку, раскачал перед его заострившимся тощим носиком свой маятник и сразу же громко выкрикнул: - Вопросы есть? Этим он вызвал изумление у Ивана Давыдовича. Врач вознамерился о чём-то спросить, но Недобежкин тут же рубанул: - Так надо! – и шикнул: - Чшш! Иван Давыдович стушевался, пожал плечами и не мешал более Ежонкову своими медицинскими комментариями, хотя и видел, как гипнотизёр из СБУ нагло нарушает санитарные нормы. - Вопросов нет… - вяло отозвался на пароль Крючковец, и все вздохнули с облегчением: «петушиное слово» действует, «порча» побеждена, и сейчас «подопытный» выскажет свою историю. - Где ты был? – надвинулся на него Ежонков. Серёгин с Недобежкиным приготовились слушать, однако слушать оказалось нечего. Крючковец застыл с распахнутым ртом и не произнёс ни буковки. В воздухе повисло тяжёлое молчание, а потом – Недобежкин взорвал его валом возмущения: - Ну?? - Сейчас! – процедил Ежонков, подозревая, что его налаженная схема снятия «порчи» дала какой-то сбой. – Где ты был? – повторил он снова, обращаясь к отупевшему Крючковцу. Крючковец даже моргать перестал. Он сидел, неподвижен и глух ко всему. Сидел-сидел, а потом – пошевелил губами и изрыгнул всем ненавистное: - Бык-бык! – после чего свалился с кушетки на пол и принялся валяться на боку без движения. - Ежонков!! – подскочил Недобежкин, стиснув кулачищи. – Ты же говорил, что твоё «слово» снимает этот проклятый… проклятый… - Не кипятись! – спокойно посоветовал гневному начальнику Ежонков, потому что, кажется, нашёл ответ на загадку Крючковца. - Это ещё почему?? – громыхнул Недобежкин, вытирая кулаком свои усы. – Ты не умеешь гипнотизировать, устраиваешь цирк… - Его память не заблокирована, а просто стёрта! – авторитетно заявил Ежонков, не теряя достойного спокойствия. – Как у Хомяковича и Карпеца. Тут нечего считывать, из его головы всё это просто удалили. - Хм… хм… бррррум! – пыхтел Недобежкин, обрабатывая полученную от Ежонкова информацию, но кулаки не разжимал и не опускал, будто бы твёрдо решил кого-нибудь сегодня-таки поколотить. Врач Иван Давыдович и его санитары наблюдали за «цирком Ежонкова» с интересом, санитары прикрывали ручищами неприличные смешки. А Крючковец – тот продолжал лежать, глазеть точно вперёд и каждые полторы минуты выплёвывать постылый: - Бык-бык! - Р-расколдуй! – потребовал Недобежкин, обдумав всё, что услышал и увидел. – Хлестко пуши, а этого – потом ещё с Вавёркиным посмотришь! Пётр Иванович понимал Ежонкова, ведь Карпец до сих пор не сказал ни слова о том, где он находился, когда пропал из психушки и точно так же, как Крючковец, плевался «быками». С Хомяковичем – та же проблема – «бык» и молчание. Ежонков вернул Крючковца к жизни, но заниматься Хлестко не пожелал. - У этого тоже стёрли память! – заявил он. – «Бык» тебе скажет, и заткнётся, а ты только психовать будешь! Я же говорю тебе: память стёрта, её нет, считывать не-че-го! - Чёрт! – досадливо процедил Недобежкин и развернул корпус к Ивану Давыдовичу. - Кладите обоих в палату и смотрите – берегите как зеницу ока! – рекомендовал он врачу. – Если пробаранятся – звоните! В научном лексиконе врача Ивана Давыдовича такого жаргонного слова, как «пробаранятся», не водилось, и поэтому он сдвинул на кончик носа свои очки и уточнил у милицейского начальника: - А, «пробаранятся» - это как? - Да, вы же психиатр! – взвился Недобежкин. – Ну, там, пробыкуются… чёрт.. в общем, пройдёт у них этот ступор, понятно?? Всё, мы уезжаем, у нас работы невпроворот! - В воскресенье? – шёпотом съехидничал Иван Давыдович, а Недобежкину громко сказал: - Понятно. Сидоров проснулся поздно: часы на тумбочке сообщили ему, что близится полдень. День воскресный, и Недобежкин подарил выходной – рано вставать совсем не нужно, а можно даже поваляться всласть под одеялом и отдохнуть от жутких монстров и их жертв. За стенкой, в соседней квартире, установилась ватная тишина. С тех пор, как пропал Интермеццо – там никто так и не поселился. Квартира пустовала, там селились пауки, заплетая паутиной углы и окна. Сидоров не любил прислушиваться к этой тишине – она казалась ему могильной, и даже собирался отодвинуть свой диван от стенки, смежной с соседней квартирой. Ночью ему опять приснился какой-то кошмарный сон – не то про Генриха Артеррана, не то про страшные катакомбы… Да, наслушаешься воплей Кашалота