Фаворит

Из тишины не рождается ответов. Сколько не вслушивайся в шепот собственной крови в висках, вопросы лишь множатся, грозясь погрести тебя с головой. Все пришло к тому, с чего начиналось: я остался один, хватаясь за призрачные шансы спасти близких, уже не думая о себе. Я остался один в тишине на долгие часы, не способный переосмыслить все, чему стал невольным свидетелем — соучастником и первопричиной. Тем мелким осколком щебня, что вызвал сход огромной лавины, разрушившей столько жизней. Весть от Эпинэ стала той неожиданностью, что разорвала порочный круг и вырвала меня из омута всепоглощающего блаженства. Письмо всколыхнуло дремлющее во мне раздражение. К тому не имелось повода, но что-то протестовало, вскинувшись на дыбы, словно необученный мориск-трехлетка, при виде знакомого оттиска: гарцующего на расчерченном молниями поле жеребца. Я знал, что не должен открывать конверта, словно сделав это, обрекал себя на восемь лет неминуемых несчастий, но смог переступить через малодушие, рассеянно вспоминая больные глаза герцога Эпинэ и нашу последнюю с ним встречу. Письмо пахло отгоревшими кострами и горькой полынью. Рокэ, заглянувший за мое плечо, брезгливо скривился, но придержал рвущиеся с языка колкие насмешки. К тому моменту я вдоволь наслушался его рассуждений по поводу старой знати. Робера маркиз обозвал слабохарактерным и легковерным идиотом, не забыв упомянуть о том, что такие вырождаются исключительно в предателей и подлецов поневоле. Письмо он предложил сжечь, не читая, будто оно несло в себе черную гниль чумы. Оглядываясь назад, я знаю, что стоило его послушаться. Первые послания Робера не несли в себе ничего предосудительного и были исполнены дружеского внимания. Герцог Эпинэ вежливо, но сердечно справлялся о моих делах, сетовал, что пришлось вернуться в провинцию в спешке, и что нам так и не удалось стать хорошими друзьями. Я же испытывал к герцогу необъяснимую симпатию и тянулся к нему, как к единственной родственной душе в развале глупости, пошлости, столичной мерзости. Двойственность моих чувств, конечно, не укрылась от Алвы, но он предпочел равнодушно позволить мне распоряжаться своей жизнью и совестью. Спустя столько лет я все еще не могу постичь, почему он не одернул меня, как только узнал, на сколь тонкий лед я ступаю, цепляясь за выдуманные привязанности. Но Рокэ Алва по натуре своей оставался жестоким ребенком — и в первую очередь его жестокость проявлялась по отношению к близким, что у него остались. С ними он был особенно отчаян и ядовит. Я ответил, просто не смог оставить послание без ответа. Курьер увез мое вежливое и столь же бессмысленно-пустое письмо, про которое я забыл следующим же утром. Спустя время пришел ответ. Тут бы стоило остановиться, но Леворукий уже подталкивал меня в спину. Стоит ли говорить, что ничего важного в этих посланиях не содержалось? Мы писали друг другу обо всем и ни о чем одновременно, словно беспутные унары, впервые попробовавшие взрослую жизнь на вкус. Набравшись смелости, я посмел рассказать Роберу, что влюбился, конечно, не называя имен, не срывая масок. Герцог с беспокойством отнесся к подобной новости, но в его письме между строк читалась радость — светлая радость за друга, обретшего свое счастье. К концу лета послания Робера обрели тревожный оттенок, наполнились мрачными предостережениями. Мне казалось, что он сгущает краски, предавая больше значение мелочам, но к Летним Волнам до Олларии докатились первые слухи, и столица забурлила в предчувствии надвигающейся бури. В Эпинэ собирался мятеж. Приглашение на ужин в особняк Августа Штанцлера принес доверенный слуга кансилльера. Никаких тайн записка не содержала, но мягко напоминала мне о почти сыновьем долге, которым не стоило пренебрегать. В последние дни все свободное время я проводил в особняке на улице Мимоз и почти забыл о том, что за коваными воротами с летящими воронами существует другая жизнь — мир, который я волей