Глава 19. В объятьях смерти. «Ненасытный характер – это червь, съедающий жизненные силы человека». Ян Чжу
Ее губы персикового отлива открылись в восхищенном вздохе, когда тонкие и длинные пальцы женщины соприкоснулись с золочеными прутьями драгоценной клетки. Она скользила кончиками пальцев вдоль холодного металла, наблюдая, как птицы поднимают и распахивают свои переливчато-оливковые крылья. Темные глаза засияли, когда она протянула раскрытую ладонь с горстью красной рябины, и птицы с золоченой грудью вспорхнули на ее запястье. Платиновые украшения, сплетающие ее смольные локоны, сверкали в свете полуденного солнца. Кожа ее была чиста, бледна, как тот снег, что крупными хлопьями опадал на чернильные ветви деревьев сакуры, окутывающих сад семейства Изуру. - Хинамори, - мягкий голос позвал ее, и она медленно обернулась навстречу улыбающемуся ей мужчине, кутаясь в белоснежную соболиную накидку, укрывающую ее плечи. Полные губы изогнулись в довольной улыбке, когда она неспешно закрыла створку золотой клетки, вдоль которой тянулись травянистые лозы из темного рубина. - Я рада, что ты позволил приехать мне, хоть сейчас не самое спокойное время, - произнесла женщина, склоняя голову, отчего непослушные шелковые пряди волос пали на плечи. Хинамори глубоко вздохнула, наблюдая, как медленно опадает снег, застывая на прозрачной темной глади пруда, ее горячее дыхание обращалось в седой пар, что кружевным облаком тянулось ввысь. - Красиво, - призналась она, разглядывая, как блики солнечных лучей скользят по заледеневшим ветвям нагих деревьев. - В твоем родном поместье всегда чувствовалось некое спокойствие, размеренность, - она обернулась к мужчине с улыбкой, - то, что люди ищут на протяжении всей своей жизни. Кира Изуру покачал головой. - Будь моя воля, я бы с удовольствием отправился в столицу. Жизнь в провинции и забота о хозяйстве не для меня. - До тех пор, пока у тебя не появится семья, - с заразительной душевной улыбкой проворковала женщина, развязывая шелковистые шнурки ее меховой накидки, и опускаясь на разложенные для нее подушки самых пестрых оттенков пурпура и лазури. Волосы ее украшали острые серебряные шпильки с речным жемчугом. - Как только обзаведешься потомством, дела Сообщества уйдут далеко назад, не пора ли уже остепениться и оставить дела для более дальновидных офицеров? – вопросила Хинамори, обхватывая ладонями фарфоровую чашу с чаем из лепестков лотоса. Мужчина засмеялся радостно и громко, его глубокий голос пронзил пустые коридоры старинного особняка. Свет прорезал карминовые решетки небольшой и уютной пагоды в саду, оставляя горячий след на коже. - Я ценю твое волнение, но никак не думал, что ты столь не высокого мнения обо мне, как о Лейтенанте, - ответил мужчина, поднося к губам прозрачную чашу чая к губам и отпивая теплый, разогревающий горло напиток. Хинамори наблюдала за ним с тихой, затаенной улыбкой. Ее глаза стали темнее теней, когда он опустил на широкий мраморный стол чашу, чтобы снова наполнить ее чаем. Она молчаливо разглядывала его, мягко постукивая кончиками пальцев по драгоценной пиале. - Мы давно не позволяли себе тихой и размеренной беседы, не так ли, Кира? – прошептала она, поднимая чашу вверх, одаряя его своей ослепительной, белоснежной улыбкой. Они чокнулись, и звук соприкоснувшихся пиал мягко разверз морозную тишину. Мужчина сделал глоток, второй и третий, удовлетворенно вздыхая. Сумрачные тени легли на красивое, изысканное лицо женщины, когда она опустила взгляд на руки мужчины, удерживающего в пальцах чашу. Хинамори поставила свою чашу с нетронутым напитком на гладкую каменную поверхность стола. - Что привело тебя сюда? Есть ли новости касательно произошедшего в ту ночь? – спросил он, подхватывая кончиками пальцев прозрачный кувшин с золотистым напитком, и звук стекающейся янтарной струи, заполняющей чашу до самого края, затопил звуки ветра и мягкое щебетание птиц. Хинамори повела плечами, отчего ее меховая накидка небрежно соскользнула с плеч, открывая его взору изысканное и богатое черное кимоно с золотою вышивкой. Мужчина всматривался в утонченные черты ее лица, в легкую усмешку, накрывшую полные, желанные губы. Его глаза спустились к ее приоткрытым, острым ключицам, взгляд скользнул по молочной коже, застыл на упругой груди. И даже сквозь плотную ткань шелковой материи, он видел ее затвердевшие соски. Женщина откинула голову, подставляя лицо солнечному свету, с ее губ сошел едва различимый блаженный вздох, когда она закрыла глаза. Свет, просачивающийся сквозь сплетение черных ветвей деревьев, касался ее вороновых длинных ресниц. Он опускал взгляд ниже к ее длинным, обнаженным ногам, с которых стекалась черной волной богатая ткань. - Я хотела увидеть тебя, - наконец прошептала она, в ее голосе было желание, запретный, притягательный жар, когда она приоткрыла глаза, и эти удивительные глаза обратились в темную медь и злато, когда свет солнца накрыл ее темные волосы, затопляя в оттенке киновари ресницы. Кира улыбнулся в ответ, отставляя чашу. - Дата свадьбы Капитана Десятого Отряда и наследницы семейства Сиба уже назначена? – с интересом вопросил он, кладя руки на спинку деревянного кресла, вдоль которой тянулись цветочные резные узоры. Хинамори вскинула брови, и чуть помедлив, коротко ответила: - Была. Кира нахмурился: - Полагаю, что она перенесена на более поздний срок после убийства Главнокомандующего. Хинамори лениво изогнула шею, обращая взгляд на спокойствие зеркальной поверхности темного пруда. Глаза ее окутал призрак тени, бесчувствия, как если бы весь ее облик сковала отрешенность. Но женщина, сидящая перед ним, все еще оставалась прекрасной. Мужчина наблюдал, как пальцы мягко, аккуратно проходятся вдоль изящной вышивки шелкового накладного воротника, и как осторожно она скрывает запястья за нижней частью широкого рукава тамото. Кожа ее рук оставалась нежной, незапятнанной, точно парное молоко, словно ее пальцы никогда не сжимались вокруг рукояти клинка. - Мне неизвестно, - едва слышно прошептала она, плотно сжимая губы. Ее черты показались мужчине одновременно жесткими и холодными. - Твое письмо удивило меня, - тихо признался он, скользя истомленным взглядом по ее совершенному профилю лица, обращенного к солнцу, и пунцово-золотистые лучи осветили острые скулы, мягкие губы, затерявшись