и вой Сумчатого – и не такое приснится. Сидоров решил не валяться по одеялом – это же очень скучно – валяться. Сержант встал, натянул спортивные штаны и собрался было застелить постель, но вдруг… За стенкой, в пустой квартире явственно различался какой-то стук, словно бы там кто-то есть, кто-то ходит! Сержант застыл с одеялом в руке, не замечая, что оно, затянутое в белый пододеяльник, волочится по полу. Сержант весь превратился в слух, и его чуткие уши улавливали, как внизу, во дворе, беседуют о ценах на колбасу две его соседки. Кажется, показалось, грюкнуть мог кто угодно, чем угодно, где угодно, не обязательно за стенкой. Ведь дом-то как муравейник, повсюду люди… Кроме этой зловещей пустой квартиры, где раньше гнездились «верхнелягушинские черти». И почему Сидорову всегда так «везёт» в кавычках?? Там – черти, сям – привидения?? Даже дома нет покоя! Нет, это ипохондрия. Надо в отпуск, потому что мозги совсем запарились возиться с «порченными осликами», которые, казалось, заполонили собою весь город. Скоро голова у Сидорова вскипит, и от неё повалит сначала белый пар, а потом и сизый дым. Но разве сейчас Недобежкин расщедрится на отпуск, когда работа в самом разгаре?? Нет, не мечтай, закатай свою губу… Не удастся в этом году съездить в вожделенное Мелекино и понежится на тесном пляжике по соседству с чужими пятками. Хоть бы жара убралась куда-нибудь, а то вон, опять градусник буровит, что на улице плюс тридцать три. Делать яичницу не хотелось: не давала страшная лень и жуткая неохота. Пельменей в холодильнике попросту не было, и Сидоров не заметил даже, когда он их съел. Была только колбаса и чёрный хлеб – Сидоров и его убрал в холодильник, чтобы там не завелась противная картофельная палочка. Сержант наспех порубил хлеб и колбасу на ломти, сляпал три бутерброда и принялся жевать, запивая из кувшина холодной водой, потому что неохота было возиться с чайником. Свисток на чайнике сломался, и теперь этот предатель закипал тихонько, словно крадущийся лис. Сидоров уже пару раз прошляпил тот интересный момент, когда в чайнике заканчивалась вода, и чайник раскалялся на газу и чернел… Не хватало ещё устроить пожар. Пережёвывая холодную колбасу, Сидоров вновь услышал шевеление в соседней квартире. Да, именно в соседней, там, где никто не живёт, где скрывался Коля, где жил этот бесноватый Федя-Филлипс. Сидоров бросил второй бутерброд недоеденным. Ему стало как-то подспудно страшно, он не смог находиться дома и вышел в прохладный сыроватый подъезд, где в углах висела чёрная паутина, а на стенке кто-то накарябал неправильную свастику, закрученную в другую сторону. Дверь «призрачной» квартиры была наглухо закрыта. Сержант осмотрел её, заглянул в глазок и увидел в нём жутковатую мглу могил. Он стоял и подслушивал под дверью, словно сплетница, стараясь уловить хоть какой-нибудь звук, но ничего не слышал. Показалось. Да, точно, это кто-то другой грюкнул, а за стенкой у Сидорова никого нету. Или верхнелягушинский чёрт с Горящими Глазами?? Нет, их не бывает, Сидоров – мент, он не верит в чертей и никого не боится. - Эй, чего застрял на лестнице? – грянул за спиной сварливый скрипучий голос, и Сидоров отпрянул от соседской двери, как от пожара. - Ты что?? – изумился скрипучий голос. Сидоров открыл один глаз и глянул туда, откуда этот голос исходил. Перед ним стояла его пожилая соседка Анастасия Сигизмундовна. Свои пышные формы она затянула в ярчайшее платье цвета «вырви глаз», а на голову водрузила широкополую соломенную шляпку, похожую на глубоководную медузу. Анастасия Сигизмундовна взирала на Сидорова с таким изумлением, словно бы у него на голове вдруг выросли грибы. - Простите… - пролепетал сержант, не зная, как бы ему оправдать своё торчание у пустующей квартиры соседей. В массивных кулаках Анастасии Сигизмундовны были зажаты пухлые хозяйственные сумки, переполненные батонами и куриными ножками. Ей некогда было стоять в подъезде, и поэтому она фыркнула: - Ужас! – и проследовала к своей двери. Установив сумки на прохладный каменный пол, она отыскала ключи и завозилась с замками. Переведя дух, Сидоров вернулся домой. Какой-то он стал пугливый в последнее время… Конечно, если неподготовленный человек внезапно увидит Анастасию Сигизмундовну – ещё неизвестно, как он себя поведёт… Но всё же, милиционеру стыдно