Collegato

Он здесь заперт уже два года. Рафаэль не считает дней, но с каждым мгновением всё сложнее даётся не замечать теней, которые окружают входы и выходы из замка, не видеть календаря Берты, украшенного самыми разными цветами. Милая девочка с невероятно чистыми и светлыми глазами отмечала мгновения, но не хотела покидать этого места. Она невинна и чиста, как те цветы, которые Берта срывает в саду. Она невинна и чиста... В отличии от Рафаэля, который уже несколько месяцев заглядывается на хрупкую фигуру в довольно странном облачении, свойственном скорее алхимику, чем поэту, кудрявые волосы, васильковые глаза и тонкие пальцы, которые могли бы... Священник тряхнул головой, отгоняя непрошеные мысли. Содомия – один из худших грехов. Представитель церкви прекрасно понимает это, но ничего не может с собой поделать. – Рафаил! Рафаил! – звонкий голос за спиной сразу заставляет напряжённо закрыть глаза. Только он может так коверкать это имя. Только он... Священник поворачивается, поправляет подол рясы и хмуро смотрит на предмет своего вожделения. Алан, как всегда растрёпанный и смущённый, глядит на Рафаэля с такой доверчивостью и уверенностью в том, что праведник не навредит, не сделает больно... Естественно, откуда мальчишке знать, какие мысли таятся в голове мужчины, ступившего на стезю служения Богу. Ступившего, но ушедшего с этой дороги, утонувшего в болоте похоти. У каждого из них своё прошлое. Кто-то помнит его, кто-то – нет. Священник часто слышал, как лирик ночами плакал и проклинал весь свет. Днём он вновь весел, улыбается королеве, целует дамам руки, кружится в лёгком вальсе. Никто не знает, что Алан потерял. Никто не хочет знать таких подробностей о жизни друг друга. И Рафаэль не желает хоть что-то узнавать о том, что скрыто за маской этого тела. – Вы ведь в одной рубашке и лёгких штанах. Где вы оставили ваш плащ и таинственность? Так можно подхватить простуду, – Рафаэль улыбается, смотрит на ключицы и бледную, должно быть очень сладкую на вкус кожу. По ней хочется вновь и вновь проводить губами, оставлять свои метки. Священник не хочет себе в этом признаться, но он любит в лирике скорее тело, чем душу. Ему, если честно, абсолютно плевать на проблемы Алана и его стремления. Играет роль только мнимая невинность и хитрые искры в глазах. Иногда Рафаэлю кажется, что лирик прекрасно понимает, какие чувства и какое безумие вызывает он в душе праведника. Но специально не делает шага навстречу, чтобы помучить. – Рафаил, – с какой странной интонацией он произносит это имя. От неё по всему телу священника пробегает греховная дрожь. И эти опущённые в смущении светлые реснички, такие длинные, такие прекрасные. – Рафаил, я завершил одну поэму. Вот... Держи... Алан путается в пергаментах, из его волос падают прямо на холодный пол какие-то цветы и травы. И откуда только? Он ведь выходит из своей комнатушки только под вечер, когда солнце садится и выход за пределы замка может оказаться смертельным. Впрочем, у всех здесь свои особенности. Стройные буквы с завитками, несколько пятен от чернил, которые, наверное, можно отыскать и на ладонях. Алан прячет от всех свои руки в чёрные перчатки. Наверное, это какой-то след из его прошлой жизни. Как привычка Адрианы убирать волосы в строгие причёски, как желание Рафаэля каждый вечер запираться в комнате и возносить молитвы к небесам, носить на шее золотой крест, который в этом месте необычайно тяжёл. – Это чудесно. Каждый звук такой живой, яркий. Я посмотрю это в своих покоях. А ты зайди вечером. Мы поговорим об этом, – улыбается священник, понимая, что делает шаг в бездну. Пути назад уже не будет. Он ломает хрупкий лёд с голубыми глазами и звонким голоском. По этому льду больше никто не пройдёт. От него останется лишь мелкая крошка, способная попасть в глаза, заколдовать сердце. Алан расцветает в счастливой улыбке. Ему нравится любая