Фаворит

записки от автора, которые не влезают в примечания: Что касается кровной клятвы, спешу развеять ваши затруднения: не стреляйте в пианиста, он играет как умеет и слегка прогнул под себя канон, чтобы канва нигде не проседала. Упомянутая в конкретном тексте, «клятва на крови» представляет собой скорее аналог клятвы Раканам, чем посвящения ПМ. Ее приносят все, кто так или иначе приближен к королю (буквально встаем в рядок и повторяем, дети мои.), однако откат ударит лишь по эориям. Вот повезло-то, да? Причем слепая сила не разбирает, хотел ты самолично монарха прихлопнуть или сдал на сторону какой-нибудь страшный секретик, что в итоге привело к гибели государя — все одно, свое ты получишь в полной мере. По аналогии, как Рокэ в каноне пришлось сдаться, когда Альдо пригрозил ему жизнью Фердинанда: не сдаться он не мог, фактически загнав себя в ловушку. Благо истинных эориев осталось как в том анекдоте про Льва Толстого — много да не слишком, а ведь на словах-то каждый третий представитель Высокого дома, буквально плюнуть некуда. На деле мы имеем — что? Каждый эорий, что действует (не помышляет, это важно!) супротив жизни и здоровья государя получает от высших сил солью по ебалу, не благодарите. То есть, как выяснится в дальнейшем, Лионель Савиньяк тоже может отхватить, поаплодируем придурку! И Придды отхватят! Ой, ну кароч если покушение не удастся — пол страны ляжет в руинах. Но есть одно, хыхы, существенное «но», и это «но» — козел отпущения. Козлом отпущения должен быть исключительно представитель Старшего дома, сечете? Придет добрый юноша, возьмет грехи отцов на себя и обязательно убьет владельца клятвы, тем самым освободив всех остальных от ее пут. От такие дела.        Когда я ворвался в кабинет, все было уже кончено. Между плит сочилась кровь, собираясь кривыми треугольниками и ромбами, затекая в изгибы и щели, сливаясь с другой такой же — алой, еще теплой, едва подернувшейся с самых краев мутноватой пленкой. — Мы так долго планировали все это, — тонкие пальцы Алвы, испачканные в алом, невесомо порхали по спутанным, припорошенным редкой сединой прядям отца. Он сидел подле него, не замечая расползающейся по ледяному полу кровавой лужи, гладил восковое лицо мертвеца самыми кончиками пальцев, бережно, едва касаясь, словно боясь причинить боль. Я смотрел на него и не решался подойти ближе. Маркиз… Нет, теперь уже герцог Алва глядел в пространство перед собой невидящим взглядом; лицо его застыло расслабленной маской споткнувшейся марионетки, словно все нити, держащие ее натянутой, вмиг ослабли. — Столько лет. Долгие-долгие годы. Сначала это были лишь бесплодные мысли о свободе, но потом в руки Дорака каким-то мистическим образом попало отречение, и все забурлило… — Рокэ невесело усмехнулся и осторожно, точно боясь потревожить теперь уж вечный сон родителя, смежил ему веки, оставив на коже два алых пятнышка. Не успел я опомниться, как Рокэ оказался на ногах, стремительно пересек кабинет и подхватил с резного столика бокал с выдохшимся вином. Выпив его залпом, Алва прижал к губам запястья раненой руки, не замечая боли, словно в горло ему скользнуло не доброе кэналлийское, а моряцкий ром. Взгляд его блуждал по шпалерам с лебедями. Я молчал, не зная, что ответить, не зная, стоит ли говорить вообще. — Отец планировал отделиться и напасть в тот же год, что меня доставили ко двору. Мы переписывались первое время, пока Фердинанд не заподозрил неладное и не оборвал нашу связь. Слухи донесли ему о не покорившемся и готовящем бунт Повелителе Ветра, и он решил обезопасить себя. Войско Кэналлоа