Фаворит

Рука заживала долго, словно что-то изнутри мешало ранам затянуться в срок. Со временем стало понятно, что каждая моя болезнь теперь носила короткое название — всего четыре буквы на талиг, которым я не мог позволить сорваться с губ даже в горячечном бреду. На утро после той скверной сцены рука распухла и на малейшее движение отзывалась острой болью. Вернувшись в растрепанных чувствах, я лишь скупо обмыл царапины и обмотал кисть платком. За ночь тонкий батист пропитался сукровицей, присох к ранам, и его пришлось долго отмачивать, чтобы снять повязку. Ни о какой тугой перчатке не могло быть и речи. Кисть выглядела нехорошо: припухла на рассеченных костяшках и налилась тяжелым алым жаром, хотя рана на мой взгляд была пустяковая. Мне не понравилось, с какой легкостью лихорадка пробралась в тело, жадно пожирая силы. В моменты сильных потрясений людскому разуму случается терять чувствительность и притупляться, пытаясь тем самым сохранить целостность, не переродившись пустым сознанием животного. Думается, со мной случилось нечто похожее. Тогда я, конечно, этого еще не понимал. Я всегда чересчур эмоционально относился к тем или иным потрясениям, случавшимся на моем жизненном пути, но со смерти отца старался более не терять лицо, глубоко и страстно переживая невзгоды внутренне. Но теперь что-то перегорело, отжило; лицо мое застыло посмертной маской; чувства стянула твердая корка, под которой горела открытая рана, но до нее еще нужно было добраться, чтобы выпустить весь скопившийся гной. С маркизом мы не встречались, удивительным образом избегая друг друга в ставшем вдруг огромном дворце. Я не знал, чего во мне скопилось больше: разочарования или усталости. Я стал угрюм и нелюдим, сильнее обычного избегая людской суеты; в конце концов, это заметила и Марианна. — Возьмите отпуск, герцог, — посоветовала мне баронесса, накрывая узкой надушенной ладошкой мое напряженное запястье, — Погостите у нас с Коко. Вы ведь понимаете, что пока во дворце феерия торжеств не отзвучит до конца, от адъютанта Его Величества будет мало толка. Внутренне я был с нею согласен, но по-прежнему сомневался, что простая смена обстановки поможет мне разобраться в скопившихся мыслях и отдохнуть от самого себя. Мои чувства напоминали нависший над пропастью каменный вал — стронешь один камешек, и вся эта огромная неподъёмная масса хлынет тебе на голову, навсегда погребая под собой. Я, признаться, боялся в ней потеряться. Но прошение о трехдневном отпуске подал. Король не удостоил меня личной аудиенции, а подписанное разрешение отправляться на все четыре стороны передал через молоденького канцелярца — глядящего на мою карьеру при дворе восторженными глазами завистливого мальчишки. Держать поводья оказалось сложно. Опухоль спала, но сжимать руку получалось с трудом, да и раны моментально открывались и принимались сочиться гнойной сукровицей, пачкая перчатку. Никогда я и подумать не мог, что обладаю столь паршивой регенерацией. То единственное ранение, которое я получил в Торке, сразу по приезду ввязавшись в глупую идеалистическую дуэль, затянулось сразу же и не доставляло никаких неудобств. Я машинально коснулся кончиками пальцев рассеченного когда-то бедра: глубокая царапина, но крови было много. Невозможность в полной мере пользовать рабочую руку сильно нервировала, делая меня излишне резким. Марианна лично встречала гостя, несмотря на непогоду. Темные локоны ее волос потяжелели от прохладной взвеси дождевых капель, рассыпанной в воздухе. — Герцог! — обворожительно улыбнулась она, спускаясь с крыльца, и в приветливой улыбке баронессы мне почудилось нечто знакомое. Должно быть, я изменился в лице, потому что Марианна неожиданно посерьезнела, кутаясь в расшитую ирисами длинную шаль, — Я рада приветствовать вас. Рада, что вы не пренебрегли нашим приглашением. — Как же я мог? — с улыбкой отвечал я, спрыгивая с коня и протягивая поводья подбежавшему конюшему. Марианна скользнула ко мне, протягивая мягкие белые руки. Я взял их в свои и, забывшись, сжал, тут же изморщившись от боли. — О, милорд! Что у вас с