Фаворит

Король и молодая королева открыли бал. Чуть позже, выждав положенное по этикету время, к ним присоединились кавалеры и дамы, желающие участвовать в танцах — по большей мере молодые пары, пышно наряженные и отчаянно стремящиеся любым способом выделиться из толпы. Водоворот раскручивался тугими рукавами от центра к краям утопающей в блеске хрусталя и позолоты залы. Музыка сменялась, ритм то замедлялся, то легкомысленно ускорялся. Фигуры становились все сложнее: правильная постановка рук, заученность поз и легкие улыбки — все это входило в рисунок танца, являлось его неотъемлемой частью, которая мне совсем не давалась. Точные движения ног, схождение напряженных запястий и томные взгляды из-под ресниц, чтобы тут же безлико сменить партнера, вновь и вновь не завершая начатый флирт, обрывая его недосказанностью. Мне все это казалось, по меньше мере, глупым. На паркете я единственно чувствовал себя неуклюже и старался всеми силами избегать подобного ощущения. Мало кому в столь юном возрасте претят дворцовые развлечения, но я, к многочисленным удивлениям придворных, входил в число этих почти вымирающих и столь редких господ. Была еще одна причина, по которой я избегал танцев. Памятуя о моем герцогском титуле и легкомысленной свободе сердца, молодые эреа подчас превратно истолковывали мои намерения. Мне же не хотелось становиться причиной очередного придворного скандала, но и связывать себя узами брака в ближайшее время я не планировал. Оставалось наблюдать со стороны, пить вино и слушать прекрасную скрипичную музыку, иногда участвуя в каких-нибудь целомудренных развлечениях вроде пряток в садовом лабиринте или фантов. К концу вечера и эти увеселения приобрели оттенок некоторой интимности. При первой же возможности я покинул танцующих и содрал с лица душную маску. Несмотря на пустоту сегодняшнего дня, я ощущал странное утомление, словно несколько часов подряд упражнялся со шпагой. Усталость навалилась на плечи, стоило только опуститься на тахту и вытянуть ноги. От приторных запахов вокруг к горлу подкатывала тошнота. В толпе я различил Валентина, который как раз ввел в круг танцующих огненноволосую особу. Должно быть, выписанная из Манро статс-дама молодой королевы — только у этой породы на моей памяти выходили столь яркие оттенки медного в кудрях, и розового — в платьях. Девушка буквально лучилась гордостью; граф же оставался невозмутим. Несколько минут понаблюдав за столь занимательной картиной, я отметил на будущее быть готовым к сплетням про помолвку Приддов и Манриков. Король больше не танцевал. Заняв почетное место во главе одного из столов, он окружил себя придворными, на которых почти не обращал внимания, пребывая так глубоко в своих мыслях, что распорядителю торжества пришлось дожидаться его внимания добрую четверть часа. Королева сидела по правую руку от мужа, теребя в тонких пальчиках щедро украшенную хрустальными бусинами полумаску и нерешительно улыбаясь сыплющимся на нее комплиментам. С моего места открывался отличный вид на эту тихую гавань возле распахнутого окна в череде бурного моря наряженных тел. Я засмотрелся на Катарину Оллар, отмечая некоторые детали ее внешности, которые другие посчитали бы неважными, но мне же они казались милыми и значительными. Королева неуловимо напоминала Айрис, и тоска по сестре заставляла меня с жадностью вглядываться в ее бледное узкое личико. В какой-то момент Катарина подняла глаза от подола собственного платья и встретилась со мной взглядом. На губах у нее застыла робкая улыбка. Я поспешил почтительно кивнуть, но не посмел подойти — в ближний круг короля меня никто не звал. С немалым трепетом я изучал толпу придворных, надеясь и боясь одновременно отыскать маркиза Алвасете, обряженного в женское платье. Столь странные чувства переполняли