невозможно было расформировать без прямого приказа соберано, но можно было, надавив на вассальную клятву, отправить умирать за честь Талига в бессмысленной войне. Фердинанд всегда умел видеть перспективы, — усмешкой Алвы можно было резать сталь, — Отец не мог ослушаться, как и не мог позволить себе вести боевые действия на два фронта, начав гражданскую войну. Ты понимаешь? Понимаешь меня?.. И только тут я осознал, что Рокэ балансирует на тонкой грани между истерикой и полным омертвением. Два шага хватило, чтобы преодолеть разделяющее нас расстояние и сгрести Алву в крепкие объятия. Рокэ попытался было вырваться, слабо трепыхнулся, но быстро затих, задышал надрывно и часто, утыкаясь лбом в мое плечо. Он не плакал, лишь хрипел загнанно, как насмерть раненное животное, в агонии примитивного разума все еще стремящееся выбраться из заведомо решенной западни. Мы стояли так, должно быть, больше четверти часа. Молчали, крепко вцепившись друг в друга, не смея шелохнуться. Безмолвные, выпотрошенные и вывернутые наружу, как рыба на городском прилавке в жаркий полдень. — Рокэ! — окрик заставил Алву дернуться в моих руках и обернуться, отстраняясь. К нам через холл стремительным шагом приближался Лионель. Он бешеными глазами обвел кабинет, задержался на теле Алваро и перевел невидящий взгляд на меня, отыскивая что-то в лице. Не нашел и сдался первым. — Почему?.. — он осекся, дернулся было вперед, но Рокэ остановился его, качнув головой. Плечи его надломились, скованно опали. — Где Сильвестр? — прошептал он пустым голосом. Лионель помедлил, отер лоб распахнутой ладонью, но больше размазал по влажной от испарины коже кровь и грязь. Весь он пребывал в полнейшем беспорядке в противовес себе обычному. Яркий мундир начальника королевской охраны потерял пару декоративных пуговиц, был распахнут и прожжен в нескольких местах; волосы, обычно гладко уложенные и подвитые на концах, были влажны и тяжелы от пота, отброшены от лица. — В Нохе. Вместе с остальными. — Приказ? — все так же тихо спросил Алва, цепляясь ломкими пальцами за лацкан моего камзола, словно боясь, что я исчезну, или того хуже — раскинусь третьим на окровавленном полу. Лионель помедлил с ответом, дождался, когда Рокэ поднимет голову, и заглянул ему в глаза, весомо кивнув. — Уничтожен. Алва кивнул и вновь тяжело привалился к моему плечу. Я, не до конца понимая, о чем они говорят, обнял его, придерживая поперек спины. — Алваро… Почему? — отупело повторил Лионель. Я глянул на него так яростно, как только мог, и, клянусь, если бы взгляд мой мог убивать, Савиньяк-старший был бы уже четырежды мертв. Я заметил, как граф брезгливо отступил от края кровавой лужи, словно буквально час назад не он в числе прочих отводил гвардейские отряды от дворца — на беду Фердинанду и подмогу бунтовщикам, взрезая людскую толпу одним из первых — с тыла. — Он убил его, — глухо пробормотал Рокэ, пряча лицо у меня на плече. — Я не смог ничего сделать. Он убил его… Клятва… — голос его ослаб, а за ним ослабло и тело. Росио вдруг шумно выдохнул и тяжело осел в моих руках; глаза закатились. Я подхватил его под лопатки и с холодеющим сердцем увидел, как запрокинулось бледное, тонкое лицо. Одернув полу расшитого камзола, я в ужасе уставился на насквозь пропитанную кровью нижнюю сорочку и перевел побелевший от ужаса взгляд на Лионеля. — Нужно доставить его в Ноху, — отрывисто бросил тот; лицо его страшно исказилось, но он справился с собой раньше, чем я успел скованно кивнуть, — Скорее, Окделл. Нужно доставить его к лекарю. — ..