бояться мифических чертей. Сержант сел дожёвывать свои бутерброды с холодной водой и попытался отключить мозги от соседней квартиры и её мистических ужасов. Скоро туда кто-нибудь заселится, и всё это закончится… ЗЗЗЗЫННЬ – заголосил в прихожей телефон и мгновенно включил Сидорову мозги. Он едва не выронил на коленки последний свой бутерброд – так резко они включились. «Кто это ещё в воскресенье?» - удивился Сидоров, невесело подозревая, что нужно будет ползти на работу и снова возиться с «жертвами чертей». Сидоров страшно не хотел поднимать трубку, думал даже отсидеться, пока закончится время вызова и телефон перестанет звонить. Но честь и совесть не позволили: а вдруг это действительно звонят с работы? АОН сломался, поэтому трубку придётся взять… - Санчес! – взвизгнули там, в мембране, и в ухе Сидорова зазвенел тонкий колокольчик. – Санчес, ты знаешь?? Сидоров отодвинул трубку от уха: слишком уж громко там визжали. Сидоров узнал того, кто его побеспокоил: «Донецкий Ван-Хельсинг» Брузиков – давний друг, отличный парень, однако о-очень увлечённый сверхъестественным. - Чего? – недовольно пробурчал Сидоров, когда Брузиков наконец-то перестал вскрикивать. - Санчес, ты говорил, что у тебя у соседей никто не живёт?? – взвизгнул в ответ Брузиков, и Сидорову стало не по себе: снова квартира эта дурацкая… - Не живёт! – твёрдо сказал Сидоров, стараясь казаться железобетонно спокойным. - Живёт! – возразил Брузиков. Кроме его визга сержант слышал в трубке ещё какие-то щелчки и глухие удары, словно бы кто-то там рядом с Брузиковым колет щепу и забивает гвозди. – Я вчера… - начал он, а потом – резко передумал. – Санчес, я тут недалеко от тебя, сейчас, причапаю и расскажу, подожди! Отвязаться от Брузикова было невозможно: если он вознамерился «причапать» - сбить его с курса не сможет и айсберг. Придётся терпеть. «Причапал» Брузиков практически мгновенно, как будто бы стоял у Сидорова в подъезде и звонил с мобильного. Не прошло и десяти минут, как «Ван-Хельсинг» вовсю ляпал к Сидорову в дверь. Сержант мог бы не открыть, но Брузиков будет ляпать до посинения, и его услышат соседи. - У меня есть звонок! – Сидоров выдвинулся в подъезд и поймал руку Брузикова, которая по инерции собралась ляпнуть ему в нос. - Он у тебя не работает! – пискнул Брузиков и рывком вернул себе свою руку. – Поломаешь мне кости, Шварц! – обиделся он, разглядывая своё запястье. - Не развалишься! – проворчал Сидоров. – Давай, заползай уже! - Ура! – обрадовался Брузиков и проворно занял собой прихожую Сидорова. «Донецкий Ван-Хельсинг» всегда странно одевался. Сегодня он тоже не сделал исключения. Его костюм выглядел так: шорты цвета хаки, наделённые мириадами карманов, такая же жилетка и футболка чистого канареечного цвета с головой Даффи Дака спереди. Венчала «картину» зеленая бейсболка, что не сверкала новизной уже наверное, лет десять. За спиной же уфолога болтался его любимый рюкзак болотного цвета, набитый неизвестно чем. - У тебя в соседней квартире живёт какой-то чувак! – вывалил информацию Брузиков и прошествовал на кухню Сидорова, позабыв освободить ноги от кроссовок. - Эй, разуйся! У меня тут квартира, а не птичник! – закричал ему вдогонку Сидоров. - Прости, Санчес… - Брузиков вернулся и скинул кроссовки рядом с туфлями сержанта. Сидоров невольно сравнил их и определил, что размер ноги у Брузикова, наверное, сорок седьмой. - А насчёт чувака – ты, наверное, ошибся… - робко начал Сидоров, убеждая себя в том, что соседняя квартира пустует. - Нет! – возразил Брузиков и во второй раз откочевал на кухню Сидорова, схватил со стола его третий, не начатый бутерброд и отправил его к себе в рот. - Это мой… - пискнул Сидоров. - Спасибо! – поблагодарил Брузиков и продолжил стращать сержанта инопланетянами и вампирами: - Я вчера охотился, - увлечённо рассказывал Брузиков, уплетая бутерброд, который Сидоров ему уже подарил. – Сидел в засаде как раз возле твоей берлоги. И тут увидел, как в окне прямо рядом с тобой кто-то включил свет! Вон там! – Брузиков показал остатком бутерброда на ту стенку, что была смежной с дьявольской пустой квартирой. – У меня память – как у Штирлица. Я отлично запомнил, как ты сказал, что там никто не живёт! А тут – свет! Санчес, пожалуйста, ведь ты же мент! – Брузиков проглотил бутерброд и сложил свои ручки в молитвенной позе