меня от одной только мысли, что я снова увижу его затянутым в тугой корсет, в шуршании шелка тяжелой юбки, с убранными в высокую причёску смоляными кудрями и открытой, отягощенной золотым колье, шеей. Все это вызывало во мне душное томление. Хотелось немедленно вскочить и выбежать на балкон, вдохнуть полной грудью прохладного ночного воздуха — да только тщетно, я знал, что это не поможет совладать с расшалившимся сознанием. Воспоминания о нашем тайном поцелуе будили во мне целую гамму сокрытых доселе эмоций: от возбуждения до яростного неприятия. И все же я искал с ним встречи. Помня данное маркизу обещание, я переоделся и теперь ощущал себя неуютно под прицелом многочисленных взглядов. Может, оно и к лучшему, ведь безликий бело-черный наряд позволял мне хоть ненадолго, но сохранить инкогнито. Я так глубоко ушел в свои мысли, что вздрогнул, невольно отшатнувшись, от возникшего из ниоткуда бокала перед моим лицом. Проследив взглядом за держащей его рукой, я наткнулся на украшенную черными перьями изящную полумаску. — Восхитительный вечер, не правда ли? — уточнил маркиз лукаво. Я со вздохом принял предложенное вино, и давая себе секундную передышку перед затяжным прыжком в пропасть, выпил его залпом. Алва покачал головой, но ничего не сказал. Я резко поднялся на ноги, мгновенно возвысившись над его затянутой в черное фигуркой на добрые полголовы. Щеки опалило жаром, то ли от выпитого, то ли от близости маркиза. Справившись с легким головокружением, я подал Алве руку, на которую тот уставился словно на ядовитую змею. — Танец, — требовательно напомнил я. Алва вскинул голову, изучая взглядом мое лицо. В широко распахнутых за прорезями маски синих глазах отражались золотистые блики свечных огоньков и блеск хрустальных гирлянд. — Я выполнил свою часть уговора и жду от вас выполнения вашей, — чопорно произнес я. — Вы забываетесь, герцог, — Алва поджал подкрашенные губы и отступил на шаг. Я заметил исполненные интереса случайные взгляды, бросаемые в нашу сторону, однако пребывал в полной уверенности, что маркиза в подобном наряде не узнать. Со стороны мы смотрелись обычной парой: несговорчивая эрэа и настойчиво желающий ее внимания кавалер. Вместо того, чтобы отступить, я грубовато схватил Алву за локоть, крепко сжимая пальцы. — Танец, маркиз. Вы обещали. Алва поднял на меня взгляд, в котором на мгновение промелькнули усталость вперемешку с пустой обречённостью, но тут же зло ощерился, прячась за маску и становясь похожим на загнанное в угол животное. — Вы превратно истолковали мои слова, герцог Окделл! — прошипел он и метнулся прочь, лаской пробираясь сквозь толпу. Я, потеряв пару мгновений на удивление, кинулся следом. Несмотря на пышный подол бархатного платья, неудобные кринолины и туфли на каблуке, маркиз Алвасете почти сумел уйти от меня. Изрядно поработав локтями и отдавив пару ног точно в рыночной толчее, я, наконец, выбрался из бального зала и прибавил скорости, догоняя Алву в пустынной крытой галерее. — Остановитесь! — гаркнул я, и голос мой отразился от мраморных стен, ударяя маркиза в спину. Алва оступился с шага, замер, бессильно разжимая руки, держащие подол тяжелых юбок. В негромком шуршании осыпающегося шелка и бархата я достиг своей цели, но так и не решился коснуться. Алва дрожал: острые белые плечи под кружевом серебристого шитья покрывали колкие мурашки. Он стоял, ссутулившись и низко опустив голову; тугие локоны смолистых волос стекали ему на шею. — Вы находите это смешным? — резко спросил я, нарушая повисшую меж нами холодную тишину. Слишком утомленный, распаленный долгим днем, крепким вином и тревогой, я устал и не желал сдерживать ту бурю, что клокотала внутри. Даже скалы имеют привычку рокотать и плеваться магмой; даже самые сдержанные люди не могут оставаться ледяными