Я знал, что потеряю его, это было неизбежно, — годы спустя скупо обронил Рокэ, не отрываясь от изучения доставленной с утра корреспонденции. Он хмурил брови, едва заметно неодобрительно покачивая головой; золотой обруч с крупным сапфиром обхватывал его лоб под темной челкой, отросшей изрядно и постоянно лезущей в глаза. — Даже несмотря на смерть сюзерена, оставались иные силы, которые никогда не простят предательства. У нас не было никаких шансов обыграть богов, Ричард, понимаешь?.. Он больше не заговорил со мной об этом ни тогда, ни после, но с чужих слов я все ж узнал — и кое-что додумал, — как все происходило на самом деле. В ранние годы влияние маркиза Алвасете при дворе еще не окрепло, а сам он не оброс нужными связями. Ему приходилось непросто: играть столько ролей сразу, выдумывать причины и оправдания, строить сложные комбинации и манипулировать людьми, чтобы добиться своего. Он в силу своего пытливого ума быстро нашел способ наладить связь с родичами, обезопасив себя двуниткой полуправды недолжи. Виконт Валме — едва ли не первый его союзник, — стал ширмой, за которой скрывался истинный лицедей. С ним сначала возникли сложности, но в итоге общая судьба вывела их на нужную дорогу. Доверенным лицом маркиза Алвасете стала Марианна Капуль-Гизайль. Женщина, обладающая проницательностью рыночной гадалки, умом истинного сайентифика и смелостью, которая не снилась многим гордым мужам. Через нее Рокэ удалось наладить переписку с Кэналлоа, успокоить впавшего в затмение бешенства отца и составить сложный, долгий, кропотливый план, для претворения которого в жизнь потребовались годы. Они обезопасили и укрепили Талиг, медленно, но верно извели почти всех крупных врагов, а кого не смогли укоротить — обвели вокруг пальца за счет улыбки и хитрой игры в покорность. Сам того не подозревая, Фердинанд в своей обострившейся паранойе и жажде получить то, чего так долго был лишен, сыграл Рокэ на руку. Однако какую цену пришло заплатить! Марионетка оказалась кукловодом, но едва не потеряла в этой глупой постановке все, о чем боялась мечтать украдкой. Обезличила, обезумела, обескровила саму себя, вывернув на потеху публике собственную душу. Единственной и последней неразрешимой проблемой стала клятва, которой озаботился параноидальный до верности Фердинанд Оллар, едва воздвигнув свое тучное тело на государев престол. Сколько бы Рокэ ни перебирал легенды, сколько бы ни выискивал крупицы истины в чудовищных хитросплетениях древнейшей истории, написанных таким закостенелым языком, что от высокопарных выражений сквозь три страницы уже сводило скулы, все указывало на то, что высшие силы никто не в состоянии обвести вокруг пальца. За одну лишь попытку вступить в заведомо проигрышную партию наглеца настигала чудовищная расплата. Фердинанд, сам того не подозревая, а может, понимая слишком хорошо, подстраховался на славу, не оставив бунтовщикам ни единой лазейки кроме… Вот тут-то в игру и вступала старшая кровь, ребенок-отпущение, разменная монета в сложной партии, так ловко и красиво сыгранной, что никто из участников до последнего не заподозрил подвоха. Всего-то и оставалось, что мытарствами и лаской убедить Фердинанда Оллара, что короне нужен Надор: его серебряные прииски, его гранитные и мраморные шахты, его корабельный лес и пастушьи стада. Несмотря на чудовищную подозрительность, Фердинанд допустил до своего остро отточенного разума крамольную мысль, что они с Рокэ игроки одного поля. Да только пока Оллар сдавал карты на тонто, полностью уверенный в своей победе, Росио Алвасете уже выбросил две четверки в кости. В укрытой полумраком спальне чадили оплывшие почти до