рукой? — ужаснулась женщина, подхватывая мою горячую ладонь и осторожно касаясь тыльной стороны самыми кончиками пальцев. Сквозь чистый беж мягкой перчатки проступили неаккуратные карминовые пятна. Я поморщился, кляня себя за недогадливость, но в глазах Марианны не было и следа брезгливости. — Скорее пойдемте в дом, — обеспокоенно потребовала она, подхватывая меня под локоть. Спустя час я утопал в глубоком кресле у камина со стаканом сладкого вина, подогретого со специями. Меня осмотрел спешно вызванный лекарь и заключил, что воспаление для такой поверхностной раны хоть и удивительно, но не смертельно. Он выписал тинктуры, которые, судя по исполненному материнской суровости взгляду Марианны, мне предстояло пить едва ли не по часам до полного выздоровления. В ее компании меня понемногу отпускала скованность и тоска последних дней. Баронесса умудрялась быть ненавязчивой — поистине демоническое качество, присущее лишь очень умным женщинам. Марианна окружила меня заботой, точно мягким теплым коконом, и от ее нежной привязанности на душе, пусть и на время, стало спокойно. Наш неспешный вечерний разговор затянулся глубоко за полночь. Коко рано отправился спать, пожаловавшись на мучавшую его мигрень, вызванную ненастьем; я продолжал сидеть, щурясь на золотистые отблески каминного пламени, а хозяйка дома решила милостиво составить мне компанию. Мы пили вино, ели фрукты и обсуждали последние новости. С баронессой я мог снова стать самим собой, не боясь, что мои слова будут поняты превратно. Мне определенно стало бы легче, поведай я ей всю правду, но к такому я был еще не готов. — Вы чем-то встревожены, мой милый, — заметила Марианна, накрывая мою здоровую ладонь в мягком жесте, не несущем в себе никакого чувственного подтекста. Пламя золотило ее каштановые волосы, вспыхивая на кончиках прядей искрами тусклой меди. Вздоха удержать не получилось. Я попытался улыбнуться, но и здесь потерпел сокрушительное поражение. Баронесса беспокойно придвинулась; несмотря на свой кажущийся абсолютным жизненный прагматизм, глубоко внутри она оставалась тонко чувствующей нервной натурой. Я невесомо пожал ее теплые пальчики, убеждая в том, в чем сам не был до конца уверен. — Я болен. — Что-то мне подсказывает, что вы говорите вовсе не о руке, Ричард, — вздохнула баронесса, отведя за ухо тугой локон темных волос. Я коротко кивнул, не в силах подобрать слова, чтобы описать все то, что таилось на душе, но Марианна, как обычно, оказалась излишне проницательна: — Вы влюблены. Я вздрогнул и упрямо мотнул головой, впиваясь взглядом в ее расслабленное лицо, освещенное каминным отблесками, спокойное выражение которого было призвано обмануть любого, но не меня. Темные как угли глаза Марианны налились чистейшей тревогой, это одновременно и льстило, и вызывало сокровенный стыд. Отрицать сказанное — лишь уверить ее в своих предположениях, хотя назвать любовью то, что происходило со мной в последнее время, у меня не повернулся бы язык. — И кто же эта прелестница, что пленила ваше сердце? Я даже немного завидую… Ах, как бы мне хотелось, чтобы вы принадлежали только мне, Ричард! — томно промурлыкала Марианна, подхватывая мои безвольные пальцы и прижимая к собственной щеке. Я бездумно погладил ее округлую скулу, ласково улыбнувшись. Несмотря на несомненную внешнюю привлекательность, баронесса не будила во мне плотских желаний, лишь мягкое тепло поистине семейного участия. Она и сама прекрасно это понимала, но таковой уж была особенность ее общения со всеми мужчинами вокруг без исключения: и с безусыми юнцами, и с умудренными сединами старцами. — Не могу назвать ее имени, не скомпрометировав собственными неуклюжими чувствами, — я легко подхватил правила предложенной игры. Марианна рассмеялась низким грудным смехом, опуская ресницы. Под пальцы мне попался шелковый локон ее волос у виска; женщина вздохнула. — Вы изменились, герцог, — промолвила она, — уж не знаю к добру или к худу, но вы повзрослели буквально на глазах. Слишком быстро, на мой вкус. Что же с вами произошло? — Решительно ничего, — криво усмехнулся я, но