полную вечность. Алва молчал, недвижимый и далекий, словно нас не разделяло всего несколько шагов. Между герцогом Окделлом и маркизом Алвасете с самого первого дня пролегла пропасть, и сколько бы я не пытался выстроить над ней мост, ничего не выходило, как надо. — Почему вы делаете это, Алва? — спросил я. Если бы он начал язвить или насмехаться в своей обычной манере, обрезал бы меня взглядом или жестом холеной руки, я может быть, отступил бы, но не получив сопротивления, лишь сильнее заводился от его тяжелого молчания. В нем мне чудилось полное поражение, и этого я простить уже не смог, — Вам так скучно жить? Нравится играть со мной? — Более неуклюжей игрушки у меня еще не было! — рыкнул маркиз, неожиданно резко оборачиваясь на каблуках и впиваясь напряженными пальцами в отвороты моего камзола. — Игрушки тупой, неспособной мыслить самостоятельно, ведомой точно телок на веревке. Вам нравится, герцог, когда все решают за вас? Надо же… Государь предложил должность при дворе, и вы тут же схватились за нее, даже не подумав отказаться! Я удивленно моргнул, против воли накрывая его запястья и сжимая. Под пальцами захрустели серебряные браслеты. Алва поморщился, но взгляда не отвел, продолжая цепляться за меня с удивительной для этих тонких рук силой. — Так вы… вы ревнуете? — прошептал я, охрипнув, — Но… к чему? К моему положению? К государю? К… свободе? Маркиз застонал бессильно, вырываясь, прошипел что-то на кэналлийском и вдруг отвесил мне хлесткую, неожиданную и от того ужасно обидную пощечину. — Вы дурак, герцог! Вы ни кошки не понимаете в том, куда лезете и, конечно же, получите по заслугам. Молитесь, чтобы это оказалась не виселица. Он дрожал от ярости, а я сжимал зубы, цепляясь за ошметки здравого смысла, которые кричали мне бежать прочь, наплевав на оскорбление. Нельзя же вызвать на дуэль того, кто и шпагу-то держать не умеет? Стоило отступить, перегореть — переболеть, — в тишине и одиночестве. Но вместо этого я, словно наблюдая за собой со стороны, одним резким движением сорвал с Алвы маску, открывая беззащитное бледное лицо. Глаза маркиза расширились, зрачки мигнули, как у кошки. В последний момент он, должно быть, понял, как далеко зашел, играя на надорской сдержанности, но отступать было поздно. Его оказалось легко сгрести одной рукой, второй подхватив под затылок, врываясь пальцами в аккуратную прическу и руша ее к кошкам. Маркиз подавился заготовленным оскорблением, впился пальцами в мои плечи, даже сквозь одежду оставляя синяки. Губы его распахнулись; я проглотил хриплый вздох, сорвавшийся с них, затыкая Алву грубоватым поцелуем. Я целовал его, а он дышал сорвано и хрипло, напряженно замерев в кольце моих рук перетянутой струной, грозящей в любую секунду лопнуть, окровив мне пальцы. Я сцеловал горьковатый кармин с его губ, прикусил нижнюю, в жадном удовлетворении толкнулся языком за кромку зубов, в единственном животном желании присвоить и подчинить, лишь сейчас осознавая, сколь сильно я пьян. Поцелуй распался спустя вечность. Я сыто прижмурился, нисколько не жалея об этом необдуманном порыве — своего рода реванш оставил меня удовлетворённым и немного остудил пыл. Алва стоял, смежив темные ресницы, все еще цеплялся за мой камзол. Я нехотя разжал пальцы: повинуясь движению, черные локоны потекли за моей ладонью, распадаясь отдельными кольцами, укрывая безжизненное лицо, заострившиеся скулы, шею и плечи бархатной завесой. Шпильки гулко заклокотали по каменному полу. — Я вас ненавижу, — прошептал маркиз спустя долгую минуту. Я должно быть совсем идиотски улыбнулся, обнимая его за талию и зарываясь носом в распущенные сладко пахнущие пряди, щекочущие мне лицо. Алва дернулся, как от удара, и вдруг бескостно обмяк в этом странном подобии любовного объятия. — Вы преувеличиваете, — неуверенно