на кончиках сизо-черных волос. - Ты довольно давно с таким напором не настаивала на встречи со мной. - Верно, - прошептала она глухо и отстраненно, делая медленный, осторожный и самозабвенный вздох, а затем закрыла глаза, позволяя себе упиться павшей между ними тишиной. Ее лицо накрыли безмятежность и сладкое спокойствие, как если бы она наслаждалась одними воздухом и теплом солнечного света. Она обратила к нему свое сияющее лицо. - На самом деле, я приехала сюда с конкретной целью. - Верно, - вторил он. – В чем же такая срочность и важность твоего визита, что мне пришлось отлучить всю челядь поместья, чтобы встретиться с тобой? Это касается смерти Главнокомандующего? Она молчала некоторое время, склонив в задумчивости голову к плечу, прежде чем обратить свой внимательный темный взгляд в сторону прислужницы, проходящей вдоль открытого коридора, выходящего в сад. Губы женщины поджались в тонкую линию, когда она обратила на него свой взор. Лицо ее исказили доселе невидимые им злоба и гнев, которые резко сменились приглушенным недовольством. - Я полагала, что осведомила тебя, что не желала видеть в твоем доме посторонних, чтобы говорить свободно, Кира. Он поднял голову, встречая ее своим открытым и проницательным взглядом. - Ты мой гость, - в примирении пояснил он. - Я бы с радостью прислуживал тебе за столом, но боюсь, что этикет не позволит мне ухаживать за незамужней женщиной в отсутствии посторонних глаз. Тонкие брови в разочаровании и усталости сошлись на переносице, когда она коротко кивнула. Но она продолжала молчать в течение всего того времени, что прислужница расставляла пиалы с разнообразием традиционных сладостей: моти, ёкан, тайяки, засахаренными фруктами. Они соблюдали тишину до тех пор, пока служанка не покинула господ, и не исчезла из виду красная материя ее шелкового юдзэна с красивым набивным рисунком фамильного герба Изуру. Хинамори смотрела на него некоторое время с отстраненным равнодушием, прежде чем тяжело вздохнуть и подняться. Женщина неспешно подступила к алым деревянным решеткам, поднимая ладони и проводя руками вдоль шероховатого красного дерева. Кира Изуру внимательно наблюдал за ее движениями. - Дело вовсе не в этом, - нежно ответила она. - В чем же? – шептал он. Она обернулась к нему, вжимаясь спиной в деревянную решетку пагоды, поднимая голову к шафрановому свету, оголяя перед ним свою длинную, кремовую шею. - Как ты думаешь, Кира? – поинтересовалась она, наблюдая за ним из полуприкрытых век, когда ее руки потянулись в высоту и пальцы ухватились за деревянную решетчатую перегородку. Карминовый свет запутался во мраке ее волос, коварстве ее блестящих сумрачных глаз, когда одна из рук опустилась на собственное лицо, и длинные пальцы заскользили по высоким скулам, острому подбородку, фаланги застыли на красных губах. И он видел, как на бледной коже застывает оттенок алой помады, когда ее ладонь опустилась на шею. Он наблюдал, как ее пальцы с легкостью развязывают узел на черном кимоно, как мерцающие агатовые глаза замирают на его лице, наблюдая, созерцая. Мягко, безмятежно опускался снег на спокойную темную гладь пруда, когда женщина раскрыла полы черной, гладкой и холодной материи, павшей мглой к ее нагим ногам. Хинамори улыбалась, обводя языком полные губы, когда его глаза скользнули по ее обнаженному телу. Длинные ноги, переходящие в узкие бедра, белоснежная кожа усыпанная созвездием черных родимых пятен, затвердевшие рдяные соски на маленькой груди. Красные словно свежая кровь. Она улыбалась, когда ее ладони обвели тонкую и длинную шею, и в волнительном движении скользнули к груди, сильно сжимая соски, пальцы и ногти до боли впились в упругую плоть, когда женщина изогнулась в блаженной грезе и агонии, закрывая глаза. С ее губ сорвался стон, горячее дыхание обратилось в седой флер. Большими пальцами она обвела розоватые ореолы груди, открывая его голодному взгляду, покрасневшие отметины от острых ногтей. Кира смотрел, как эти красивые пальцы устремились по гладкой коже плоского живота, скрываясь между ее ног, когда голова женщины тяжело ударилась о деревянную решетку, а острые зубы до крови прокусывают нижнюю губу, оставляя полную рубиновую каплю набухать. Мужчина поднял к губам фарфоровую чашу, залпом выпивая чай, скользя языком по краю, слизывая и сглатывая прозрачные капли, продолжая наблюдать за тем, как пальцы женщины погрузились в горячую плоть, и как ее лицо искажает звериный оскал страсти, когда ее собственные бедра медленно начинают опускаться на фаланги. Капли горячей жидкости смочили его руки и подбородок, когда он яростно провел тыльной стороной ладони вдоль челюсти, не отрывая своего горящего взгляда от нагого тела натянутого напряженной струной. Его взгляд не мог насытиться, впитывая каждый краткий миг ее мучимого стоном голоса, когда эти прекрасные губы формировали совершенный овал. Его плечи сковало судорогой, когда аккуратно собранные пряди волос выпали из строгой прически, опадая липкими темными прядями к влажным вискам. Болезненный озноб охватил мышцы от вида ее затвердевших, раскачивающихся сосков, когда она пальцами продолжала глубоко проникать в себя. Он видел, как ее тело содрогалось, требуя освобождения, впиваясь одной рукой в деревянную перегородку, как побелели костяшки пальцев, как порозовели щеки, как разрумянилась грудь. Но она продолжала медленно, но глубоко входить в себя, разрывая холодной воздух тихим, слабым, но упоительным стоном. Хинамори опустила поддернутый дымкой взгляд на его лицо, увеличивая ритм своих пальцев, и он наблюдал, как волнительно поднимались и опускались ее бедра, как смыкаются пепельные ресницы на мокрой белесой коже. Ее влажные губы богатого винного отлива раскрывались, испивая медный свет солнца. Ее кожу алебастра обнимали смоляные тени, обвивая лебединую шею и упругие бедра. Она поднимала голову так высоко, скрывая свое прекрасное лицо в непроницаемом сумраке, и белоснежные хлопья снега мягко опадали на ее разгоряченные груди, замирали сверкающими каплями в вороновых волосах. Сладострастный всхлип разрывал воздух. Его тело было в огне. Он с трудом мог дышать, едва мог видеть. Губы пересохли, горло перехватила неутолимая жажда. Мужчина потянулся к фарфоровому чайнику, но тот был пуст, и он болезненно выдохнул, когда сосуд с