баронессу было не так-то просто обмануть. — Вы лукавите, — шепнула она, погладив мое запястье, — Но пусть это останется на вашей совести, мой дорогой. Единственно, Ричард, прошу вас, если я могу помочь… Я качнул головой, переводя взгляд на ровное каминное пламя. Марианна надолго замолчала, о чем-то задумавшись. Как рассказать о том, что тяжким грузом лежит на душе? Поведать о не предназначенной мне страсти, которой удалось причаститься по воле случая? Чужой страсти. Алва, Алва, Алва. Я старался не думать о нем, но имя его током крови пульсировало по венам — Рокэ, Рокэ, Ро-кэ. В голове интонациями, голосом маркиза вспыхнуло: безмозглый идиот. Я болезненно усмехнулся, что не укрылось от Марианны. — Надеюсь, это не Ее Величество... — баронесса поднялась, вскользь коснувшись моих растрепанных волос чуткой ладонью. — Да что вы, нет! — истово возмутился я, заставив женщину негромко рассмеяться. Наш разговор принес мне некоторое облегчение, незначительное и не полное, но это было лучше, чем ничего. Сейчас, оглядываясь на события прошлого, я думаю, что именно Марианна помогла мне принять и осознать собственные чувства, смириться с ними; по умыслу ли? Я не знаю, но моя благодарность тянется к ней через года. Несмотря ни на что, ее я мог бы назвать своим другом, пусть поэты и утверждают, что дружба между мужчиной и женщиной противная природе. Любил ли я ее? Да, любил. Желал ли я ее? Нет, никогда. Неожиданно я обнаружил, что тоже обзавелся маской, которую раз за разом испытывал на прочность, стремясь утаить от чужих глаз истинные чувства. Это открытие не принесло мне облегчения, но заставило задуматься о собственном двуличии. Неужели двор развратил меня? Прожив в столице чуть больше полугода, я так и не смирился с тем, что стал ее частью, что, как и все, поддаюсь влиянию общих порядков, теряя нечто очень для себя важное заодно с толпой. В доме Капуль-Гизайлей все дни, что я у них гостил, собирались шумные компании. Это были не те столичные франты, что обитали при дворе круглый год, не зная себе другого занятия, но и здесь хватало наглецов и щеголей, распутников и повес. Марианна, рассылая приглашения, тщательно отбирала публику и следила за тем, чтобы неугодные не переступали порога ее гостеприимного дома. К моему удивлению, в числе постоянных гостей я обнаружил Робера Эпинэ. Герцог много пил и мало улыбался — в последнем мы были с ним похожи. Он не участвовал в карточных играх и прочих увеселениях, и словно даже в гостях у баронессы пребывал через силу. Не раз и не два я замечал, какими взглядами Робер провожает Марианну. Смею предположить, что барон тоже это заметил, однако покуда Эпинэ оставался в столице, он вечно попадался мне на глаза — забегая вперед, могу назвать точную дату его отъезда, но это случилось лишь спустя три месяца. Марианна находила Робера «очень милым и очень несчастным». Самые отвратительные эпитеты, которые женщина только может подобрать воздыхателю. Но Робер не стремился сблизиться с ней, хотя явно желал этого так же истово, как и забыться навсегда, утопив неясную тоску свою в вине и времени. За три года службы в Торке я растерял некоторый снобизм, приличествующий старой знати, и стал более свободно смотреть на окружающих меня людей. Свободно, если не сказать, практично. Воспитанный в строгой традиционности, я бессознательно тяготился таким положением вещей и, наверное, лишь это тянуло меня к себе подобным. Алва, Придды, теперь вот, Эпинэ… Старые рода, древние корни. Только этим я могу объяснить неожиданно проснувшуюся у меня симпатию, этим – и еще мистикой, к которой на севере всегда относились с суверенным трепетом. Робер отлично разбирался в лошадях, крепких напитках и холодном оружии, но никудышно — в женщинах. Лишь однажды я утянул его за карточный стол, предложив полушутливую партию на что-нибудь незначительное, вроде унарских игр на желания. Робер, подумав, согласился, но играл без энтузиазма, совершенно не следил за картами и выбрасывал их бездумно. Я искренне не понимаю, что нас сплотило, потому что в герцоге Эпинэ всегда чувствовалось мягкое снисхождения