похвала, нравится, когда ему говорят приятные слова. А ещё он, как пушистый кот, прикрывает глаза от любых прикосновений, едва не мурлычет. – Господа, королева хочет собрать нас всех в главном зале. Дело касается новых законов и повышений, – Серафима проявляется как всегда внезапно, выходит спокойно, никуда не спешит. Праведник никогда не разговаривал с ней наедине, но точно знал, что лирик проводит с маэстро много времени. Рафаэль опускает глаза вниз, чтобы не видеть, как Алан весело машет своей рукой, сверкает глазами и пытается завести разговор, но перебивает себя, извиняется, восторженно хлопает ресницами. Священник понимает, что ревновать – это глупо. Потому что это чувство бесконечной дружбы и верности. Не любви. Однажды кто-то сказал, что Алан не умеет любить. Что же, это правда. Чувства, которые испытывает это создание, казались праведнику куда более возвышенными. Их нельзя описать земными словами. Такие ощущения обычно изображают в виде произведений, будь они лирическими, музыкальными, художественными, хореографическими. – Рафаил, маэстро сказала, что она придумала новую мелодию. Ты только посмотри, какая прелесть, – лирик протянул праведнику лист с нотами, восхищённо смеясь. Рафаэль точно знает, что Алан ничего не понимает в музыке. И уж тем более он не может читать ноты. Наверное, именно поэтому душа поэта стремилась и восхищалась тем, чего ей не дано постигнуть. О хочет понять всё неизвестное, но не делает ничего для исполнения своих мечтаний, ожидая то ли чуда, то ли мгновения, когда без этого невозможно будет обойтись, то ли человека, который разделит с ним любое страстное увлечение. – Что ты, это всего лишь простая мелодия, – Серафима смущённо отводит глаза, но Рафаэль улавливает довольную улыбку, мгновенно исчезающую, но очень искреннюю. Чем-то маэстро и лирик были похожи. Просто музыка требует большей холодности и сосредоточения. В ней полно эмоций, но их нельзя выпускать за предел звуков. Лирика же требует водоворота чувств. И такой вот маленький водоворот находится сейчас рядом, трогает руками лист, явно пытаясь запомнить ощущение прикосновения к бумаге. Она для него не обычна. Алан всегда умел видеть в совершенно простых вещах нечто важное. Для него важное. – Простая мелодия? Но тут ведь столько нот! Ты гений, я тебе говорил об этом тысячу раз. Гений! Маэстро, это должно быть великолепно. Я хочу услышать. Можно зайти сегодня... после вечера? – лирик не забыл о нём, это приятное дополнение в сторону и без того принятого решения. Юноша помнит лишь тех, кто ему важен и дорог. Лишь тех, кому он доверчиво может отдать всего себя. – Конечно, приходи. После ответа Серафимы они идут по тёмным коридорам в молчании. Аделаида не говорит ничего нового. Она сидит на троне спокойно, покровительственно глядит на своих ближайших людей – Алана, Серафиму, Адриану, Дария и Устина. Каждый из них был своеобразным знаком, залогом того, что их мир не рухнет. Это даже забавно, ведь хрупкие плечи лирика в сравнение не идут с крупными габаритами прозаика. Но они равнозначны. В отличии от тех, кто стоит вдали от трона. Так было и будет всегда. Никто не против. И священник не в праве даже говорить о неравенстве, потому что сам он пользуется большой популярностью у королевы. Куда большей, чем он заслуживает. Все хотят искупить свои грехи. Даже в этом месте. И не важно, перед Господом ли, перед Дьяволом ли, да хоть перед своим прошлым, оставленным далеко и внезапно. – Все мы – стены этого замка. Стены, которые держат завесу от мрака. Мы не знаем, что за пределами, но видим когтистые тени. Это должно быть секретом, но я не собираюсь скрывать от вас хоть что-нибудь. Через три дня начнутся работы, в результате которых мы сможем выйти за пределы этого строения. Большинством голосов Великого Совета было решено подтвердить это решение и огласить его сегодня, прямо сейчас. Я не знаю, что