судьбы забросил в долгий ящик, как ребенок надоевшую игрушку. Неожиданное приглашение вырвало меня из счастливой суеты влюбленного разума и заставило оглянуться вокруг, заметить то, что я так долго упускал из виду. Любовь — или страсть? — делает людей всесильными слепцами, готовыми ворочать горы и пускать реки вспять. Я не стал исключением. От одной только мысли, что о наших отношениях станет известно кому-то постороннему, я загорался истовым желанием доказать всем, что достоин — пусть доказывать это пришлось бы самому государю. С некоторым удивлением я смотрел на терзавшегося нарастающим страхом маркиза; готовый по первому желанию сорвать для него звезду с неба, я искреннее не понимал, почему Рокэ от этого не становится легче. Но мысли Алвы бродили слишком далеко от романтических фанаберий и звездных карт. И тогда, и гораздо позже, его замыслы всегда оставались для меня темным коридором, в котором без провожатого, даже с яркой свечой, я рисковал заблудиться навечно. Его сознание, столько лет заточенное в коконе бессильного тела, ни секунды не дремало в бездействии, превратившись в страшное оружие — остро заточенный стилет в бархатных ножнах, чье лезвие пропитано сладким, как мед, ядом. Особняк эра Августа располагался в одном из зажиточных торговых кварталов — менее престижных, чем районы знати, но более спокойных и близко расположенных к восточным воротам. Если бы мне в голову пришло озаботиться покупкой собственного жилья, я бы выбрал нечто похожее: уверенная строгость линий, не лишенная домашнего уюта. Особняк на улице Мимоз поражал роскошеством и легкостью форм, тогда как дом эра Августа ничем не выделялся из череды домишек, разве что облицовка внешнего фасада была выполнена из более дорогого светлого мрамора, а на запирающих двор воротах гордо сиял начищенный герб. Скинув на руки расторопному слуге плащ, шляпу и перчатки, я прошел вслед за управляющим по устланному мягким ковром коридору в хорошо освещенную гостиную. Эр Август поднялся мне навстречу, откладывая книгу. — Ричард, прошу тебя, сюда, — приветливо улыбнулся он, поманив меня ближе. Я опустился в предложенное кресло и принял из рук Штанцлера чашку шадди со сливками. В доме Алвы я привык к совершенно другому приготовлению этого горьковатого напитка и теперь с некоторым неудовольствием сделал глоток. Шадди оказался некрепким и сильно переслащенным, — у эра Августа слабое сердце, и слуги привыкли готовить напиток в соответствии со вкусами хозяина дома. Граф следил за мной странным взглядом. Я оставил чашку на подлокотник кресла, придержал ладонью и вопросительно вскинул брови, приготовившись слушать. — Вы хотели меня видеть, — начал я осторожно, побуждая его рассказать о цели вызова. — Да, Дикон, мне есть, о чем с тобой поговорить, — Штанцлер нахмурился, до ужаса напомнив мне Эйвона Ларака, когда у того сводило живот от колик — то же стойкое смирение с неизбежным злом читалось во взгляде. Не ко времени вспомнилось, с каким пренебрежением Рокэ отзывался о кансилльере и моей с ним дружбе. Теперь мне казалось, что я слишком много перенял у него, в том числе и его отношение к некоторым близким мне людям. Но был ли эр Август мне близок? Да, он являлся другом моего отца, однако не принимал непосредственного участия в жизни нашей семьи и моем воспитании. Он не помогал моей матери в управлении провинцией, когда та осталась совсем одна, интересовался нашей жизнью в Надоре исключительно в письмах и давал весьма расплывчатые советы. Да, сейчас я смотрел на него совсем другими глазами. Мог ли Рокэ за столь короткое время изменить меня?.. Я против воли сделал еще один глоток шадди, медленно выдохнул, пытаясь собраться с мыслями, и отогнать прочь неуместное раздражение. Я понимал, что злиться на эра Августа лишь потому, что он по незнанию лишил меня пары часов наедине с Рокэ, попросту глупо. — Ричард, я кое-чем обеспокоен, — медленно начал эр Август, подбирая слова, — Ты стал так редко