прожитых лет и прожитых, увы, несладко. Подобное, в силу молодости, ужасно меня раздражало, и не раз я затевал с Робером спор, призванный доказать, что я уже не ребенок — но добивался обратного. Эпинэ спокойно сносил все мои доводы, улыбался чуть грустной улыбкой, но не стремился противопоставить свои контраргументы. Он просто смотрел, покачивая в ладони толстостенный бокал с янтарем крепленого вина, а у меня от его взгляда загорались скулы. Однажды он сказал, что я напоминаю ему Альдо. Я не мог не слышать об Альдо Ракане и его бабке вдовствующей Матильде, живущих в Агарисе, но до сего момента и подумать не мог, что Робер с ними знаком. Оказалось, что знаком, и очень неплохо — настолько, что легко может назвать молодого Ракана своим близким другом. Когда он запальчиво рассказывал об этом, бесцветные глаза его разгорались и темнели, но, может, то случалось от вина. Я слушал, не перебивая, когда он, сильно перебрав, в один из ленных вечеров у камина изливал мне душу. Я тоже выпил лишнего тогда, однако не настолько, чтобы начать рассказывать малознакомому, по сути, человеку, к тому же приближенному к особе Его Величества, что ни для кого не было секретом, о горестях и бедах мятежного наследника Раканов. В тот вечер Эпинэ впервые ожил. В речи его появились чувства, а скулы зажглись румянцем. Я выслушивал его крамольные мысли с вежливым интересом, лениво размышляя о своем. Так значит, дело реставраторов не умерло с мятежом Алваро. Это само по себе было странно. Кому мог не угодить Фердинанд Оллар? Он показал себя сильным, дальновидным правителем, хорошим стратегом и крепкой фигурой шахматной доски — мало что могло пошатнуть его позиции. Талиг при нем расцвел, налился силой, вступил в пору подъема. Так зачем?.. В словах Эпинэ крылся намек, но такой явственный, что не понять его мог бы только откровенный глупец. Мятеж. Очередной. Мне запоздало вспомнились слова маркиза о том, что государь боится юга. Замыслы Эпинэ заранее отдавали горечью поражения. Я, проведший столько времени в обществе Фердинанда Оллара, понимал, что своей власти тот не упустит, и очередной необдуманный мятеж попросту захлебнется в крови. Никто не спешил учиться на ошибках Алваро Алвы. Мне стало жаль Эпинэ — несмотря на все различия наших взглядов, Робер мне нравился. Стоило попытаться его разубедить, и я очертя голову кинулся в заведомо проигрышный спор. — Ты х’роший человек, Дик’н, — заявил мне Робер в четвертом часу ночи. Бокал в его руке опасно накренился, выплескивая несколько янтарных капель за край на затканный цветами морисский ковер. Эпинэ нашел мою руку, дрожаще пожал пальцы и пьяно усмехнулся. — В’зможно, когда-нибудь ты по’мешь. Мне бы этого очень х’телось… Я не стал убеждать его в обратном, во-первых, потому что уже ощутил тяжелое опьянение и почти не мог связно мыслить, а во-вторых, потому что в моей душе и без его откровенности зрели сомнения, но я упрямо не признавался в них самому себе. Возвращаясь во дворец, я с удивлением осознал, что исцелился. Унижение и родившееся из него отвращение к самому себе оказались забыты. Я вновь мог дышать полной грудью, глядя на мир беспристрастно. Это открытие привело меня в поистине эйфорический восторг. Я подстегнул коня, пуская его в галоп, припал к лошадиной шее и счастливо улыбнулся навстречу поднимающемуся из-за крыш домов золотистому солнцу. Как оказалось, ликовал я рано. Смутно знакомый слуга передал мне записку сразу после завтрака. Я узнал почерк эра Августа и поспешил остаться в одиночестве, чтобы ознакомиться с посланием. Неясное беспокойство заставляло меня осторожничать и скрываться, хотя что плохого могло быть в том, чтобы Август Штанцлер — старый друг семьи, — выразил желание увидеться со мной лично? Записку я, не мудрствуя лукаво, сжег в камине. Встреча была назначена не во дворце. В моем распоряжении оставалось не меньше трёх часов. По настоятельной просьбе эра Августа, сменив привычный костюм на невзрачный темный колет без шитья и серые штаны, я накинул на плечи стального цвета плащ, подбитый коротким мехом, и взял лошадь из королевских