нас там ждёт. Но очень надеюсь на светлое будущее, – Рафаэль теперь понимает, почему лирик сегодня невозможно мечтательный, почему в стихах воспевает свободу. Он искренне верит в то, что сможет вернуть потерянное навсегда. Что же, пускай. Священник больше не верит в своё будущее, а прошлое он почти забыл. Есть только эта минута. И чужие тонкие пальцы, мнущие белую льняную рубашку. Совет заканчивается слишком быстро, все расходятся. Для Адрианы подобное – просто представление. Как и всё бытие. Она не знает слова "невозможно", способна на многое, но, вместе с тем, почти совершенно бессильна здесь. Рафаэль направляется в свой кабинет, садится и читает поэму. Снова и снова. Потом откладывает лист в сторону и прикрывает глаза, пытаясь сосредоточиться, не думать о том, на какой страшный грех он пойдёт через несколько часов. Священник открывает святую книгу и начинает читать, чтобы хоть немного отвлечься. Но каждая строка вызывает в душе сопротивление и отторжение. "Лжеапостолы, лукавые делатели, принимают вид Апостолов Христовых. И не удивительно: потому что сам сатана принимает вид Ангела света, а потому не великое дело, если и служители его принимают вид служителей правды; но конец их будет по делам их". Да. Он лжец и заслуживает кары. Рафаэль сам это понимает, он не достоин монашеской рясы, не достоин носить крест. Потому что не устоял перед соблазном, поддался легко искусителю. И не жалет об этом. " Много замыслов в сердце человека, но состоится только определенное Господом". О, ни одно божество не помешает тому, что произойдёт сегодня. Потому что в этом месте нет святого. И праведного нет, как и неправедного. Рафаэль не имеет никакого права на такой поступок. Но дух человека слаб. "Если подуешь на искру, она разгорится, а если плюнешь на нее, угаснет: то и другое выходит из уст твоих". Сегодня он погасит одну свечу. И в этом есть даже странное, болезненное, противное душе наслаждение и предвкушение. Священник всегда любил смотреть на то, как трогательно догорающая свечка капает воском на бумагу. – Я... не помешаю? – спокойный, мягкий голос ласкает слух. Рафаэль поднимает затуманенный взгляд, качает головой, встаёт из-за стола и под ничего не понимающим взглядом закрывает дверь на засов. Здесь никто не врывается в чужое личное пространство. Но все условности должны быть соблюдены. – Ты не можешь мне помешать, Алан, – рука ложится на мягкие волосы, осторожно гладит по ним. Кудри напоминают шерсть барашка, только более мягкую, приятную на ощупь. Волосы длинные, их легко намотать на ладонь в три оборота, что священник и делает, отклоняя голову предмета своего желания немного вправо. Лирик ниже его примерно на две головы. И глаза цвета неба смотрят снизу вверх с таким трогательным доверием, что сами мысли о том кощунстве, которое он творит, кажутся Рафаэлю отвратительными. Однако пути назад уже нет. – Но там столько грешных помыслов, столько пошлости. Вы не считаете, что это... Склонение других людей к грехопадению? Губы наконец касаются тонкой шеи, тело, вокруг талии которого уже сомкнулись плотным кольцом сильные руки, мелко задрожало, словно по нему пустили разряд тока. Алан невероятно чувствителен к любым, а особенно нежным, прикосновениям. Об этой слабости лирика знали все. Но никто ей не воспользовался. Потому что лучше, чем о невероятной тактильной чувствительности, окружающие знали разве что про острую эмоциональную восприимчивость поэта. – Ты... Что ты... – Алан задыхается, тихо стонет, когда Рафаэль легонько прикусывает его слегка заострённое ухо, проводит языком по тому месту на шее, где можно ощутить бешеный ритм пульса. – Тише... Не надо слов, – священнику и самому не хватает воздуха, он легко толкает лирика к кровати, стоящей в углу, опускает его на мягкие простыни, отбрасывает в сторону сначала чёрный плащ поэта, потом рубашку. Замирает на несколько