искусной ручкой в форме небесного дракона соскользнул с его бледных пальцев, раскалываясь о мраморную поверхность чайного столика. Миг. И ему было трудно дышать, он заглатывал воздух в легкие, и горло пронизывала острая и резкая боль. Миг. И перед глазами его растекался свет солнца, стекаясь золотом на деревянные лаковые половицы. Миг. И его лицо обхватили ласковые женские руки, такие нежные, и такие холодные, сотканные изо льда. Миг. И его губы накрыло ее разгоряченное дыхание, обжигающее его влажные щеки. Женщина в его руках была прекрасным сном. Он упивался ее дыханием, поглощая вкус ее губ, когда его ладони легли на мягкие ягодицы, а затем скользнули выше к изгибу бедер, минуя жар между ее ног. Ее нежный смех затопил воздух, который он пытался вобрать в свою грудь, но не мог. Ему казалось, что его внутренности наполняли камни. Она изгибалась в его руках, словно пойманная в тиски дикая лань. И его ладони потянулись к голубой жилке, бьющейся на ее шее, чтобы почувствовать кожей жизнь, трепещущую в его руках. Его язык очерчивал горячую линию на белоснежной коже, губы накрывали заостренные соски, и ее нагие бедра без стеснения опускались на его колени. Она улыбалась. И где-то в глубине своего сознания, он думал, что некогда прежде не видел такой улыбки на лице женщины, что грелась в его руках, на коже которой таял снег. Миг. И она замерла, и все, что он миг видеть, было ее лицо, ее вдумчивые глаза. Лицо было темным, но глаза сияли золотом. - Кира…, - шептала она, и его глаза накрыла темная кровавая пелена. Она вонзила острие золотой шпильки в его правую глазницу, вогнала ее до упора, пока не ощутила запястьем, как упирается в кость. Его кровь осыпала ее лицо и темные волосы, залила красивую, полную грудь. Его крови было так много, что она стекалась по ее упругому животу, оставляя горячие, алые струи на коже, облизывая жар ее бедер. Выражение ее прекрасного лица сковала холодная, безжизненная маска. И лишь когда бездыханное тело мужчины повалилось на рдяные шелковые подушки, а вторая глазница закатилась, с ее губ сорвался краткий вздох. От горячей крови, застывшей багровым лоскутом на ее теле, исходила тонкая струя пара. Она все еще сжимала рукой золоченую шпильку с речным жемчугом. Все еще ее рука скрывала часть его обезображенного лица. Она неспешно отняла окровавленную руку, посмотрела на застывшее, искаженное дурманом наркотика лицо, а затем тихо произнесла в пустоту: - Прости… Ты так и не кончил. На ее мокрые от влажных поцелуев губы падал снег, ее глаза, сокрытые дегтевым мраком, сверкали золотом. Женщина прикоснулась к его безвольному лицу, кончики ее пальцев провели линию вдоль высоких скул, потемневшим от густой крови светлым как пшеница бровям. Он был красивым мужчиной: высоким, широкоплечим, в его глазах она никогда не видела тьмы. Ее руки легли на его бездвижную грудь, она прижала ладони к его телу, пытаясь ощутить биение сердца, но ответом ей была тишина. Она наклонилась к его раскрытым губам, слизав темную застывшую кровь, и закрыв глаза пыталась запомнить вкус его крови, прикосновение своих рук к его лицу. Хинамори поднялась с колен мертвого мужчины. Его тело все еще было горячим, от его все еще теплой крови исходил седой пар. Ее бедра были влажными от его крови и ее возбуждения, прекрасное женское тело пересекали неровные багряные полосы. Он был благородным мужчиной. Он смог бы стать достойным главой семьи Изуру. Хинамори Момо подняла подбородок, переведя взгляд с бездыханного тела к потолку, вобрала в себя свежий морозный воздух, ощутив едва заметное колебание ауры. В атмосфере она чувствовала слабую и содрогнувшуюся духовную силу. Она медленно обернулась, заметив окаменевшую необъятным ужасом фигуру молодой прислужницы. Украшения в форме белых цветов яблони ниспадали с золотых нитей, скрепляющих ее темные волосы. Ее глаза были черными, губы замерли, лицо побелело, а пальцы вцепились в золоченый поднос с серебряными фужерами, наполненными до краев засахаренными фруктами. Хинамори повернулась к ней, и в глазах ее сияло торжество и величие, как если бы она позволяла увидеть себя во всей своей красоте, во всем пороке содеянного. Кончики ее черных коротких волос прилипли к окровавленным щекам, но кровь на своей молочной коже она носила, словно богато расшитую мантию. Лицо женщины укрыла ласковая и заботливая улыбка. - Не бойся, - сказала Хинамори, делая шаг в сторону молодой женщины, с рук которой повалились яства, к ее ногам, к широким алым юбкам. Женщину сковал страх, и горло ее прорезал бесноватый крик, когда она повернулась к Хинамори спиной в жалкой попытке бегства. Ноги ее заплетались и не слушались. Визг, преисполненный ужасом, болезненный кашель, затопили тишину дворянского особняка. Хищник и жертва всегда знают исход, но воля к жизни, стремление к существованию, продолжают заставлять слабого сражаться. Глаза Хинамори накрыла пелена сумрака, когда она вытянула правую руку, выставив указательный палец, показывающий на женщину. - Ты умрешь быстро, - шептала она, резко прочертив огненную линию в воздухе. Тело женщины замерло, на шеи проступила темно-алая полоса, лицо застыло. Отсеченная голова женщины спала с плеч, с глухим звуком ударившись о деревянные половицы, а затем покатилась вдоль моста, ведущего к красной беседке, пока не свалилась в темную воду искусственного пруда. Обезглавленное тело рухнуло навзничь, выплескивая из разорванных артерий струи крови. Хинамори медленно ступала по деревянному настилу, покачивая бедрами, оставляя за каждым шагом кровавый отпечаток маленькой и аккуратной стопы, пока за ее спиной поднимались темные и обезличенные фигуры, чью черную кожу скрывали узкие каменные белые маски. От их тел исходил запах горелой плоти и разложения, но в движении была сила, способная раздробить высокогорные хребты. Они подступали к ней, ласкали кончики волос своим зловонным дыханием, от которого исходила смерть. Хинамори остановилась у тела молодой женщины, залитого черной и густой кровью, взгляд скользнул к водной глади, на которой покачивалась мертвая голова с раскрытыми глазами. Она надеялась, что закончит свою миссию быстрее и куда более осторожнее. На ее плечи легла чернильная мантия, скрывающая наготу ее молодого и совершенного тела. - Заберите всю кровь из тела мужчины. В нем течет кровь