основания свечи. Я осторожно претворил за собой дверь и подошел к постели, где среди подушек и скомканных покрывал восседал растрепанный Алва в одной распахнутой на груди рубашке и узких штанах для верховой езды, босой и тревожный. Он хмурился, бессистемно перебирая и перекладывая какие-то бумаги. Возле подушки валялась опрокинутая набок пустая чернильница и неочиненные перья, вперемежку с перьями, сломанными и ощипанными его нервными пальцами до колкого остова, стояла тарелка с недоеденным ужином, пара яблок. Я присел на край кровати в изножье и легко коснулся обнаженной лодыжки Рокэ самыми кончиками пальцев. Алва наморщил нос, на мгновение поднимая на меня глаза, и раздраженно поджал под себя ногу. Все утро он объезжал Янтарь с поистине детским восторгом так, что к вечеру у Рокэ дрожали бедра, болел живот и начался слабый жар. Сильвестр, к которому он зашел уже на ставший обыденностью вечерний шадди, решительно отправил его в постель, пригрозив и вовсе запереть на пару дней, если Росио не послушается. Алва так вымотался, что не стал с ним спорить. Оставшееся время до вечера я мотался с военными отрядами по столице. На удивление легко нам удалось подавить затеплившийся было бунт, не дать ему как следует разгореться, и вот уже целую неделю мы с подоспевшим из ставки Эмилем занимались тем, что вылавливали последних сочувствующих. Кого-то забирали под конвоем в Багерлее дожидаться суда, но чаще просто вешали на ближайших каштанах и под покровом сумерек свозили тела мародеров в общей телеге прочь — на безымянные погосты за город. Это все было до одури отвратительно, но необходимо. Теневой двор, почувствовав слабину, под эгидой восстания принялся громить городские кварталы, бесчинствовать, убивать и насиловать, набивая карманы чужими деньгами. Действовать нужно было быстро, второй волны возмущений никому из нас не хотелось, ведь в Кровавый Рассвет (уродливейшее в поэтичности своей название приклеилось к свершенному перевороту как крестинное имя!) и без того утекло море крови. Слишком много. Рокэ вновь закрылся. После скомканных похорон отца он почти не показывался из своих комнат, почти не ел, много пил и что-то писал, гоняя быстроногих адъютантов с указами, депешами и письмами так, что те валились с ног и сыпали проклятья. Я возвращался поздно, но раз за разом заставал его бодрствующим. Рокэ писал; Что-то я видел лично: Алва писал в Фельп, в Дриксен и Гайифу, но более не просил — требовал. Требовал официального признания, требовал, ласково угрожая между строк, отводов войск от границ, пересмотр договоров и снижение цен на зерно. На каждом таком «прошении» ветвился понизу королевский оттиск. Он писал в ставку Резервной армии, сначала вновь вернувшейся в предместья столицы, а после — отданной под командование Оскара Феншо. Объединённая с отрядами кэналлийской конницы, они спешно отбыли к Южным границам, где под шумок дворцового переворота, с новой силой вспыхнуло Раканово возмездие. После той роковой ночи Резервная армия пользовалась дурной славой. Офицеры понимали, что приказ отхода, доставленный в последний момент за подписью Фердинанда Оллара, был подделкой — искусной, но подделкой, лишь бы увести резервные силы прочь от столицы, но не находилось глупцов, что говорили бы об этом вслух. Кто-то дорожил насиженным местом, кто-то — своей головой. Так или иначе, но это стало роковой ошибкой, стечением обстоятельств, повергших династию Олларов в могилу. О завещании Эрнани я уже слышал от Рокэ, но своими глазами узрел значительно позже. Копия его хранилась у кардинала Сильвестра, где хранился оригинал — одному Создателю известно. Об этом я узнал от все того же Эмиля. Мы с младшим Савиньяком значительно сблизились, не сказать, что стали друзьями, но общее дело всегда сплочает людей. Особенно если это дело судьбоносно для чужой жизни. Как до смешного просто все оказалось. Мне одновременно хотелось ругаться самыми грязными словами и аплодировать, смеясь. Я вновь ощутил себя дураком, придворным шутом, которого обвели вокруг пальца, но вскоре понял, что глубоко внутри давно осознал и смирился с истинным положением вещей. «...