появляться во дворце. Не хочу показаться навязчивым, но вынужден спросить: Ричард, ваши отношения с Его Величеством остались неизменными? Проглотив удивленный вздох и склонив голову набок, я выгадал себе секунду на раздумья. Я вовсе не был столь наивным, чтобы полагать, будто мои частые отлучки останутся незамеченными, однако в последнее время во дворце и днем, и ночью гостевало множество народу. Прошения, армейские депеши, иностранная корреспонденция, срочным вызовом доставленная из посольств, — во всем это легко можно было потеряться. Порученцы и гонцы метались между столицей и ставками армий точно бешеные, загоняя коней. Письма Фердинанда маркизу Алвасете стали чаще, нервеннее и злее — я не видел ни строчки из их посланий, но легко читал по беспомощному лицу Рокэ, когда он распечатывал очередной конверт. Несмотря на надвигающуюся бурю, Его Величество не спешил отсылать меня прочь, словно специально оберегая от дальних поездок. Признаться, я уже больше месяца не покидал столицу, перейдя скорее в ранг оруженосца. Меня такое положение дел полностью устраивало, а участившиеся письма только способствовали частым встречам с маркизом Алвасете и нежным часам тайного уединения. Иногда Рокэ капризно задерживал ответ — тем самым оставляя меня рядом на полную ночь, ведь без письма король не велел возвращаться. Истолковав мое затянувшееся молчание по-своему, Август Штанцлер тяжело вздохнул и сложил руки на подлокотники кресла. — Очень важно, чтобы Его Величество продолжал доверять тебе, мой мальчик, особенно сейчас, когда ситуация столь осложнилась, — произнес он. Я нахмурился, начиная постепенно понимать. Подобные формулировки после года дворцовой службы взводили меня в позу настороженности и недоверия. — Что вы имеете в виду? — В этом доме можно говорить, не боясь быть подслушанным, — наставительно произнес кансилльер, подхватывая с низкой разделяющей нас консоли чашку с травяным отваром и делая глоток. Яркий запах трав взбудоражил меня так сильно, что я невольно вжался в спинку кресла, с шумом выдыхая. Эр Август поморщился и добавил сахара в питье, стремясь перебить едкую горечь. — Я очень тщательно отбираю слуг, Ричард, в моем доме воров и предателей нет. Я буду говорить начистоту, потому что вижу, ты ждешь от меня именно этого. Мятежи разгораются по всему югу. Мы с Робером постоянно поддерживаем связь, и скоро ему понадобится помощь. Он помедлил, рассеянно помешивая ложечкой напиток, наблюдая за игрой каминного пламени, скачущего по яблоневому полену, а потом перевел взгляд на меня. — Что ответит север?.. Вот чего от меня ждут. Все прежние наши разговоры с тихим щелчком сошлись воедино. Сложно затевать мятежи и влиять на политику государства, когда ты безвылазно сидишь в отдаленной северной провинции, или, что еще хуже, служишь в Торке. Неужели он с самого начала планировал поднять восстание и использовать меня в качестве марионетки? А Эпине? Был ли Робер осведомлен об этом?.. Над открывшимися обстоятельствами стоило поразмыслить в одиночестве, а пока же… Что же ответит север? Но север молчал. Август Штанцлер отставил чашку, сцепляя руки в замок на коленях — нервные, узловатые, покрытые старческими пятнами руки. Жилы на тыльной стороне его ладоней натружено бугрились, выступая синими змеями под тонким пергаментом кожи. Я нахмурился, не понимая, зачем разглядываю его кисти в мельчайших подробностях, но не смог оторвать взгляд. Мой разум цеплялся за незначительные, мелкие детали, стараясь оттянуть неизбежное. — Возможно, в силу многих причин ты не до конца понимаешь, в какой опасности находишься. Осознанно или нет, но ты уже втянут в опасную игру придворных интриганов. Твое положение шатко, а ты только усугубляешь его, связывая себя с мятежными личностями такими, как… Создатель! Я бы отдал все на свете, чтоб избавить тебя от этого разговора. И от этого выбора… — Эр Август покачал головой и заглянул мне в глаза. Я рассеянно встретил его взгляд, хмуря