конюшен. Такими конями обычно пользовались гонцы и ловчие — порода отличалась выносливостью и резвостью, в уступку блистательному внешнему виду тех же линарцев. Сейчас неприметная масть играла мне на руку. Оставив коня в трактире сразу за Гусиным мостом, я немного побродил по улочкам, стремясь скорее скоротать лишние полчаса, чем соблюдая осторожность. Я и так знал, что за мной не следят. Да и кому придет в голову следовать за герцогом Окделлом адъютантом Его Величества? В назначенный час я предстал перед задней калиткой аббатства. Каково же было мое удивление, когда встречать меня вышла личная служанка Ее Величества. Ее звали Агнис, она была уже немолода, а строгое монашеское платье щедро одаривало ее лишними годами. Единственным украшением Агнис была выпущенная напоказ цепочка с серебряной эсперой. — Простите… — начал было я, но женщина оборвала меня резким взмахом ладони: — Следуйте за мной, вас ждут, — и не дожидаясь ответа, направилась вглубь заросшего сада. Уняв смятение, я поспешил за ней. Мы миновали серокаменный домик аббатисы, прошли по вымощенной камнем дорожке вдоль зарослей акации, которые только набирали цвет, щедро напившись весенней сырости. Сегодня не было дождя, но яростный западный ветер не сумел до конца разогнать низко нависших свинцовых туч. Я окинул взглядом внутренний дворик, наткнулся на излишне прямую спину Агнис и перевел взгляд себе под ноги, искренне недоумевая, кто же все-таки назначил мне встречу. Я ожидал и не верил — все это единовременно. Эр Август расположился на деревянной скамеечке, поглядывая на тропинку; он первый заметил меня, поспешив подняться. Сидящая рядом с ним закутанная в нежно-голубой плащ фигурка нервно вскинула голову. Я оторопело замер: из-под отороченного светлым мехом капюшона на меня смотрели испуганные серые глаза Ее Величества Катарины Оллар. — Ричард! — кансилльер загодя протянул мне две раскрытые ладони, словно намеревался обнять, но в последний момент передумал и лишь наискось коснулся плеча. Я замер в двух шагах от них, церемонно поклонился — низко, как положено по этикету. Белые ладони Катарины комкали тяжелую ткань подола, нервно тянули и дергали золотые нити. На мое приветствие она лишь коротко кивнула и как-то беспомощно глянула на Штанцлера. — Присаживайся, Ричард, — эр Август указал мне на невысокую скамью. Я опустился на предложенное место, ощущая себя до ужаса странно, словно мне снова шесть, я сижу в музыкальном зале у материнских ног на невысокой табуретке и слушаю, как она наигрывает на клавесине что-то легкое и незатейливое. Тогда еще был жив отец. Редкое воспоминание из детства, исполненное сиянием ничем не замутненного счастья. Катарина тем временем опустила капюшон, рассеянно коснулась кончиками пальцев серебряной фибулы, украшенной ясным алмазом, и тяжело вздохнула. Лицо ее показалось мне бледным и осунувшимся. Я невольно подался вперед, бездумно всматриваясь в светлые глаза — наши взгляды пересеклись, зацепились. Я поспешил отвести его первым. — Ваше Величество… — Ричард… Могу я называть вас Ричард? — негромко спросила она, и голос ее печально дрогнул. Я поспешно кивнул, не зная, что и думать. Эр Август молчал, с преувеличенным интересом рассматривая свои ладони. — Я так рада, что вы пришли. Я так ждала вас… Жаль… Жаль, нам не представился шанс познакомиться в других… обстоятельствах. — Простите, я не понимаю, — обескуражено пробормотал я. — Я получил записку от эра Августа… Так это вы желали встретиться со мной? Но почему? Катарина медленно кивнула. Пепельная прядь завитых волос стронулась в движении, упала ей на лоб. Чуть дрожащими пальцами девушка попыталась заправить ее обратно, но бессильно уронила руку. — Я. Именно я вызвала вас… я… — Катарина замолчала, давясь словами, и порывисто коснулась плеча эра Августа, ища поддержки. — Ричард, мальчик мой, — начал кансилльер, поднимая на меня взгляд выцветших глаз, — Я знаю, последние дни тебя не было во дворце, Его Величество дал тебе отпуск. Твое здоровье… все в порядке? Я кивнул, лишь на краткое мгновение вспомнив о разбитой руке, которая