Кап-кап-кап по стеклу.

Неровный и такой до боли нервный стук капель заглушал тихие всхлипывания. Это и плачем было назвать сложно, это были даже не слезы. Как будто само отчаяние приняло жидкий вид и вытекало из полумертвого, измученного, холодного и такого беззащитно хрупкого тела Юнги. Руки, онемевшие от потери крови, неподвижно лежали на коленях в рваных джинсах. Это были его любимые джинсы. Такие до боли ненавистные. Металлический запах в воздухе, алые капли на кафельном полу ванной комнаты, местами потрескавшийся потолок и такая давящая тишина, что проникает в каждую клеточку и без того безобразного, но такого идеального тела. Красная капля потекла по шву на джинсах. Эх, уже расходятся, трескаются и рвутся эти джинсы, как и вся эта хрупкая жизнь, которую оказалось так тяжело удержать. А ему так больно… и не понятно где. Везде. В е з д е. Черт бы побрал того шестнадцатилетнего ублюдка по имени Мин Юнги. Лучше бы тогда его не стало, чем сейчас он мучается, никому не нужный и всеми так остро забытый, униженный перед самим собой, отрицающий очевидное - он такой слабый, этот Мин Юнги. Такой невероятно истощенный, худой, а самое противное - слабый. Левая рука падает на пол, обессиленная, поменявшая цвет. У Юнги идеально белая кожа. Такая тонкая, что кажется вот-вот порвется где-нибудь. А сейчас она синяя, серая, чёрная. Красная, как боль. Из-под неё сочится такое грязное вещество, что противно чувствовать его прогнивший запах. Это уже не кровь. Это грязь осенней улицы, боль пристреленного воробья и жалость. Жалость к самому себе, ведь больше жалеть некого. Грязь, смешанная с упрямством и эгоизмом, она вырывается наружу и пускает свои алые слезы. Эти слезы смешаны с теплым, но таким чужим апрельским дождём. *** Руки перестали так жадно болеть, вытягивая из Юнги последнюю энергию. Горячая вода обжигала тончайшее тело, как бы впитываясь в побледневшую кожу. Кожу покалывало, будто сотни иголок устремились в хрупкое маленькое тело, тело, которое мечтает перестать существовать, тело, в котором инстинкт самосохранения отключается, давая волю другим эмоциям. У Юнги ещё оставались какие-то эмоции? Страх? Преданность? Любовь? Нет. Ничего нет. Там было только уныние. Уныние, у которого нет края. Уныние, которое жаждит реализации, и находит её в тонких, но таких глубоких красных полосках на запястьях. Лето. Такое противное, жаркое и липкое лето. Юнги выключает кран, и опускается целиком в горячую воду, закрывает раскрасневшиеся от слез глаза и медленно засыпает. ***