Мадонны. – Давай слазим туда и всё узнаем, а? - Миха, ты что? – изумился Сидоров. – Хочешь, чтобы я вскрыл чужую квартиру?? - Но она же ничья! – умолял Брузиков. – Тем более, там жил ваш жулик… Ну, ты же мент, скажи, что ищешь его следы… Там может быть вампир, Санчес! Ты живёшь по соседству с вампиром! - Ты – псих! – постановил Сидоров. – Ты к психиатру сходить не пробовал? - Все вы так говорите! – обиделся Брузиков. – А я столько их уже видел! Они всегда селятся там, где никто не живёт, или кто-то умирает, потому что в таких местах полно чёрной энергии! Я эксперт в этих делах, понимаешь, Санчес?? Я знаю, что ты – в опасности! Они же едят людей! Слушая эти сумасшедшие вопли, Сидоров старался выглядеть скептиком и взирал на беснующегося уфолога с высоты деланного безразличия, однако в душе был снедаем мистическим страхом. В дальнем углу за холодильником опять привиделись Горящие Глаза. - У меня есть план! – радостно заявил Брузиков, оглядываясь, очевидно, в поисках другого бутерброда. Нет, гражданин Брузиков, не найдёте: Сидоров уже всё съел. – Вампиры днём спят, и поэтому мы не рискуем пока что быть укушенными. Зайти в его квартиру надо прямо сейчас, пока не зашло солнце! - У меня тоже есть план! – Сидорову надоело возиться с сумбурным Брузиковым, он не собирался ни под каким предлогом влезать в соседнюю квартиру, и поэтому решил избавиться от уфолога. – Сейчас ты пойдёшь домой! Иди! Сидоров схватил друга за рюкзак и потащил в прихожую с целью дальнейшего выбрасывания в подъезд. Брузиков, естественно, сопротивлялся, что-то пищал и ныл, плескал ручками, но Сидоров был непреклонен и прямою наводкой буксировал его к входной двери. - Будешь мне ещё хоть раз в засаде сидеть – в обезьянник забью! – мрачно пообещал Сидоров, пихая Брузикова. – Пора лишить тебя лицензии на охоту, а то ещё поранишь кого-нибудь! Вон, сколько кольев настругал – под статью загремишь за оружие, но я тебя вытаскивать не буду! - Да я же спасаю тебя! – захныкал Брузиков, вырываясь. – Я уже давно за твоим домом наблюдаю! Сидоров молча распахнул входную дверь и пересадил Брузикова через порог. - Иди, отдохни! – сказал он, толкнув уфолога к лестнице. – И не забивай мне голову своими пришельцами – и так забита! Брузиков повернул к Сидорову донельзя униженное и оскорблённое лицо и плаксиво проныл: - Ну ты и бука! Не хочешь – без тебя справлюсь! После этого Брузиков поправил сбившуюся на затылок кепку и пополз вниз по лестнице. Сидоров дождался, пока он сползёт и выйдет из подъезда и после этого с победой вернулся домой. Достал его уже тот Брузиков с его «зелёными человечками». В чужую квартиру лезть… Ещё чего! *** Все соседи Утюга уже отправились назад, в не столь отдалённые места, откуда их и привозили на опознание Зубова. Утюг же всё оставался у Недобежкина в изоляторе, потому что допросить его у милицейского начальника не хватало ни времени ни сил. Утюг томился в камере по соседству со Свиреевым «Шубиным» и по ночам слышал, как последний надсадным волком воет песни: «Ты добычи не дождёшься, чёрный ворон, я не твой», «С вором ходила, вора любила. Вор воровал – воровала и я», «Не предавай – не предавал, не убивай – не убивал, не пожалей – отдам последнюю рубаху. Не укради – вот тут я дал в натуре маху». Утюг постоянно находился в «концертном зале», и из-за этого не мог уснуть. Тем более, что вокальные данные Свиреев имел весьма неказистые. Уехав из психушки, Недобежкин вдруг забыл про воскресный отдых и выказал непреодолимое желание работать. - Едем в отделение! – решил он. – Утюга будем крутить! Ежонков понял, что не попадёт сегодня домой до вечера и обиделся: - Ну, Васёк, подумай: я только с женой помирился… А ты? Она же думает, что я ей изменяю… Уже и по воскресеньям ухожу неизвестно куда! - На работу! – поправил Недобежкин. – Неужели ты в своём СБУ никогда не выходил на работу по выходным?? - Нет! – отказался Ежонков. – У меня железный график. И, если у профайлера нерабочий день – его никто не дёргает, а все ждут, когда профайлер выйдет на работу по графику! Пётр Иванович знал, что Ежонков врёт про график. СБУ – та же милиция. А когда это в милиции был «железный график»?? Ежонков всю дорогу до отделения куксился, а Недобежкин придумывал вопросы, которые будет задавать Утюгу. Отделение встретило их пустыми тихими коридорами, запертыми