благородного дома, убедитесь, что не потратите ни капли впустую, - тихо приказала она, и черные силуэты, что стояли за ее спиной утробно зарычали. Они стекались к особняку Изуру, и их фигуры, увитые плащами, сотканными из черного дыма и смога, замирали на изогнутых каменных крышах, поднимались из тени, безмолвно застывая и ожидая нового повеления. Ключиц коснулись острые костяные пальцы, полные груди накрыли разгоряченные ладони, ее овеял смрад, и воздух наполнили злой шепот и ядовитый смех, но Хинамори в предвкушении изогнула спину, вжимаясь в грубые руки, опасные когти, что могли разорвать ее плоть на куски. Губы исказила извращенная улыбка, когда боль смешивалась с удовольствием. Она засмеялась, когда ее окровавленные стопы стали покрывать холодными и жадными поцелуями. Призраки склонялись перед ней в смирении, нависали в благоговении. Она заурчала, ощущая накатывающий, опьяняющий прилив блаженства. - Мы не должны огорчать его, - шептала Хинамори, когда сумрачные тени укрывали собой белоснежные стены и стволы деревьев, погружая все пространство в беспроглядный мрак. Темных фигур стало так много, что казалось они затмили собой само солнце. - Мы принесем ему лучшую кровь, - хрипло шептала она, когда когти вонзились в кожу ее бедер, оставляя кровавый отпечаток, шире разводя длинные ноги. Она смотрела, как чернота накрывает свет, как темнота склоняется над ней. И когда холодное дыхание наконец-то накрыло жар между ее ног, она закричала, не то упиваясь окутавшим сознание удовольствием, не то страшась тропы, раскрывшейся перед ней. *** В детстве Карин ненавидела долгие ночные часы, когда прислужницы расчесывали ее волосы, опуская гребни в кипяток, и проходили по всей длине волос до тех пор, пока гребень беспрепятственно не проходил сквозь струящиеся чернотой пряди. Она помнила, как волосы смачивали ароматным маслом и воском, чтобы они блестели, как укладывали локоны в сложные и высокие, порой несуразные многоярусные прически. Нескончаемо долгие бессонные ночи на деревянных подголовниках, от которых затекала шея, и все для традиционных приемов, чайных церемоний, банкетов. Ее старший брат любил расчесывать ее волосы, и часто приходил в ее опочивальни, чтобы помочь ей высушить длинные и непослушные пряди после горячих купален. У брата были даже излюбленные гребни и украшения, среди которых были бира в форме бабочек и магических птиц со свисающими серебряными цепочками; причудливые кусудама, формирующие чудесные цветы и бутоны из самого дорогого шелка; неброские мацуба с раздвоенной иглой и округлой пластиной с растительными орнаментами; золоченые шпильки хираути, на декоративных элементах которых изображался расцветший цветок родового клана Сиба. Карин и ее младшая сестра никогда не могли позволить себе поездок за пределы территорий и владений рода Сиба. Официальные визиты, которые они совершали в другие регионы, были исключительно для поддержания статуса и протокола дворянского этикета. И порой Карин не могла увидеть даже природу окраин, в которых бывала, потому что все свое время проводила в приемных залах и чайных беседках, в особняках которых принимали ее семью. Но брат всегда привозил нечто особенное для сестер из своих военных походов. Порой это были книги, порой дорогие материи шелка и батиста, но со временем брат начал привозить украшения, которые бы ассоциировались с землями, в которых он побывал и людьми, которых он повстречал. У Карин на комоде стояла черная шкатулка, покрытая блестящим лаком, в котором она хранила свои сокровища: засушенную ветвь сакуры, пустой флакончик духов, яркие оттенки помад, которые она не могла позволить себе носить по возрасту. После своего первого военного похода, брат привез ей ее первое украшение, которое она могла позволить себе носить в волосах как благородная. И тогда Карин впервые положила на шелковое дно своей шкатулки тама-кандзаси – изысканное украшение с раздвоенной ножкой из серебра, украшенное единственным шариком из драгоценного камня. Ножку ее первого кандзаси украшал ярко-красный коралл. Взросление приходит с ответственностью и утратой. Оттенок крови – первое убийство, первые потери и первые слезы. Брат сказал тогда, что его руки омыты кровью, которая въелась в кожу. Он исполнял приказы белого двора, и вместе с солдатами защищал идеальное сообщество. Каждого из них воспитывали в идеологии, с самого рождения им говорили, что слово двора чистых душ – неприкосновенно и абсолютно. Им говорили, что исполнение приказа – это высшая честь. Он убивал преступников, которые жаждали слишком много власти; разбойников, которые уничтожали целые селения, но все они оставались живыми существами. И с каждым новым военным походом, ее брат все больше переменялся. У нее было много кандзаси с камнями нефрита, агата, янтаря и слоновой кости, каждое украшение означало – новую победу, новые земли, новые границы, что расширяло власть белого двора. И с каждым новым подарком, руки ее старшего брата покрывались все большим количеством шрамов, глубоких и искривленных, порой уродливых порезов, усеивающих его широкую сильную спину, массивные предплечья. Но ее излюбленным украшением, что когда-либо привозил ей брат, был тирикан, представляющий собой изогнутую пластину из драгоценного металла со свисающими частями, потому что так напоминал оружие тэссен – складной веер из тяжелых пластин железа. И она представляла себе, что могла хоть ненадолго облачиться в воина. Пусть и таким нелепым образом. Пусть с каждым шагом ее сопровождал вихрь звона соприкасающихся друг с другом серебряных пластин. Потому что она жила рядом с воинами, которые вместо украшений носили мечи. Ее детство было пропитано запахом сладких жженых трав и розовой водой купален, но она любила запах масла, которым смазывали и чистили лезвия. Ее брат рассказывал ей много историй о людях, которых смог увидеть; о легендах, что рассказывают по ночам в северных землях, где ночи освещают мириады звезд и млечный путь, и о страшных созданиях, что населяют густые леса и скалистые каньоны, окруженные такой мглой, от которой болели глаза. Он никогда не говорил о тех, кого убивал, но Карин видела, что он проживал смерть каждого, и нес на своих плечах груз вины. Груз отчаяния. Когда он осторожно проводил гребнем вдоль всей длины ее волом, глаза его сияли. Он