шепнул я в ответ, оглаживая затянутую в корсет узкую талию. Алва отстранился, поймал мой взгляд и скривил губы, возвращая себе контроль над собственными эмоциями. — Что вы, милый, я преуменьшаю, — ласково проворковал он и вдруг резко дернул меня за рукав камзола. — За мной, герцог, и молчите, ради Создателя! На очередном повороте Алва притормозил, гибко прижался и спрятал лицо у меня на плече, недвусмысленно обнимая за шею. Я не сразу понял, что этот спектакль рассчитан исключительно на проходящего мимо слугу, и крепко притянул его к себе, спеша урвать очередную не предназначенную для меня секунду близости. Как только чужие шаги стихли за поворотом, маркиз зашипел и скинул мои руки. — Потерпите, уже скоро, — насмешливо хмыкнул он и втянул меня в короткий, болезненный поцелуй. Я решительно не понимал, куда он меня ведет, и зачем целует словно наказывает, ведь всего пару минут назад… нет, я больше не пытался понять Алву, предпочтя подчиниться его воле, хотя краем угасающего сознания понимал, что ни к чему хорошему это не приведет. Маркиз привык играть чужими жизнями и душами. Когда ему наскучит, он просто отбросит очередную пустую оболочку прочь, заменив игрушку на новую. С ним я быстрее попаду на плаху. Но все же… Как бы то ни было, меня тянуло к нему, отрицать подобное было попросту глупо. Я хотел его поцелуев, жаждал объятий, желал касаться кожи, заставляя вздрагивать и тихонько вздыхать под моими ладонями. О том, что будет дальше, я старался не думать. Я мог бы утверждать, что это всего лишь страсть, сжигающая тело, но лгать самому себе — что может быть постыднее? И все указывало на то, что я… влюбился? Осознание ударило меня наотмашь, мгновенно отрезвив. Алва втолкнул меня в какую-то комнатку и споро запер дверь. Полумрак узкого будуара разгонял свет пары оплывших свечей. Подобных «кабинетов страсти» по всему дворцу было не счесть, их часто использовали тайные возлюбленные, предаваясь быстрой близости. Я даже не сразу понял, зачем маркиз привел меня сюда. Глубоко вздохнув, Алва вдруг совершенно по-новому улыбнулся: страстной и зовущей улыбкой, от вида которой у меня пересохло в горле. Он плавным движением скользнул ко мне, — я же, ошарашенный тем, что должно случиться, отступил, наткнулся коленями на низкую банкетку и повалился навзничь на ее мягкий бок. Маркиз оскалился в усмешке, решительно подошел, шурша юбками, и толкнул ладонью в грудь, намекая, чтобы я не смел подниматься. От его уверенной властности у меня перехватило дыхание, а сердце в груди забилось как бешеное. К стыду своему, я ощутил яростный толчок возбуждения в паху и закусил губу, молясь, чтобы Алва не заметил моего состояния. Но от него ничего не могло укрыться. Маркиз низко рассмеялся и зубами стянул с рук перчатки, обнажая ладони. Пальцы его чуть дрожали, а грудь в запорошённом кружевами вырезе платья вздымалась и опадала резко и глубоко. Я усилием воли подавил в себе желание прикоснуться к бледной коже его запястий, прижаться губами к выступающей косточке в немом исступлении приникнуть лбом к этим жёстким, не знающим пощады пальцам. Сейчас, озаренный всполохами золотистого пламени, купающийся в полумраке, он был красив, как древний бог, как сам Леворукий, о чем я и зашептал, задыхаясь, взрывая пальцами ворот камзола. — Окделл… — хрипло рассмеялся Алва, склоняясь, опираясь узкими ладонями о мои плечи. — Вы так желали обладать мной, что пошли против здравого смысла. Его узкие губы со следами давно истершегося кармина приоткрылись, растянулись в улыбке. Я вздрогнул, подался вперед, в лихорадочном желании опровергнуть злые слова, ловя его лицо ладонями, шепча что-то безумное, совершенно больное… Алва скривился, в брезгливом недоумении надламывая темные брови и безыскусно заткнул меня поцелуем, не желая больше