уже перестала беспокоить. Граф Штанцлер окинул меня долгим взглядом, но, видимо, счел состояние удовлетворительным. Он покусал мясистую нижнюю губу, подбирая слова. — Кое-что случилось, пока тебя не было. Уверен, ты еще не знаешь, я попросил Маркуса найти тебя сразу, как только ты появишься во дворце, не отдавая на откуп досужим сплетникам, — по моему лицу прошла тень, я напрягся, и, видя это, эр Август замахал руками, — Никто не умер, Ричард, не бледней так. Просто… Катари… Ее Величество стала свидетельницей ужасной сцены… Я замер, будто громом пораженный. Мысли в моей голове ускорили бег, и я уже в красках представил, какой сцены удостоилась королева. Случайная свидетельница чужой страсти? Видя брезгливый ужас, отразившийся на ее юном лице, я понял, что не ошибся в предположении. — Ее Величество попро… — Ричард! — почти всхлипнула Катарина, неожиданно бросаясь передо мной на колени прямо наземь и хватая тонкими пальчиками мои тяжелые ладони, — Ричард, скажите, что все это неправда! Скажите, что мне почудилось! Уверьте меня в этом! О, Создатель, этого просто не может быть! Какой же глупой я была… Рича-ард… — она протяжно застонала, приникая ко мне всем телом и вдруг расплакалась. Я сидел, не зная, что предпринять, глупо моргая невидящими глазами. У меня на плече рыдала молодая королева, а я не мог даже поднять руки, чтобы обнять ее за плечи, разрываясь между строгим этикетом и человеческим желанием утешить. Наконец, я совладал с собой, осторожно касаясь ее острого плеча. — Ваше величество… — Катари! Прошу, зовите меня Катари, — шепнула она, поднимая заплаканное лицо. Даже слезы ее не портили, должно быть, она была единственной женщиной, которой они шли, как идут дорогие украшения и изысканные туалеты. Я вынул платок и неуклюже протянул ей. Катарина благосклонно приняла дар. — Катари, — снова начал я, — Вы сейчас говорите об?.. — Алве! — неожиданно яростно вскрикнул она. — Об этом жеманном… мальчишке! Я едва удержался, чтобы неуместно не фыркнуть. Мальчишка, надо же. А ведь и я сам по первости принял его за младшего, легко ошибившись. Алва умел играть разные роли, когда хотел или искал для себя выгоды. Что ж, теперь сомнений в том, чему стала свидетельницей Ее Величество, не осталось. Как и тому, что, скорее всего, подсмотренное ею свидание не было случайностью. Остро кольнуло под ребра, — я с удивлением осознал, что ревностью. Что?.. Но почему?.. Ее Величество сломанной куклой замерла у моих ног, раскинув вокруг себя голубоватое золото парчи, шелка и воздушных кружев. Она не волновалась о дорогом наряде, забыв обо всем на свете за терзающей душу болью предательства; опущенные плечи подрагивали. Катарина комкала в пальцах платок, глядя на меня с яростной надеждой. — Я видела их… их вдвоем… Фердинанда и… этого, — так и не дождавшись ответа, девушка заговорила вновь, проглатывая слова, давясь ими, точно горькой микстурой. По щекам заструились прозрачные крупные капли. Я бессильно хмурился, не зная, как унять ее отчаяние, хоть немного облегчить горе, не желая лгать, — Я покажусь вам совсем дурочкой, но… я надеялась, что этот брак станет... счастливым. Я обещала себе, что сделаю для этого все. Но… Как же так? Почему он?.. И все знали. Все ведь знали, да?.. О. Какая я глупая… Теперь пришла моя очередь беспомощно уставиться на эра Августа. Кансилльер вздохнул, качнув седоватой головой, поднялся со скамьи и бережно обнял погрузившуюся в отчаянную отрешенность королеву за хрупкие плечи. — Ваше Величество? — позвал он. — Да какое я теперь величество! — всхлипнула Катарина, позволив вновь усадить себя на скамью. Подол ее расшитого золотыми птицами платья был припорошен сухой землей. Я нагнулся, отметая приставшие крошки, разгладил тугие складки, ощущая даже под несколькими слоями плотной ткани ее острые детские коленки. Катарина с горестным стоном поймала меня за руку. — Ричард… Вы ведь постоянно рядом с моим мужем, скажите… они правда… они… Не находя в себе слов, но и не смея лгать, я кивнул. Ее Величество сжала мое запястье, впиваясь острыми ноготками в плоть, раня до крови. Последняя