Кукловод

Город сгорблен под своей же тяжестью — Дым коптит чердачные окна. Только взглянешь, и сразу кажется — В этом городе все одиноки.

Бернд. Имя, которым его нарекли родители. Оно казалось ему совсем деревенским, грубым. Для работы в своей старой кукольной лавке он взял новое, благозвучное — Мастер. Невидимый для мира, презираемый, абсолютно нищий… Он — кукольник, создающий фарфоровых красавиц, годами пылящихся на витрине его давным-давно обезлюдевшей лавки. Лавка. Некогда яркое, с разноцветной резной вывеской маленькое здание теперь представляло собой невзрачную коробку, покрытую вылинявшей и облупившейся краской. О былом великолепии говорила лишь широкая стеклянная витрина, заполненная куклами. Дамы высшего света в атласных кринолинах и пышных, украшенных кружевом и лентами, платьях, с кокетливыми шляпками, сумочками и зонтами. Девушки-путешественницы в кожаных корсетах и хлопковых просторных рубашках, высоких сапогах и с гоглами. Работницы заводов и крестьянки — простенькие, но элегантные. Сказочные красавицы-феи с прозрачными крылышками в фантастических нарядах и высоких шапочках. Маленькие куколки с котятами на руках, совсем еще дети, и множество других жительниц его тесной лавки. Пестрая витрина, пыльный прилавок, а за неприметной дверью — каморка, его берлога. Теснота и пустые стены. Брошенный на пол старый матрас, пропахший мышами плед, низенький столик с крохотным огарком свечи. Забытые эскизы, залитые отваром из трав, растущих на пустыре, которые так никогда и не увидят свет. Куча стаканчиков с инструментами и деталями на просевших тесных полочках. Кусок фарфора — так и не доделанная головка девушки, привидевшейся ему во сне. Вокруг стояли сотни таких же маленьких и серых зданий, набивая мрачный Аахен убогой серостью. Аахен. Не блещущий красками город. Центр заполняли высокие готические шпили соборов и таинственного Замка. Кажется, что они доставали до тяжелых, слепленных из дыма труб грязных облаков. Дома знати отличались высокими фасадами и резной лепниной вокруг окон и на входах. В этой части города всегда было тесно и пахло конским навозом, что в обилии лежал на мощёной мостовой. Громоздкие кареты с трудом разъезжались на улицах, пугая прохожих и заставляя их прижиматься к кованым решёткам заборов. Внутри окон мерцал электрический свет, наполняющий дома тонкими очертаниями мебели красного дерева и обилием ковров. Коридоры коптили свечи, накрытые тесными колпачками тонкого хрусталя. Здесь жила верхушка общества, и из окон её домов едва можно было разглядеть заводы, которые их обогащали. Трубы. Целые кварталы дымящих труб наполняли темно-серое небо витыми клубами дыма. Шипели, поблескивая новыми стальными боками, машины, урча на мнимых хозяев, требуя еды для своих жерл и выбрасывая в гневе искры пурпурного огня. Стрекотали станки, производившие тугую резину и плавившие металл, превращая его в обжигающе-яркую реку. Всюду сновали белозубые парни с грязными лицами, в модных нынче суконных куртках и кожаных, перепачканных маслом, брюках. Смех и грубая брань смешивались в резком диссонансе, и потокам этим некуда было деться. Они заполняли собой машинные залы, насквозь пропитавшиеся шумом скрежещущих чудовищ. С утра до ночи в чистом уютном кабинете трещали телефонистки, изредка прерываемые щебечущим лаем телефонов. Временами бумага, покрытая тонким витиеватым почерком, плавно соскальзывала на пол, заставляя хорошеньких телефонисток нагибаться за ней. Век научного прогресса и машинных технологий сменял эпоху ремесленников и кустарного производства, менял облик города, освещал улицы, перестраивал дома. Но даже он не мог искоренить нищету — целые кварталы бедняков ютились под сенью величавых заводов. Трущобы. На крохотных улицах было темно и грязно, редкий свет фонарей выхватывал из темноты низенькие, тесно стоящие халупы, собак, птиц, кошек и овец. По узеньким переулкам приходилось протискиваться боком, чтобы не задеть стены. Открывающиеся картины сопровождал ужасный коктейль запахов и грязи. Здесь были собраны все — нищие, калеки, проститутки, пьяницы — социальные уроды, выкинутые на окраину, за границы человеческого уюта. И здесь нельзя было найти ничего светлого — все было поглощено пороком и преступлениями. Белье не сушилось на балконах — его попросту воровали. Дети ели только то, что удавалось выпросить у прохожих или стащить на рынке. Матери обслуживали очередного клиента, чтобы свести концы с концами. Отцы просиживали в пабах или просыпались в постели соседской проститутки, пропивая и прогуливая только что нажитое. Стоял зловонный запах, на улицах то и дело попадались трупы, крысы и кучи мусора, выкинутые прямо из окон на головы нерасторопных прохожих. Обитатели этих кварталов были стерты из поля зрения тех, кто стоял выше. Здесь и жил Мастер. Снедаемый тоской и унынием, на самом дне. Падать дальше было просто некуда.