кабинетами и молчаливыми цветами на подоконниках. На службе сегодня были только два человека: дежурил Усачёв и Белкин охранял изолятор. - Ты добы-ычи не дождё-о-ошься! Чёрный во-орон, я не товоой! – неслось из «апартаментов» Свиреева «Шубина». Как же надтреснуто и заунывно звучит его песня, словно бы его незаслуженно волокут на расстрел. Как только Белкин его выдерживает? Утюг, напротив, вёл себя очень тихо и смирно, словно коровка на выпасе. Для него это тоже странно, потому что вспыльчивый Утюг, попадая в камеру, начинает стучать по решётке и громко вопить про милицейский беспредел. На вопрос Недобежкина о том, как дела в изоляторе, Белкин бодро ответил: - Тот вопит, а этот – молчит! - Открой-ка молчаливого! – потребовал Недобежкин, и Белкин принялся откупоривать камеру Утюга. Утюг сидел в углу камеры на краешке дальних нар и пялился на носки своих неэлегантных башмаков, которые достались ему в тюрьме взамен крокодиловых туфель. Когда к нему пришли «гости» - Утюг поднял опустевшие глаза и пискнул: - Кроты! – нет, не просто пискнул, а всхлипнул, с горькими слезами в охрипшем голосе. - Опять кроты! – фыркнул Недобежкин и подошёл к Утюгу поближе. - Кроты! – повторил Утюг и опять уткнул в пол свой потускневший взгляд. - Не нравится в тюрьме? – ехидно осведомился Недобежкин. - Нет! – сказал правду Утюг – наверное, впервые в жизни. - Придётся потерпеть! – отрезал милицейский начальник. – Ежонков, давай, колдуй! Серёгин, диктофон! Пётр Иванович присел на свободные нары и включил диктофон, приготовившись записывать показания, которые гипнотизёр Ежонков выдавит из Утюга. Гипнотизёр же Ежонков отогнал Недобежкина от Утюга подальше, мотивируя эту акцию следующим образом: - Твоя аура мешает раскрытию каналов памяти! - Тьфу, парапсих! – тихонько проворчал Недобежкин, но от Утюга отошёл – а вдруг, действительно, мешает?? И они все быкуют только потому что он около них стоит и не даёт их каналам памяти раскрыться своей аурой?? Да, с этой «порчей» тут во всё поверишь: и в зелёных человечков, и в синих, и в красных. Утюг не просил адвоката, а охотно согласился на гипноз. Неужели, это в тюрьме ему так «обломали рога»?? Ежонков заставил его рассказывать нудные параграфы географии, а когда соскучился слушать про грунты Украины – громко осведомился: - Вопросы есть? - Вопросов нет! – всплакнул Утюг. - Отреагировал! – обрадовался Ежонков, потирая ручки, словно бы собирался ограбить Лувр. – Давай, Васёк, пушим! - А аура моя не помешает? – съехидничал Недобежкин. - Барьер уже преодолён! – настоял Ежонков. – Иди сюда! - А, можно? – пробормотал Недобежкин и приземлился на нары рядом с отрешённым Утюгом. – Так, Утюжок… Утюжок… Давай, чревовещай про подземелье! - Подземелье… - повторил Утюг глухо, как Диоген из бочки. – В доме двадцать два по Университетской улице… Они… там. Кашалот отводил туда врагов, они не приходили назад, их уносили… гномы… тролли…черти… Я был, был… Мне приказали спустить дворника, я спустил. Кашалот договорился с Тенью… Он платил Тени дань людьми, чтобы Тень не трогал его бизнес. - Чёрт, кровожадный какой! – вырвалось из Недобежкина, когда он услышал про дань людьми. – Эй, что-то Кашалот ничего не говорил про дань людьми! Это что-то новенькое… Надо снова привезти его к нам на разговор! - Он не может брехать под гипнозом! – на всякий случай вставил Ежонков. - Я понял! – огрызнулся Недобежкин. – Давай, Утюг, продолжай! - Кашалот! – продолжал Утюг, но не кричал и не дёргался, потому что гипнотизёр Ежонков предусмотрительно лишил его двигательной активности, настроив лишь на считывание информации из долговременной памяти. – Кашалот обложил данью меня в лихих девяностых. Я платил, а потом – Кашалот сказал, что ему моя дань до лампочки и заставил пахать. Он моих киллеров использовал для себя. Вот это колется под гипнозом! И про киллеров вываливает, и про дань, и про девяностые! Да тут ещё ни одно дело придётся отдать на дознание! Вот, какой ценный кадр, а Недобежкин не хотел допрашивать его! - Кашалот заставил меня изловить дворника. И сказал привести её в подземелье. Я привёл. И оставил… Там темно и страшно, там водятся черти, которые пожирают. Я убежал, не хотел туда больше лезть. Потом – милиция, схватили меня. Утюг ни слова не сказал про Сумчатого. Теперь у него во всём был виновен Кашалот. Недобежкин твёрдо