слушать сбивчивой речи, изобилующей ложными признаниями в любви. Он пытался успокоить меня этим, но добился лишь того, что я замер в ступоре, бессмысленно тараща глаза и не зная, как реагировать. Воспользовавшись заминкой, маркиз оседлал мои бедра, крепко сжал острыми коленями, вновь потянулся целовать распахнутый в немом вопросе рот, но сам же и одернулся, не завершив движение. Я судорожно сглотнул вязкую слюну и потянулся к нему всем собой, руками, губами, телом, но маркиз ударил меня по раскрытым ладоням и замер, глядя в глаза. Ресницы его загибались вверх острыми темными стрелками и были влажны, словно Алва плакал; на бледном лице застыла решимость пополам невыразимой с мукой. На мгновение мне стало так страшно, что возбуждение спало. Ленты корсета не с первого раза разошлись под дрогнувшей ладонью. Алва вздохнул полной грудью и утянул в рот два пальца, обильно смочил слюной, завел руку под подол расшитой маками юбки, скрывая от моего взгляда то постыдное, интимное, что предшествовало близости между двумя мужчинами. Губы его дрогнули, с них сорвался короткий стон полный боли и лихорадочного нетерпения. Я как завороженный ловил каждое его движение, не зная куда деть руки, сидел, замерев соляным истуканом, ощущая только, как напряженно в паху пульсирует кровь, как голову обносит лихорадочным жаром, но не смел двинуться, все еще не веря в то, что происходит между нами — и происходит наяву. Губы горели: хотелось целоваться, кусая заалевший маркизов рот — влажный и раскрытый, как лепестки незнакомого цветка, — в наказание за неверие и поспешную необдуманность — ему и нам обоим. Но я молчал, не смел пошевелиться. Алва прогнулся, ощутимо вдавив колени в мои бедра, потянулся дрожащими пальцами к завязкам штанов, едва справляясь с шелковыми лентами и тугими крючками. И чуть передвинулся, ерзая; я прекрасно понимал, что последует дальше, но все равно оказался отчаянно не готов. Это было совсем не похоже на то, что я испытывал с немногочисленными женщинами: вместо мягкого влажного лона, мою плоть охватили тугие обжигающе-горячие стенки. Мне не с чем было сравнивать, не так уж много чувственного отвела мне жизнь, но то, что происходило сейчас было самым восхитительным, когда-либо случавшимся со мной. Рокэ распахнул рот в немом стоне, напряженно выгибая шею; ему было больно, но он жадно опускался все ниже и ниже, пока я не додумался перехватить его под бедра и выдохнуть рваное: — Подожди. Алва оскалился усмешкой бешеного зверя, мотнул растрепанными кудрями и с силой впился пальцами в мои запястья, понуждая разжать хватку. Я успел лишь коротко удивиться: откуда столько силы?.. Но все мои мысли смыло горячей волной, стоило маркизу качнуться, опускаясь до конца. Расшнурованный корсет сполз, кружева сбились, оголяя плоскую блестящую перламутром грудь с затвердевшими розоватыми бусинами сосков. Когда перед глазами перестали цвести яркие маки, я попытался было обнять, притянуть Рокэ к себе, хоть сколько-то облегчить проникновение, но мне снова не позволили. Маркиз приподнялся одним усилием бедер, кусая губы и перехватывая мое плечо тонкими пальцами. И задал свой лихорадочно-резкий ритм, жадный и порывистый, доводящий до исступления нас обоих. Я кусал губы, давя упрямые стоны, ловил заполошное дыхание Алвы, но не решался поцеловать, тем самым нарушив негласное табу. Рокэ изучал мое лицо расфокусированным потемневшим взглядом, двигался, принимая в себя со смертельной жадностью приговоренного: ожесточенно и решительно. Все это напоминало изощрённую пытку. Мною пользовались будто пыточным инструментом, извращенным способом наказать самого себя. На бледном виске маркиза билась тугая синяя жилка, — и я, не выдержав, коснулся ее грубыми, такими неловкими пальцами, отвел со лба рассыпавшиеся смоляные пряди, нерешительно