делал это с каким-то трепетом, пальцы его рук слегка подрагивали. - Когда у тебя появится муж, он будет ухаживать за твоими волосами, - мягко приговаривал он, приподнимая ее волосы. Карин со смущением опустила глаза на свои руки, скулы окрасил нежный румянец, когда она прошептала: - Мужчинам не пристало заниматься делами женщин. - Нет, - с серьезностью в голосе отвечал ее брат, продолжая проводить гребнем вдоль шелковистых локонов. – Но, мужчинам может доставлять это удовольствие. - Удовольствие? – вопрошала она с озорством в глазах, низко наклоняя голову назад, отчего мгновенно начинали болеть плечи. - Да, - с хрипотцой в голосе говорил он, и уголки его губ изогнулись в усмешке, - сядь нормально, я почти закончил. Она с улыбкой наблюдала за ним в отражении большого зеркала. Черты его лица становились мягче, и ее брат, словно терял подсчет времени. Он никогда не спешил. И каким-то образом всегда успевал прийти ровно в то время, когда сестры начинали готовиться ко сну. - Как же это доставляет удовольствие? – тонким голосом интересовалась она. На губах брата появлялась тихая улыбка, когда он закрывал глаза, проводя пальцами вдоль темного каскада волос, и осторожно поднимался с деревянного табурета с львиными ножками. Его движения были всегда полны точности – гребни он складывал в выдвижной ящик туалетного столика, склянки с душистыми маслами расставлял в небольшой черный сундук, который затем ставил на высокие деревянные стеллажи во всю стену, а чаши и пиалы убирал на темный поднос, который всегда забирал с собой. В этот раз он помедлил, прежде чем склониться над плечом сестры и убрать выбившуюся прядь волос. Он встретился с Карин глазами в отражении. - Быть наедине с женщиной, к которой мужчина испытывает не только страсть и влечение, но и питает искреннее чувство, о такой женщине хочется заботиться, к ней хочется прикасаться. Это близость любимой женщины, ее аромат и тепло ее кожи, - медленно говорил он. - Забота о любимом человеке доставляет удовольствие, Карин. Его пальцы на миг коснулись ее горящих скул. Дыхание Карин сбилось, когда сердце пропустило удар, когда она смотрела на собственное отражение в зеркале, точно так же, как на нее смотрел ее брат. Ее черты лица стали резче, ресницы длиннее, лицо не утратило детской невинности, но она уже не была ребенком. - Когда меня не будет рядом, Карин, не забывай расчесывать свои волосы каждую ночь, чтобы они были длинными и такими же мягкими, как сейчас. Карин сглотнула, осторожно кивая. - Твои волосы должны быть нежнее шелка, - говорил он, глядя ей прямо в глаза в зеркале, а затем, опускаясь перед ней на колени, чтобы их лица были на одном уровне. - Это часть твоей красоты и твоего достоинства, но самое главное, это подарок для твоего будущего мужа. Его теплая и широкая ладонь мягко легла на ее макушку, и Карин подняла на него свои сияющие глаза. - Пообещаешь мне это, Карин, - ласково шептал он, все еще глядя на нее сверху вниз. - Да, - шептала она, вспоминая аромат кардамона и шафрана, который всегда сопровождал едва уловимым флером старшего брата. Она закрывала глаза, рисуя в своем воображении этот момент, когда она точно так же будет сидеть напротив зеркала, а голубые глаза, о которых она так мечтала, с такой же теплотой и заботой будут всматриваться в ее отражение, нежные руки будут прикасаться к ее молочным плечам и подбородку, и его пыльцы будут сходить вдоль шелкового потока ее черных волос. Комнаты наполнятся трелью ночных цикад и ароматом цветущей яблони, черноту ночи окутает вихрь белоснежных и кремовых лепестков, застывающих на темной водной глади. - Я обещаю тебе, - говорила она, с улыбкой глядя на свое отражение. Вот и теперь, спустя года, Карин проводила гребнем вдоль своих темных и сияющих волос. Свет, стекающих из раскрытых дверей седзи, падал на ее лицо, и темно-серые глаза обретали оттенок серебра. Ее пальцы сжимали черный гребень с такой силой, что на пальцах оставались следы от деревянных зубцов. Карин чувствовала на себе его взгляд, холодный и острый, как клинья льда. Он стоял позади нее на почтительном расстоянии, но воздух словно трещал от повисшего в комнате напряжения. Карин не была хозяйкой во дворце Десятого Отряда. Это место было ей чуждо. Как-то ей довелось украсть свободную минуту с лейтенантом Матсумото на одном из официальных мероприятий, и Карин поинтересовалась, сильно ли изменилось внутреннее убранство зданий и садов с приходом нового лидера, потому что местами она могла различить архитектурный стиль и идею, которые были свойственны дому семейства Сиба. Она смерила Карин нежной улыбкой, медные локоны волос упали на плечи и открытые ключицы, и тихо промолвила: «Вовсе нет». На этом их беседа и завершилась. Остальное – краткие встречи и безмолвное выказывание почтения, от которого ее порядком тошнило. Она слышала истории о лейтенанте Матсумото все свое детство. И Карин, и Юдзу по приезду отца сбегали с длинных деревянных лестниц главного особняка, пока под белыми носками хрустела пожухлая осенняя красная листва, хватались за широкие рукава его хаори, упрашивая рассказать о новых выходках «рубинового дьявола». Отчасти от того, что это было основанием для отца остаться с младшими дочерями чуть дольше. Отчасти от того, что от смеха лицо ее отца преображалось, глаза наполнялись таким невероятным теплом и светом, что Карин приходилось сморгнуть образ человека, который никак не вязался с той личностью, которую она видела на приемах и военных собраниях. И, несмотря на то, что она пробыла во дворце столько времени, Матсумото в рассказах ее отца, все еще оставалась вымыслом ее воображения, и была куда ближе той женщины, которая стояла в ее опочивальне. Благородная, гордая и могущественная. Она была примером той, кем Карин всегда мечтала стать. Черный гребень с узором взлетающего золотого журавля застыл в ее руках, когда Карин посмотрела на собственное отражение в зеркале. Пальцы прошлись вдоль длинных прядей волос, темные локоны спадали на плечи. Матсумото осматривала скупо обставленную комнату, которая никак не соответствовала образу дворянки. Капитан выделил целый павильон под один лишь ее гардероб, но она не притронулась ни к одному из нарядов, хранившихся в лаковых сундуках, и отказывалась переезжать в более просторную спальню, которая соединяла