мгновений, наслаждаясь результатом. Алан смущён, у него покраснели щёки, начали слезиться глаза. Юноша не понимает, что происходит. Но дышит тяжело и даже не пытается бежать. Да и бесполезно это. Бегство бы лишь ускорило финал. Рафаэль улыбается, он видит, что лирик уже возбуждён. И праведнику абсолютно плевать на то, будет ли его партнёру больно. Это не важно. Священник использует тело, как и любую другую вещь. На душу ему сегодня плевать. Удивительное дело. Вот к чему приводят бесы в душе. А винил праведник именно бесов. Ведь мы так часто пытаемся возложить на кого-то свои ошибки и их последствия. Рафаэль не целует Алана в губы, только касается языком и зубами сосков, ловит чужие стоны и странно, почти безумно улыбается. Лирик цепляется за плечи, он уже почти не безразличен, даже снял со священника шейный платок, потом попробовал стянуть рясу, но дрожь в руках не позволила это сделать. – Прости... – выдыхает Рафаэль, но Алан, кажется, его не слышит. Это к лучшему, несомненно, к лучшему. Сначала священник освобождает от одежды себя, потом стягивает с лирика его штаны и кальсоны, ловко развязывая шнуровки. Обнажённое, хрупкое тело заставляло буквально терять рассудок. И слегка приоткрытый рот юноши совсем не способствовал успокоению. Рафаэль становится перед кроватью, заставляет лирика сесть на колени перед ним. Праведник ничего не говорит вслух, но Алан будто понимает его молчаливый приказ и обхватывает губами возбуждённую плоть. Некоторое время Рафаэль терпит эти попытки и неловкие движения, а потом кладёт руку на голову лирика, с силой толкается в горло. Синие глаза смотрят испуганно, он пытается отстраниться, но праведник не позволяет, держит крепко. Рафаэль кончает прямо в рот поэта, тот пытается выплюнуть горьковатую белую субстанцию, однако священник с силой нажимает на подбородок. Алан глотает, морщится и тихо, хрипло просит: – Рафаил. Не нужно, – и голос такой пустой, словно все эмоции разом исчезли. В глазах нет испуга. Лишь холодное безразличие. Лирик говорит, что не хочет продолжения. Но это только распаляет, на самом деле. – Замолчи, – сквозь зубы шипит Рафаэль, легко переворачивает безвольное тело на живот, самостоятельно поджимает его колени и, пристроившись сзади, чтобы было удобнее, толкается вперёд полностью, забыв про подготовку и боль своего партнёра. Алан крикнул и тихо заскулил, как побитое животное. От каждого резкого движения он пытался убежать, отодвинуться как можно дальше, но Рафаэль удерживал юношу на месте, перехватив руки за запястья. На ладонях всё ещё были перчатки. Чёрные. Весьма интересно подходящие к сложившейся ситуации. Долго священник не продержался. Ему было немного неудобно и тесно, слегка больно, но мучительно приятно. Достигнув пика наслаждения, он кончил и вышел, опустившись на кровать рядом с лириком. Забавно, но Алан явно не винил Рафаэля ни в чём. Об этом говорила протянутая рука, которая коснулась щеки ласково. И наивные, полные слёз глаза. Наверное, именно это всепрощение подтолкнуло праведника к тому, что он увернулся от ласки и, с холодностью посмотрев на юношу, приказ: – Проваливай отсюда. И никогда не вспоминай о том, что произошло. Лучше бы поэт кричал, плакал, обвинял во всём. Лучше бы сказал хоть что-нибудь. Но Алан просто поднялся, нашёл свою одежду, несколько раз уронив её из-за не прошедшей дрожи, а потом молча вышел. Не обернувшись. Не издав даже всхлипа. Это был уже не поэт. Скорее сломанная игрушка. Которую не починить. Потому что она разбилась. Вдребезги. Почему-то Рафаэлю вспомнились слова королевы: "Все мы – стены этого замка. Стены, которые держат завесу от мрака". Что же, кажется, он только что разрушил стену. И впустил в их маленький мир мрак и темноту. А вся трагедия ситуации состояла в том, что священник не чувствовал вины. Лишь облегчение от того, что временное помешательство прошло и позволило мыслить ясно.