приласкал точенную скулу. Алва зажмурился; меж бровей его залегла мучительная складка. Бедра дрогнули, а колени сжались. Я в безвольном отупении ощутил, как смыкаются точно тугая перчатка гладкие нутряные мышцы, последним порывом выкидывая меня за грань. Оргазм полоснул по нервам острейшим лезвием, выбивая из легких весь воздух. Последние, что я успел заметить, прежде тем как закатная агония поглотила меня, стали белые закатившееся глаза Алвы, проглядывающие сквозь щелку тонких век. Между нами было липко и жарко, пахло горькими ирисами, пудрой, сладким потом и яростным соитием. Алва словно обмер: он не двигался, взгляд его ничего не выражал, а по длинному носу стекали мутно-серые капли смытой с ресниц краски, оставляя полосы в набеленном лице: пот или слезы? Я вскинул руку, чтобы коснуться, но маркиз отшатнулся от моей ладони и болезненно поморщился — мы все еще оставались соединены. — Ваш танец! — выплюнул он зло, с усилием поднимаясь на ноги. Покачнувшись, Алва принялся лихорадочно оправлять одежду, глядя куда угодно, но только не на меня. У губ застыла презрительная складка. Поспешным движением отерев глаза, маркиз выругался и подхватив шандал, подошел к зеркалу, вглядываясь в свое отражение в темной амальгаме. Я продолжал сидеть будто громом пораженный, бессмысленно уронив пудовые руки. Не было сил даже заправиться, привести себя в порядок. Я был омыт изнутри, опустошен настолько, что даже не мог злиться на Алву, который вновь обернул все изнанкой и швырнул самое сокровенное насмешкой мне в лицо. Мне не было хорошо или плохо, мне было никак. Я был раздавлен. — Надеюсь, вы удовлетворены, герцог, — произнес Алва рассеянно, стремясь соорудить из оставшихся шпилек нечто наподобие разрушенной прически. Упрямые пряди рассыпались, змеясь по белоснежным плечам маслянистыми потеками. Я как завороженный следил за их переливами, кусая губы. Кое-как оправившись, я медленно поднялся. Маркиз продолжал говорить: из его рта лились злые, ядовитые слова, но до моего сознания они доходили, слившись в один сплошной неразборчивый гул. Я замер по правую сторону от его плеча, ощущая себя бесконечно громоздким и неуместным в этой затемненной комнате, предназначенной для любви, а не ненависти, где в воздухе все еще витал запах нашей неправильной близости. — Алва. Он чуть удивлённо вскинул голову, недовольный подобным нахальством: отражение дрогнуло, в свою очередь ловя мой темный взгляд, и я, не имея возможности и сил ударить виновника, ударил его. Зеркало дало сетку трещин, с тихим звоном посыпалось к нашим ногам. Маркиз ошарашенно замер, не чувствуя, как свечной воск, миновав чашечку подсвечника, заливает ему ладонь. По руке моей струилась кровь, наполняя багровым кружевную манжету. Боли я не чувствовал, ее не было — или это я окаменел настолько, что хоть режь по живому. Алва смотрел на меня; в его темных зрачках, заполнивших радужку, отражался огонек свечи и что-то еще — глубокое и темное, затаенной ото всех и от самого себя. Восхищение. Я вздохнул и целомудренно поцеловал его в лоб. Хмель окончательно выветрился, заставляя мгновенно принять на плечи всю усталость прожитого дня — как целой жизни. Я мог бы сказать, что ненавижу его; мог бы сказать, что люблю. Сейчас маркиз поверил бы каждому моему слову. Но я промолчал, отодвигаясь в тень, и ощупью провернул ключ, торчащий в замке; он заскрежетал оглушительно, разрывая единение связавшей нас тишины. Алва вздрогнул и уронил шандал; свечи выпали и раскатились, затухнув от сквозняка, погружая комнату в чернильную темноту. Но я знал, что он наблюдает за мной, следит как кошка, и тьма не преграда этому колючему взгляду. Лишь в коридоре, по пути к своим комнатам, я ощутил запоздалую судорогу боли, пронзившую руку. Кровь из царапин сочилась до самого утра.