брови. — Мятежными… личностями. Вы говорите о маркизе? — подчиняясь наитию, спросил я и попал точно в цель. Кансилльер ощутимо вздрогнул и полновесно кивнул. — Ваши отношения… Я не осуждаю тебя! Я понимаю, сколь притягателен для юных душ запретный плод, но, Ричард, маркиз Алвасете опасный человек и не способен испытывать настоящих чувств. И то, что он отвечает тебе взаимностью… — За мной следят? — резко прервал его я, сжимая кулаки. Взаимностью, что ж. Рокэ предупреждал меня, что это рано или поздно дойдет до умов общественности, вот только я не ожидал, что получу удар в спину от того, кого так долго считал чуть больше, чем другом. — Ричард, люди Дорака… — начал граф, но я решительно перебил его: — Люди Дорака — или ваши люди?! — в гневе я вскочил на ноги. Зазвенел фарфор. Чашечка с недопитым шадди опрокинулась, упала на мягкий ковер, но не разбилась, заливая все вокруг мутно-коричневой жижей. От взгляда на нее меня замутило. На мгновение стало нечем дышать. Запах травяной настойки ударил в нос, заставив меня пошатнуться. Граф Штанцлер всплеснул руками: — Мальчик мой, в чем ты меня обвиняешь! — Простите… я… — пробормотал я, чувствуя, как голова кружится, а к горлу подкатывает горький ком. — Служба в столице сильно изменила тебя, — негромко произнес эр Август, смерив меня долгим взглядом. Видимо, я сильно побледнел, потому что он поспешил подняться и подхватить меня под локоть, — Дикон, тебе дурно?.. Артенью! Подай же нюхательной соли, немедленно! И воды… Принеси воды. Под нос мне сунули едко пахнущий состав — я закашлялся и отстранился, вновь падая в кресло. Чужие пальцы вложили в мою безвольную ладонь прохладный бок хрустального бокала. Я, сглотнув вязкую слюну, протолкнул в горло первый ледяной глоток воды, — стало легче. Эр Август склонился надо мной вместе с молодым прислужником; на лице его читалось неподдельное волнение. Я до боли сжал пальцы на ножке бокала так, что под ногтями выступила циановая белизна. Кое в чем я все же солгал маркизу и польстил себе: я ужасно, до неприличия отвратительно разбирался в окружающих меня людях. Скованный в мыслях и измотанный переживаниями, я приехал к маркизу поздним вечером, наплевав на то, что у меня не имелось ни малейшего повода повидаться с ним сегодня. Алва лишь взглянув в мое лицо, оставил все дела и велел подниматься в кабинет, а слугам приказал подать касеры вместо вина. Наполнив толстостенный кубок, он почти насильно вложил его мне в руки и заставил сделать глоток. А после присел на подлокотник кресла и велел рассказать, что успело случиться за время моего отсутствия. Я выдал ему все как на исповеди, не забыв упомянуть о терзающих сомнениях. Рассказал о письмах Эпинэ; о том, что не знаю, как мне поступить; о том, что кансилльер легко догадался о наших отношениях; обо всем. Алва с каждым словом все больше мрачнел лицом и слушал, кусая губы. В глазах его отражались отблески каминного пламени, но стоило ему взглянуть на меня — золотые искры рассыпались тьмой на дне расширенных зрачков. — Мы были неосторожны, — произнес он, наконец, позволив мне выговориться. Я молчал, крутил в пальцах опустевший бокал, слушал шум крови у себя за ушами. Обедал я рано, ужинать и не подумал, а потому касера быстро ударила в голову, сбивая тревогу, путая мысли. На язык просились пьяные слова мольбы и искупления. Рокэ не сводил с меня настороженного взгляда, словно ждал, что я кинусь на него в попытке задушить. Я поймал его взгляд и судорожно дернул плечом, не зная, как выразить собственные чувства. Рокэ, не проронив ни слова, забрал кубок из моих безвольных пальцев, отставил на низкий столик и потянулся, коснувшись ладонью моего лица. Прикосновение вышло нежным, почти нерешительным. Алва смотрел на меня, не моргая, гладил самыми кончиками пальцев мои брови, касался ресниц — длинных, но совершенно прямых, — уголков глаз. В его взгляде теплилась больная нежность; я впервые видел его таким, и это пугало.