решил ещё раз «пригласить» «Большого Динозавра» из тюрьмы на допрос – узнать, что это за «дань людьми» была такая, и сколько людей он на неё угрохал. - Ладно, Ежонков, расколдовывай Утюга! – распорядился Недобежкин, курсируя по камере. – Тут у нас ещё работка появилась! Ежонков выпустил Утюга из лап гипноза, и тот вернулся в свою вялую апатию. Недобежкин досадовал на то, что по воскресеньям никто не работает, и выписать Кашалота из тюрьмы прямо сейчас он не сможет. Да, зря они дали его увезти – нужно было подержать ещё денёк. Но разрешение на Кашалота им дали всего на одни сутки… Чёрт, вся эта бюрократия так тормозит следствие! Недобежкин постучал в дверь камеры три раза, что для Белкина звучало как: «Открывай!». Белкин послушался, отвалил в сторону тяжёлую дверь. В другое время Утюг сорвался бы с места и обязательно побежал бы к двери с воплем: - Выпускайте честного человека!! А сейчас – Утюг вяло сидел на нарах и не проявлял ничего, кроме безразличия к жизни. Недобежкин ломал себе голову над тем, чем бы ему ещё заняться, пока нельзя встретиться с Кашалотом. Пётр Иванович надеялся на то, что начальник ничего не придумает и отпустит подобру-поздорову домой. Но ошибся: Недобежкин придумал. - Чёрный вооорон, я – не твоооой!! – собакой Баскервилей завыл в соседней камере Свиреев «Шубин», натолкнув Недобежкина на мысль. - Белкин! – воскликнул милицейский начальник, и его клич запрыгал гулким эхом под серыми сводами коридора. - А? – опешил Белкин, оглушённый начальственной громогласностью. - Давай, волоки сюда этого «ворона»! – распорядился начальник, загоревшись новой идеей. – Покажем его Утюгу и посмотрим, узнают они друг друга, или нет! Если начнут брехать – будут узнавать под гипнозом! Ежонков, устроишь? - Устрою, – нехотя согласился Ежонков, мечтая приехать домой под кондиционер и лечь на диван смотреть телевизор. Когда его дежурство выпадало на воскресный день – Белкину в изоляторе делать было абсолютно нечего. Он только стоял тут день до вечера и плевал в потолок. Поэтому «страж ворот» проникся энтузиазмом Недобежкина и живенько вывел Свиреева из камеры. - К Утюгу! – Недобежкин показал пальцем на незакрытую камеру Утюга. - Есть! – отчеканил Белкин и втолкнул «духа штольни» к Утюгу. Утюг на Свиреева даже не глянул – только забился в угол, как дикая мартышка. - Харэ придуриваться! – разозлился на него Недобежкин. – Ар-ртист, чёрт побери! Вылазь оттуда! - Чего ещё? – капризно заныл Утюг, повернувшись к «Шубину» Свирееву. - Уй, а я этого гуся знаю! – вдруг обрадовался «Шубин», присмотревшись к Утюгу. – Не, слышьте, начальники я его видал где-то! Чёрт, дай бог памяти! «Шубин» принялся скрести плешивую макушку, размышляя, где бы он мог видеть такого субъекта, как бандит Утюг. - Не, начальники, не помню! – гавкнул наконец Свиреев, закончив ворочать слабыми мозгами. – Пьяный я был, чи шо? - У «Шубина» - порча! – тихонько, вкрадчиво напомнил Ежонков, подсунувшись Недобежкину под руку. – Он может только под гипнозом вспомнить! - Пуши! – разрешил Недобежкин. Ежонков начал пушить, но Свиреев «Шубин» не вспушился. Он застыл, раскрыл глазищи и выплюнул только: - Бык-бык! - Чёрт! – плюнул Недобежкин. – Утюг! - Ну, что? – обиделся Утюг. – Я тут жить не хочу, а они мне пихают этого крота! Это он заставил меня дворничиху воровать! Он от Кашалота, на Кашалота пашет, кротовая зараза! Утюг скинул апатичные оковы и с рыком накинулся на загипнотизированного «Шубина», вцепившись скрюченными пальцами в его мятый воротник. - Ну, я тебе, фашист, накостыляю! – рычал он и дёргал Свиреева, пытаясь повалить на пол. Но Свиреев под гипнозом сделался несгибаем, как колосс. Сколько Утюг ни дёргал его – он прочно стоял на ногах и не шевелился. - Оттащить! – Недобежкину не понравился этот «рестлинг», и он решил разнять «титанов». Серёгин подскочил к Утюгу, быстро скрутил ему руки и оттянул от Свиреева. Утюг фыркал, пыхтел вырывался, и с него валил воображаемый пар, а вот Свиреев продолжал стоять, как стоял. Петру Ивановичу даже пришлось заключить Утюга в наручники, чтобы усмирить его. - Ну, Свиреев у них давно в обороте, - пробормотал Недобежкин. – И память они ему удалили. Всё, бросаем их… Испортили воскресенье вконец! Начальник тоже хотел домой отдыхать, и поэтому «распустил консилиум», а Белкину приказал водворить Свиреева «домой». Ежонков ускакал газелью и даже съехал по перилам, не побоявшись сорваться и стукнуться об пол. Пётр Иванович был куда осторожнее, и поэтому пошёл по лестнице пешком. Внизу, в дежурной комнате на первом этаже поднялось оживление: Усачёв передавал дежурство Казаченке. …Ночь окутала землю сизой таинственной мглою, пронизанной странными шорохами, что зарождались где-то в далёких закоулках и медленно угасали, пронёсшись над уснувшей землёй. Чёрные силуэты домов вырисовывались в тусклом свете уличных фонарей и отбрасывали длиннющие густые тени на асфальт и газоны. Свежий ветерок холодил, принося с собой загадочные ночные запахи, в разрывах серых туч сверкала полная луна, под которой стремглав носились летучие мыши. Всё спало и все спали – никто не хотел задерживаться на мглистых улицах, где за каждым тёмным углом могут подстеречь. И лишь храбрый охотник, ловец чудищ, спаситель мира Михаил Брузиков, «Донецкий Ван-Хельсинг», сидел в засаде в густом кусте около двухэтажного старого дома, что пристроился посреди тихого парка вдали от автострад. В доме тоже все давно спали, и все окна тонули во мгле. Но Брузикову не нужны были ВСЕ окна. Он наблюдал лишь за одним окном – за тем, свет в котором не зажигался никогда, за окном пустой квартиры, которая с недавних пор никому не принадлежала, в которой поселилось нечто чуждое. Этой ночью, в полнолуние, это чуждое ему и предстоит поймать или уничтожить. Иначе – Брузиков знал – оно может уничтожить не одного мирного слабого беззащитного человека… У Брузикова была верёвка – длинная, крепкая, с большим стальным крюком на конце. Сейчас, он закинет её на запылённый балкон этой дьявольской квартиры, влезет по ней и попадёт внутрь, в самое логово враждебного проявления дьявольской силы… Окно оставалось тёмным, Брузиков не спускал с него глаз, усиленных инфракрасными очками – всё смотрел и смотрел, выжидал, готовился к страшному бою. У него было всё для победы над монстром: осиновые колья, кресты, серебряный кинжал и чеснок. Ловец чудищ возносил молитву – чтобы господь защитил его от сатаны… Внезапно в тёмном окне вспыхнул свет! Брузиков замер, не отрывая глаз от этого окна. Охотник не ошибался: свет вспыхнул именно в пустой квартире, где никто не мог его включить. Сидоров не поверил ему, сухарь ментовский, ну и пускай! Брузиков сам поймает Зверя. Ему не нужна слава, ему не нужна известность и награды – он супергерой, который тихо патрулирует город и избавляет его от всяческих напастей… В дьявольском окне, в призрачном свете проплыл тёмный зловещий силуэт. Брузиков снимал его на видеокамеру. Покажет потом Сидорову – вот тогда милицейский сухарь похохочет… Призрачный свет в окне погас и сменился тьмою склепа. Всё, пора, больше нет смысла выжидать. Охотник снял с пояса верёвку, бесшумно вылез из куста и направился к двухэтажному дому. Установившись точно под дьявольским балконом, Брузиков размахнулся и метнул крюк. Бросок был точен: крюк зацепился за решётку. Брузиков подёргал верёвку: хорошо зацепился, не сорвётся, можно лезть. Вот Брузиков и полез, как альпинист. Этаж был второй – он быстро залез и оказался на балконе среди хлама, оставленного бывшими жильцами, которые делись неизвестно куда. Инфракрасные очки очень помогали: если бы не они, Брузиков обязательно наткнулся бы либо на вот эту ржавую стремянку, либо на батарею трёхлитровых бутылей, что выстроились на полу, и поднял бы циклопический шум. Проникнув на балкон, Брузиков осмотрелся в поисках лазейки в квартиру. Лазейки не было: окно и балконная дверь оказались задраенными и запертыми на щеколду изнутри. Открыта была одна лишь форточка. Брузиков худой, можно воспользоваться и этим лазом. Но пройдёт ли рюкзак? Протащим! Брузиков забрался на почерневшую от времени и сырости табуретку и полез в форточку… …Казаченко отреагировал на вызов немедленно: выскочил из отделения и уже был на месте. Дом, куда его вызвали ловить домушника был через дорогу от отделения. Домушник застрял в форточке. Оконная рама оказалась слишком узка для него и прихватила его как раз поперёк туловища, зажав за талию. Он дёргал ногами и руками, а за спиной у него болтался громадный тяжеленный рюкзак, который ещё сильнее сковывал его движения. Казаченко видел, как болтаются в форточке его ноги, засунутые в какие-то штаны с мешковатыми карманами. Чтобы