ее крыло с его личными апартаментами. Как говорили прислужницы, что укладывали ее волосы, массивные деревянные двери главной спальни были объединены со спальней Капитана. Небольшая комната с маленьким письменным столом, камином и шкафом, где хранились футон и чистые комплекты одежды, что она привезла с собой, всего этого ей было вполне достаточно. Еще одной из причин было то, что она просто не желала оставлять свой след. Это место не было ее домом. Ее дом и все, что с ним связано, погрязли под тяжелыми волнами огня, а огромные просторы хвойного леса, окружающего особняк Сиба превратились в один сплошной ландшафт сажи и пепла. Она лишь единожды возвращалась на место пожарища, и смотрела на расстилавшуюся перед глазами черную долину так долго, пока не стало трудно дышать от гнилого запаха пепла. - А здесь довольно мило, - произнесла женщина, склоняя голову в сторону Капитана Десятого Отряда, который нехотя перевел свой угрюмый взор от Карин в сторону Матсумото. - Ты здесь ненадолго, - процедил мужчина сквозь зубы. Женщина откинула голову назад, и комнаты наполнил ее живой и яркий смех, такой чистый, что плечи Карин накрыла слабая дрожь. Неудивительно, что она привлекала внимание стольких мужчин. - Как жестоко, - с притворной обидой прошептала она, складывая руки на груди. - Я не стану принимать это на свой счет, зная, как ты сам желаешь остаться здесь наедине со своей невестой. Такико с грохотом поставила медный поднос с яшмовыми чашами пудры и румян на деревянный туалетный столик. - Я не имею дозволения своей хозяйки высказываться касательно Вашей грубости и тех решений, что втопчут в грязь единственное, что осталось у моей госпожи – ее достоинство. Но я не позволю оскорблять благородную в моем присутствии и вести столь неучтивые речи. Карин тяжело вздохнула, откладывая гребень на трюмо, прежде чем едва слышно произнести: - Довольно всего этого. Глаза женщины недобро прищурились, когда она опустила взгляд на девушку. - Вы должны одуматься. Такое поведение оскорбительно. Тысячелетия семья Сиба с гордостью воспитывала своих дочерей, а что же теперь, - она обернулась к Капитану, взирая на него со всем своим первородным гневом, - теперь Вы хотите превратить ее в рядового солдата. Отправить в бараки к простолюдинам, заставить ее принимать вместе с ними пищу, делить постель в комнате с дюжиной солдат. Я была более высокого мнения от высшего назначенца белой обители. При этих словах Карин резко вскинула голову, и Такико невольно потупила взор под тяжестью взгляда своей госпожи, отступив. - Это решение принято из соображений безопасности, - говорил мужчина. - Несколько нападений за такой короткий срок и с такими последствиями не оставляют мне выбора. В столице сейчас может быть опасно. Сообщество не знает в лицо своего врага и его желания, как и не может мотивировать поступки. И пусть целью прошлого вечера не была Карин-доно, я больше не могу позволить рисковать ее жизнью. Такико презрительно рассмеялась, обращая к мужчине свое изуродованной шрамами лицо: - Вы только подумайте… Жизнь обычного солдата безопаснее жизни благородной, в чьих жилах течет кровь богов. И это, - в запале своей ярости Такико подняла с подноса наточенные серебряные ножницы, бросая их к ногам мужчины, - это последнее, что Вы заставите меня сделать. Матсумото склонилась, осторожно подбирая ножницы. На ее губах была улыбка, но в глазах поселилась горечь. - Волосы нужно отрезать, - безапелляционно произнес мужчина, встречаясь с Карин взглядом в отражении зеркала. – Такая длина не подходит солдату. С пальцев Карин соскользнули тонкие пряди, блестящие в сиянии утреннего солнечного света. - Вот именно, - с нажимом проговорила Такико, и когда она подняла голову, глаза ее засияли внутренним огнем. - Солдату, - с ядом в голосе повторила она. – Эта девушка – единственная наследница дома Сиба. Ее волос никогда не касались ножницы. Волосы – это красота и независимость женщины, символ ее происхождения, от которого ничего не осталось. Остались только пепел, боль и слезы. У нее отняли будущее, которого она заслуживала по праву с самого своего рождения, а теперь благой двор жаждет отнять то, кем она является. Не говоря уже о том, какое это страшное унижение для дворянской особы облачиться в одежды простолюдина. - Нет, если это спасет ее жизнь, - твердо произнес Капитан, выступая вперед, и протягивая руку в сторону Мастумото в безмолвном приказании. Женщина подчинилась без колебаний, и в ладонь мужчины легли пружинные серебряные ножницы с длинными и тонкими лезвиями. - Я не собираюсь оставлять свою жену в бараках в присутствии других мужчин, - с жестокостью в голосе говорил мужчина. – И если хоть один из них посмеет к ней притронуться, то тот не лишиться жизни в одночасье, я буду отрезать конечности до тех пор, пока от него не останется ничего кроме скулящей головы, поэтому Вас может не беспокоить ее нахождение среди моих солдат. Его тяжелый взгляд отрезал дальнейшие возражения прислужницы. - Она будет находиться рядом со мной постоянно. Хитсугая Тоусиро выступил вперед. - Я более не намерен подвергать ее жизнь опасности, и самое безопасное место для нее во всей столице, рядом со мной, - говорил он, с силой сживая кулаки. - Если для этого я должен буду переодевать ее в солдата, то так и будет. Карин смерила его равнодушным взглядом, прежде чем перевести взор на свое отражение в зеркале. Кожа ее была болезненно бледной, а усталость наложила свой отпечаток на весь облик, несколько ночей оставляли ее без сна, но жемчужная пудра скорее подчеркнула бы впалые щеки и темноту под глазами. - Длина до ключиц подойдет? – поинтересовалась она у мужчины, что не сводил с нее глаз. - Хозяйка, - преисполненным ужасом голосом воскликнула прислужница, после чего опала на колени перед ней, хватая ее за руку, - прошу Вас одуматься. Это позор… Карин в спокойствии провела пальцами вдоль чернильной пряди, опавшей на плечо, с интересом разглядывая себя, прежде чем с теплой улыбкой посмотреть на пожилую женщину. - Все хорошо. Это всего лишь волосы, Такико. Моей гордыни волосы отнять не смогут. - Моя госпожа…, - промолвила женщина. Темные брови сошлись на переносице, когда она прошептала: - Оставь нас, Такико. Губы женщины дрогнули. - Госпожа…, - едва сдерживаясь, прошептала служанка, но Карин только