Если же Рамиро сочтет, что означенный Франциск не принес Талигойе мира и процветания, я повелеваю Рамиро Кэналлийскому свергнуть его и принять корону самому...» Что ж, спустя несметное количество лет воля Эрнани была исполнена в точности, как повелевалось. — Рокэ? — негромко позвал я, но тот лишь раздраженно отмахнулся. Я пожал плечами и поднялся, принимаясь неспешно разоблачаться. День был долгий, и стоило принять ванну, но сил хватило лишь на то, чтобы стянуть сапоги, сбросить черный колет прямо на пол и дойти до стола, наполняя кубок вином. Медленно потягивая выдохшееся кэналлийское, я смотрел за окно: взгляд мой блуждал по трепещущим теням, отбрасываемым стройными кипарисами. Белые занавеси дрожали на слабом ветру. Из сада тянуло кисловатой прохладой разбухшей от дождя земли. Природа плакала, смывая кровь с вековой брусчатки, тщательно стирая каждый жестокий след. Тишина стояла такая, что я слышал, как Рокэ часто дышит, а шорох бумаг в его руках казался оглушительным. Я чувствовал под своими стопами густой ворс светлого ковра, и это ощущение на мгновение перебило все прочие, оскопив мои органы чувств. Отупевший от усталости, покачиваясь, я вернулся в постель и тяжело повалился на свободный край кровати. Рокэ смерил меня взглядом — перевел его на часы и вздохнул. Распрямился, растер лоб и потянулся всем телом, принимаясь собирать бумаги. Он сгреб их неаккуратной кучей, бросил на пол, смахнул туда же на ковер обрывки перьев и чернильницу. Дотянувшись до столика, убрал тарелку и вытянулся рядом, разглядывая тяжелый балдахин над головой. Мы лежали, не шевелясь, не говоря друг с другом и почти не моргая. Каждый думал о своем. Мне до смерти хотелось прикоснуться к Рокэ, но я не знал, как он отреагирует на это, да и сил, признаться честно, у меня совсем не осталось. Поэтому я лежал, смиряя дыхание, чувствуя как с каждой минутой тяжелеют веки, как сон наваливается на меня тяжелой волной, наполняя глаза морочным молоком. — Тебе не страшно? — Рокэ нарушил сгустившуюся тишину, когда я почти задремал, заставив меня вздрогнуть и вскинуться. Он все так же смотрел куда-то в потолок, прикусив губу и сложив на груди истончившиеся руки. Я грузно перевернулся на бок, подпер щеку ладонью и не удержал тяжелого зевка. — Страшно, — признался я, разглядывая его напряженный профиль. Алва покусал нижнюю губу, поймал, накручивая на палец, прядь собственных волос. — Почему так, Окделл, скажи?.. — прошептал он. Я неловко пожал плечом: ответа не было. Впрочем, его и не требовалось. Требовалось исключительно время, что сможет притупить боль и вернуть уверенность, даст воспрянуть духом. Рокэ знал это как никто другой, но все ж не переставал себя мучить словно нарочно. Я уже знал, какими самоистязателями бывают Алва, а потому просто ждал, когда Росио наиграется со струнами своей истрепанной души, как с расстроенной гитарой, и переключится на что-то иное. Ждал и оставался рядом. — Ты опять ни кошки не съел, — пробормотал я. Алва неодобрительно покосился, фыркнул и перекатил голову по подушке, встречаясь