краска отхлынула с ее воскового лица, серые глаза опустели. — Но… как же так?.. — едва слышно шепнула она на грани обморока бескровными губами. — Как же так? Неизвестно откуда появилась камеристка, вложив в руку своей госпожи кубок с питьем. Катарина не задумываясь, сделала глоток, скривилась, по-детски обиженно дуя губы. — Выпейте, госпожа, прошу, — наставительно промолвила женщина, придерживая тяжелую чашу за донышко. Королева обреченно кивнула и залпом проглотила снадобье. По разлившемуся в воздухе острому травяному аромату я легко опознал кошачий корень. Ее Величество вернула Агнис опустевший кубок и зябко поежилась, кутаясь в плащ. Я поймал себя на глубоком сочувствии: молодая девушка, воспитанная в монастыре, взращённая на невинных романтических фантазиях, почти насильно выданная замуж, лелеяла мечту, что этот брак станет счастливым. А на деле бедняжка столкнулась с грязным ликом несправедливости. Эр Август негромко кашлянул, привлекая мое внимание. — Я знаю, мое напутствие может оказаться запоздалым, но прошу тебя, Дикон, держись от маркиза подальше. Алва тот еще змей, он только и ждет удобного момента, чтобы кинуться и вонзить ядовитые клыки тебе в горло. Он любит унижать и подчинять всех своей воле, как ты уже мог заметить. Это на какое-то время развевает его вечную скуку, но как только очередная игрушка перестает забавлять, он отбрасывает ее и ищет себе новую, — эр Август нахмурился, сводя ладони в замок и откидываясь на рассохшуюся деревянную спинку. Он, должно быть, не догадывался, что слово в слово повторяет мои собственные мысли. От этого на душе становилось еще тяжелее. Кансилльер помедлил, сосредоточенно изучая мое лицо, ища в глазах немой ответ: — Он страшный ревнивец, Ричард. Любой, кто так или иначе обласкан вниманием Его Величества, становится под удар. Маркиз может показаться неплохим человеком, под его обаяние попадают многие, но он всего лишь... — эр Август замялся, подыскивая слово, и в этот момент Катарина будто отмерла, напрягшись всем телом. — Дрянь. Гнусная отвратительная дрянь. Я отвел глаза: отчего ее слова так глубоко задели меня? Наставления эра Августа действительно запоздали — я уже поддался губительному обаянию маркиза; Рокэ Алва ревновал всех и каждого, но это не было чувством собственника, не желающего упускать пойманную добычу. Все было гораздо сложнее. Что же ожидает нас всех теперь? Оставалось надеяться, что Алва уже насытился мной и отбросил за ненадобностью, отпустив жить своей жизнью. Воспоминания всколыхнулись потревоженной озерной гладью, сызнова явив перед внутренним взором ту отвратительную картину, которую последние дни я всеми силами гнал от себя. Сердце против воли забилось быстрее. Я как наяву ощутил вкус чужих губ, жар кожи, узость плоти… Я ненавидел себя за это, за саму возможность помнить, за желание — не забывать. Эр Август смотрел на меня в упор, и в его глазах догорали страшные догадки. Я поспешил спрятаться за ледяным щитом невозмутимости, но, кажется, не успел лишь считанные секунды. Ее Величество уже не плакала, сидела, сгорбившись, уложив ладони на колени, как прилежная ученица на уроке строгого ментора. Пепельный локон трепал злой ветер. Я потянулся к ней, сам не зная, что хочу сделать: коснуться, ободрить, уверить, что все будет хорошо? Не завершив движение, я отнял руку, словно, притронувшись, мог замарать ее в той грязи, которой испачкался сам. — Простите меня, Катари, — шепнул я непослушными губами; горло сдавливала жалость, и сколько в ней было к этой чудесной девушке, так похожей на мою младшую сестрицу, а сколько к самому себе, я не знал. — Простите, что не могу вам помочь. Мне жаль, что все вышло так… Катарина подняла голову, отвела за ухо локон волос и поймала мой взгляд. Лицо ее сделалось серьезным и каким-то задумчивым, но эта задумчивость была направленная исключительно вглубь себя. Наверное, она даже не видела меня, сидящего перед ней на коленях. Королева медленно кивнула и слабо улыбнулась. — Спасибо вам, Ричард. Дик… Спасибо. Я задохнулся от горечи, спешно отвел взгляд и поднялся на ноги.