подняла руку, отрезав любые возражения своей подчиненной, и та не посмела возразить вновь. Воцарилось молчание. Хитсугая Тоусиро обратился к Матсумото: - Ты тоже покинь эти комнаты. На губах женщины расползлась ленивая улыбка, когда она оглядела мужчину своим внимательным взглядом, в котором сиял озорной блеск. Она осмотрела его распашное богатое хаори темно-синего оттенка с искусной серебряной вышивкой дракона, широкие полы рукавов которого завязывались плотным шнуром; край ворота белоснежной нижней рубахи нагадзюбан, черные хакама в полоску из плотного шелка. Слишком официальный наряд, слишком богатые одежды. Задержав взгляд на его холодном лице, женщина ничего не ответила, поведя плечами в сторону, снимая окутывающую ее плечи напряженность, болезненную тяжесть, которая не проходила уже долгие часы, если не дни или целые годы. Да, она будет счастлива опрокинуть пару-тройку чарок леденящего сакэ, чтобы тошнотворное чувство страха наконец-то смогло ее отпустить. Непривычное чувство для мужчины, стоящего перед ней. Оно облизывало всю его ауру, вплетая свои гниющие кольца точно клуб ядовитых змей. Его окутал страх. Страхом разило от него точно от гниющих плодов. Матсумото склонилась перед женщиной, выказывая свое почтение, и поднимая голову, в очередной раз поразилась ее красоте. Образ гордыни, облаченный в невероятную женскую красоту. Такая красота ранила не хуже кинжала. Кожа точно белый мрамор, точеные скулы, нежно-пунцовый оттенок полных губ, бархатные ресницы, и такие сверкающие сизо-серые глаза. - Я желаю Вам доброй дороги, Карин-доно, - сказала она напоследок. Аристократка чопорно кивнула, так и не обернувшись. Матсумото с подозрением сузила глаза, осматривая пространство между двумя людьми. Ауры бушевали, одна волна накатывала на другую, поглощая; другая обрушивалась со всей силою, разбивая вдребезги сияющих искр, но эти две силы духа, такие разные и противоборствующие… тянулись друг к другу. Как тьма тянется к свету. Ее аура – абсолютная чернота, беспроглядная и пугающая, мертвая. Его – яркая и холодная, живая. Матсумото заметила руку мужчины, сжимающую ножницы. И в отрешении ушла прочь, не в силах смотреть. Нет более ужасающей погибели для солдата, чем страх. Он пускает свои корни глубоко в сердце, прорастая, давая жизнь соцветиям. Эта девочка, погрязшая в смерти, не видит, как дрожит его рука; не видит ту болезненную усталость и жажду в его глазах; не видит огромную брешь в его ледяной броне. Эта девочка с лицом богини и силой воли умирающего волка стала его слабостью. *** Женщина, окутанная в черные шелковые мантии, вьющиеся и вздымающиеся тенью за ее спиной на холодном зимнем ветру, ступала по скрипучим деревянным половицам. Звук, что так напоминал пение птицы. В кромешном сумраке, что накрыл особняк Изуру, во всепоглощающей тиши окружающего мира, она могла расслышать злой, монотонный, хриплый смех. По ее следам, бесшумно кралась чернота. Черные костлявые конечности переступали с одной части тела на другую, и лодыжки женщины обдавал разгоряченной пар их зловонного дыхания. Короткие темные пряди ее волос, облитые кровью, прилипали к щекам и скулам, нагие бедра и колени покрылись коркой запекшейся крови. Хинамори остановилась перед темным проходом, который уходил под своды древнего замка, выставившего не один десяток вражеских осад, и вместе с ней остановились призраки, блуждающие по ее пятам, заглядывающие в черноту из-за ее плеча, нашептывая и вскрикивая от удовольствия, подталкивающие своими удлиненными костлявыми лапами и когтями ступить вниз, в леденящую глубину. Женщина в раздражении вскинула голову, отчего бриллиантовые подвески в ее волосах зазвенели, всматриваясь в темные потолки, где из самых черных расщелин доносился язвительный хохот и хруст костей, разрывающейся плоти. Она сжала губы, горделиво поднимая подбородок, отдавая холодный приказ: - Довольно. Вы насытились уже достаточно. И тогда костлявая чернильная ладонь, что стала ночью и дымом, глубоко вонзила заостренные когти в ее горячую плоть, раздирая кожу и сухожилия. Хинамори злобно зашипела, но вытянутая костлявая пасть склонилась к ее лицу, заставляя замереть в безмолвном повиновении. - Мы, - шептало создание, и его голос разносился эхом в черноте, достигая вершин заснеженных хребтов, смешиваясь с воем ветра в небесной черноте, озаряемой восходящим полным диском луны, - голодали веками… И на его голос, сотни хрустящих и хриплых голосов, вторили призраки ночи, повторяя «голодали» в ярости, в скулящей мольбе, в отчаянном реве и плаче, в блаженстве и восхваленной мольбе.- Мы так голодали…
Хинамори задрожала, когда до нее донесся запах угля и сажи, треск огня.- Мы такие голодные…
И она смогла ощутить, как все ее тело пронзил невероятный холод, впившийся в само ее нутро, что пожирал изнутри.- Мы голодны!
Она кричала, когда ее поглотил огонь, разъедающий кожу, и кости, и плоть.- Так пусто, пусто, пусто…
Создания, сотканные из филигранного дыма, теней и тьмы, огромные существа с обнаженными костлявыми туловищами скулили, ревели и лаяли, пока ее глаза обжигало и слепило от раскрывающейся черноты.- ПУСТО!!!!
Ее глаза расширились, когда она смотрела в глубину расстилающегося мрака. Хинамори сделала судорожный вздох, отчего дыхание ее обратилось в кружево пара, сходящего над ее головой. Мир накрыла абсолютная тишина. Чавканье, пережевывание, дребезг костей затихли. Она закрыла глаза, вспоминая, как эти когтистые пальцы вонзались в ее плоть, как клыки резали ее упругие груди, и она ощутила, как жар накрывает ее с головой вновь, сжимая колени, а существо, удерживающее ее в своих смертельных тисках, словно упивалось ароматом ее крови и бурлящего в жилах желания. - Они уже мертвы, - говорила женщина, когда перед ее глазами вставали груды обезображенных тел, над которыми склонялись тысячи существ – с белоснежными костлявыми крыльями, изогнутыми рогами, окровавленными зверинами пастями оттенка молока. Они смотрели на нее с таким голодом и дикостью, смотрели своими опустошенными и бездонными провалами глазниц с необъятной жадностью. - Нет причин уродовать их тела, - шептала она, когда несколько когтистых лап потянулись к ее голеням, впиваясь зубами в кожу, прокусывая плоть. Она прикусила нижнюю губу зубами, удерживая внутри себя крик боли.- МЫ... ГОЛОДНЫ!!!!