со мной взглядом. — Кошки не входят в рацион моего питания, тебе ли не знать. Я слабо усмехнулся и вытянулся на боку, роняя голову на подушку. Смотрел на него из-под ресниц в дрожащем теплом свете: как золотится кожа, как поблескивают неразличимо-темные в полумраке глаза, как влажная мякоть языка скользит по обкусанным до крови губам. Я хотел сказать ему, что он безумно красив даже такой, изглоданный внутренней болью и не-сломленный-но-почти; я хотел сказать ему, что все, наконец, закончилось и не нужно бояться, я рядом и защищу его от любого — даже самого себя; я хотел сказать ему, как сильно люблю, но вместо этого глухо произнес: — Мне уйти? Тебе явно неприятно мое общество. Лицо Рокэ, до этого тревожно изменчивое, вдруг закаменело. Он приподнялся и уставился на меня так, словно я ударил его в нежное, унизил и растоптал. Ноздри хищно затрепетали, тяжелые ресницы опустились на мгновение, скрывая злость, плещущуюся на дне зрачков. Я молчал, ожидая его ответа как приговора, отчего-то точно зная, что злится Алва в эту минуту совсем не на меня. — Ты… — сорвано выдохнул он, отвернулся, яростно дрогнул плечами, — Ты… Окделл. Я тебя… — Ненавидишь? — подсказал я с улыбкой. Алва ожег меня взглядом и бессильно ударил кулаком по постели, но тут же зашипел — рана хоть и закрылась, прорастая свежим мясом, но все еще причиняла неудобства. Я медленно выдохнул и сел, повел плечами, сухо хрустнул затекшей шее. Бросил взгляд через плечо, — Рокэ глядел на меня исподлобья, зло поджав губы. На скулах пылали пятна лихорадочного румянца. Придвинув ему освободившуюся подушку, я спустил ноги с постели, пытаясь вспомнить, пустуют ли все еще те покои, что выделил мне почивший Оллар. Должно быть, там не топлено, но ночь сегодня теплая… — Куда ты? — бросил Рокэ мне в спину. Я устало дернул плечом. — Нам обоим нужно выспаться, Рокэ. Особенно тебе — завтра сложный день, — окончание фразы растаяло в некуртуазном зевке, который я даже не попытался скрыть, — Думаешь, я не вижу, что подле меня ты всю полную ночь лежишь без сна? Алва вздохнул. Я нашарил сброшенный камзол и потянулся накинуть его на плечи. То, что я ночую в комнатах герцога Алва и без того не было ни для кого секретом, но не стоит порождать еще больше слухов, выскальзывая из его покоев в беспорядке. Я почти нашарил один из рукавов, когда Алва вдруг подался вперед и прижался к моей спине, обнимая поперек груди. Замер, — я замер тоже, ощутив рваный горячий выдох, потревоживший пряди у виска. Рокэ приник кипящим лбом к плечу, потерся, набивая легкие запахом моего тела: потом, порохом, кровью и дождем. — Останься, — одними губами прошептал он. — Останься, Дик. У меня… у меня есть только ты. Камзол выпал из моих разжавшихся пальцев. Я развернулся, забирая Росио в объятия, и прижал к себе, точно ребенка. Алва уткнулся носом в изгиб моей шеи, рвано вздохнул и затих, лишь дрожал щекотно ресницами, скользя дыханием по коже. Мне хотелось сказать ему, что страх напрасен, что я всегда встану между ним и холодной сталью, злым словом или укоряющим взглядом, но я вновь проронил не то, то должно. — Ты был для этого рожден. Ты справишься. А я буду рядом и всегда удержу тебя, не позволю упасть, клянусь своей кровью. Рокэ резко вскинулся, прихлопнул мои губы ладонью, но не успел, и слова пролились, как вино из ненароком оброненного бокала. Широко распахнутые глаза его были так черны, что мне на миг показалось, что через них на меня смотрит сама Смерть, но все то были сплошные глупости, ведь у Смерти синий-синий взгляд. Я улыбнулся; Росио склонился и ужалил меня поцелуем.