выковырять незадачливого «Арсена Люпена» из плена форточки – нужно было сначала попасть в квартиру… - А, уже приехали? – Казаченко услышал за спиной голос пожилой женщины и обернулся. – Это я вас вызвала, я! В этой квартире никто не живёт, она закрытая стоит! Услыхав сии слова, Казаченко оставил надежды достучаться до хозяев и вызвал бригаду МЧС. Эмчеэсники справились с возникшей проблемой достаточно быстро. Они отжали домкратом дверь, сняли её с петель, проникли в ничью квартиру и оперативненько достали домушника из плена. Выглядел он странно – как какой-то охотник в лесу: весь в камуфляже, с ветками на голове, на щеках тёмно-зелёной краской проведены полоски. К тому же, парень был, кажется, не в своём уме: болтал, что пытается поймать вампира, а грабить квартиру не собирался. - Ну что, дружище, ты арестован! – сказал ему Казаченко, освободил воришку от рюкзака, заключил его запястья в наручники и вывел из потревоженной квартиры на улицу. Хозяев квартиры дома не оказалось, зато в подъезд вывалился разбуженный шумом сосед. Казаченко этого соседа отлично знал: соседом оказался Сидоров. Сидоров был сонный и сказал только: - Ба! Зато домушник при виде Сидорова оживился не на шутку. - Санчес! – заорал он диким голосом, дёргаясь в наручниках. – Санчес, скажи этому… этому… медведю, что я… Я ловил! - Саня, ты его знаешь? – удивился Казаченко. – Форточника этого? Тогда Сидоров наконец проснулся. Вот, что значили последние слова Брузикова: «Без тебя обойдусь». Он сам полез в проклятую квартиру, как вор. Чёрт, знал бы Сидоров… Хотя, что он мог сделать, когда Брузикова и танк не остановит, если что-либо втемяшится в башку?! - Знаю, - буркнул Сидоров, чувствуя стыд и позор. – Он не форточник, он – уфолог. Пришельцев всяких ловит… - И вампиров! – вставил Брузиков. – У Санчеса в соседях вампиры завелись, я сам видел! - Заткнись! – посоветовал ему Сидоров. – Хоть сейчас про своих вампиров не буровь, а то в психушку отвезут! Ты хоть знаешь, какая статья тебе светит, Миха?? - Та, я не собирался грабить! – оправдывался Брузиков. – Какая статья?? - Ну, да, не собирался! – хохотнул Казаченко. – С мешком таким! – и поднял на вытянутой руке не в меру объёмистый рюкзак «ловца чудовищ». – Лет пять дадут! Брузиков побелел, как известняк, даже поголубел немного и задрожал меленькой депрессивной дрожью. У него даже подкосились коленки, и он пошатнулся, издав нечленораздельный звук: - Ииннии-уу… - прямо, писк инопланетянина какой-то. Сидорову вдруг стало безмерно жаль незадачливого своего друга-уфолога. Пять лет тюрьмы он никоим образом не заслужил, тем более, что он действительно и не думал грабить. А потом – ещё обыщут его рюкзак и найдут все эти вампирьи колья… Чёрт знает, что ему за них пришьют… - Слушай, Казак, - заступился Сидоров за Брузикова. – Он действительно, не стал бы грабить. Квартира пустая стоит, а ему показалось, что там свет кто-то зажёг. Он повёрнут на этих пришельцах… Ты его не мурыжь, ладно? - М-да? – Казаченко схватился за подбородок. – Ладно, ночку в обезьяннике скоротает и оштрафую, чтоб неповадно было! Иди уже, планетянин! – он пихнул Брузикова в спину, и тот уныло зашагал вниз по лестнице. Сидоров ещё стоял и смотрел им вслед, видел, как массивный Казаченко толкает грустного, закованного в наручники уфолога перед собой. Допрыгался «Ван-Хельсинг» до обезьянника. Повезло ещё ему, что Сидоров вышел, а то бы загремел по полной. Вызвала Казаченку Анастасия Сигизмундовна. У неё частенько бывает бессонница, и она просто глазеет в окно. Она заметила, как Брузиков карабкается по верёвке на соседний балкон. Она выпросталась из квартиры на улицу и теперь шумно разговаривала с Казаченкой во дворе. Сидоров был очень сонный, разговор особо не разбирал, понял только, что Казаченко старается побыстрее отбояриться от неё и скрыться. Зевнув, Сидоров поплёлся досыпать, ведь завтра – гнусный понедельник, и надо будет с утра пораньше корчиться в машине, ехать в постылые Верхние Лягуши. А в соседней квартире, которая считалась пустой у окна, прячась за пыльной занавеской, высился некий тёмный человек. Он слегка отвернул краешек занавески и выглядывал, наблюдая за тем, как Казаченко уводит в милицию возмутителя спокойствия Брузикова. Когда эта «сладкая парочка» скрылась за поворотом – он отошёл от окна и исчез в темноте.