Восходящим в высоту шквалом ветра воскликнуло существо. И Хинамори в ужасе распахнула глаза, когда ее сшибло воем, что разрывал барабанные перепонки, отчего она болезненно прижала ладони к ушам, бессильно опадая на колени, и горло разорвал ее собственный крик, заглушаемый волнами свирепого ветра. Из тогда она провалилась на холодные, мокрые каменные ступени. В своем падении в пропасть она тяжело ударилась виском об острый край камня, и когда она скатилась по неровной каменистой лестнице, со всей силой ее вогнали спиной к земле когтистые лапы, вжавшиеся в ее грудную клетку. Хинамори закашлялась, сплевывая изо рта густую темную кровь, всматриваясь в огромный звериный череп с вытянутыми рогами, с раскрывшейся зловонной пастью. Женщина слабо и прерывисто дышала, грудь тяжело поднималась и опадала, когда кости, удерживающие ее, растворились в вихре сумрака, и ее вновь накрыла темнота. Она перевернулась, прижимая ладони к груди, в болезненном приступе кашля сплевывая и отхаркивая кровь, не дающую возможности продохнуть кислорода, она задыхалась.- Мы любим тебя, милое дитя…
Ласково шептала тьма, голосом столь нежным, что она зарыдала, прижимая колени к груди. Но ей не было тепло, а боли было так много, что она не могла от нее укрыться. Боль не прекращалась, а образы разорванных тел и крови, не покидали ее сознания. Так много крови, так много тел, и таких ужасающих криков, пронзающих ночь и предрассветные часы. Это ее вина. Ее руки перемазаны в чужой крови.- Да…Ты такая же, как и мы…
Нет. Нет, она не этого хотела. Она желала всегда одного. Только одного. Только его одного.- Да…
Соглашались призраки, баюкая и лаская ее в своих сумрачных объятиях, облизывая горячими языками и теплым дыханием ее окровавленные ноги и руки. Она ни в чем не виновата. Она хотела пойти за ним до самого последнего конца. Она хотела показать, что готова на все ради него одного.- Да…
Возглашали в буйстве эйфории призраки, склоняясь над ней, окружая ее, словно стая одичалых волков, готовых ринуться и пожрать.- Нет вины твоей. Нет…
Хинамори лежала на увитой изморозью холодной земле, темные пряди волос укрыло кружево инея. Она сжимала и потирала ледяные ладони, что обжигали неглубокие порезы. Ее кровь окропляла темный тонкий пласт льда, когда с уголков ее глаз стекались слезы, горячие, оставляющие алые рубцы на висках. В сознании возник образ мужчины, охваченный светом, теплым солнцем, весенним ветром. Теплота его взгляда и нежность улыбки. Она помнила слова, которые он говорил, и ради которых она уничтожала саму себя, продолжая убивать холодно и беспристрастно. Это необходимая жертва ради достижения высшего блага для каждого. Ей воздастся по заслугам. Эти смерти не напрасны. Горы трупов, по которым она ступает ничто в сравнении с грядущими катастрофами, если она не сможет подняться и закончить начатое. Она – воин. Она справится. И Хинамори поднялась, опираясь на разодранные ладони, поднимая взгляд к воротам, вытесанным из камня, испещренные прямоугольными символами с углублениями.- Поднимись…
И она поднялась, повинуясь голосам и шепоту теней, окружавших ее. Под ее ногами текла темная кровь, устремляясь ровными багровыми потоками к вратам, поднимаясь вдоль орнаментов, окрашивая блеклый и неровный камень в темный рубин. - Кровь – это ключ, - прошептала она, когда в воздухе разнесся звук отворяющих пазов, а земля задребезжала под стопами. Тяжелые каменные врата раскрывались, и она схватилась за рукоять своего меча, вбирая в разодранные холодом легкие ледяной воздух. Каменные двери распахнулись, открывая перед ее взором небывалую темноту. Она выхватила из ножен катану, оголяя лезвие и наполняя его остатками своей духовной силы, но проходили долгие и мучительные мгновения, а темнота продолжала в безмолвии наблюдать за ней в ответ. Хинамори поморщилась, едва слышно прошептав: - Где же страж?- Он здесь…
- ОН УЖЕ ЗДЕСЬ!
-СТРАЖ НЕБА ЗДЕСЬ!
- Его нет…, - потрясенно шептала Хинамори, глядя в зияющую пустоту и делая неуверенный шаг вперед, а затем другой, продолжая ступать в темноту, пока мрак не скрыл макушку ее головы, пока она не дошла до каменного пьедестала в ее рост, на котором лежал манускрипт из темного агата. Густой сумрак окутывал пространство, но древние символы, выгравированные на каменных плитах фолианта, пронизывал слабый серебряный свет. Женщина потянулась к раскрытым тонким каменным пластинам, но ее пальцы остановились, так и не дотронувшись до гладкого камня. - Здесь никого нет, - слабо выдавила она из себя, оглядывая пустое пространство, комнату выбивали в горной породе вручную, стены были не обтесаны. Никаких предметов мебели или источников света. - Разве артефакт не должен быть защищен стражем? – прошептала она во мрак, опуская взгляд на книгу. Она боялась дотрагиваться до нее. Даже воздух вокруг нее был другим, обжигал кожу и не давал продохнуть, а глядя на символы, выведенные на плитах, у нее кружилась голова, накрывала эйфория. - Книга, чтобы покорить себе мир…, - шептала она во мрак.- НЕТ…
Вторили и шипели голоса, когда громадные костяные лапы мягко опали на ее плечи, но она могла ощущать силу в когтях на своей коже.- Страж уже здесь…
Шептал в ее губы пустой, овевая ее своим дыханием смерти. Хинамори охватил болезненный озноб, когда она отступила, но когда на ее плечах заставили ее замереть на месте.- Страж здесь… Я чувствую его присутствие в самом воздухе, в силе ветра и холоде, что сковывает небеса, готовые разверзнуться по его приказанию.
Хинамори обернула свой чистый взор на чудовище, стоящего за ее спиной, чей плащ обвевал ее словно крылья ворона.- Но Дева тоже уже родилась в этом мире…
И тени, витавшие в воздухе, торжествовали и ревели, и ломали собственные кости в знак славы и почтения, вбивая и вгоняя конечности в землю.- Она здесь, благословенная Дева здесь…
- И МЫ ПРОЧТЕМ МОЛИТВУ!!!
- ПОЗОВЕМ ЕЕ!
- Мы позовем ее…
Хинамори дрожала, когда материя, окутывающая ее тело, растворилась, оставляя ее нагой и окровавленной, и слабой, и ничтожной в объятьях тьмы, склонившейся над ней.- И она сокрушит наших врагов.
Шептало чудовище, и женщина видела, как перед ее глазами встают стены огня, и как воины двора чистых душ падают замертво перед могущественной армией у ворот белого города. И как прекрасная богиня сходит из крови в своих окровавленных мантиях, увенчанная силой, что способна низвергнуть богов смерти.- И сокрушит она Стража, защищающего Небеса, и падут небесные чертоги, и покроются благие града пеплом, и распахнутся двери преисподней…
Костяные когти вонзились в раскрытую книгу, и она едва удерживала себя на ногах, дрожа от ужаса и предвкушения. Скоро мир, который она знала, падет. И лживые боги покинут свои белоснежные престолы. Грядет война, полная крови и ужасов. И ее меч будет подчиняться воли одного единственного человека, который показал ей истину. И она будет сражаться за эту истину до самого конца, чтобы узреть мир будущего, который он позволил ей увидеть. *** Хитсугая Тоусиро крепко сжимал в своей руке ножницы. Его пальцы била слабая дрожь, и он молил все благие и нечистые силы, чтобы женщина, сидящая перед ним, не увидела его страха. Не смогла прочесть в темноте его глаз неуверенности, съедающей изнутри словно червь. Гордая и прекрасная, она держала голову высоко поднятой, глаза неотрывно взирали в ее собственное отражение – стойкое и холодное. Во всем ее образе читалось презрение к нему. И все же при виде нее, подгибались колени. Он не был слепым, и он совершенно точно не был глухим, когда его собственные солдаты обсуждали женщину, что каждое утро поднималась на капитанский мостик на утреннюю трапезу. Они говорили о красоте женщины, говорили так много и так часто, что порой он боялся за свое благоразумие, сдерживая духовную силу с такой твердостью, что проступала кровь, стекая с носа на подбородок. Благородная, взращенная одним из четырех дворянских кланов, которые чтили в Сообществе, как выходцев богов, досталась незнатному без рода и имени. Тому, кого спустя не одно десятилетие и в эти дни называли отродьем. Это был абсолютный скандал. Но решение было принято Иссином Сибой, закреплено родовой печатью и его кровью. И великий Совет не мог возразить против воли крови, чистейшей крови самого Короля Духов. Среди четырёх великих кланов, лишь один род мог собрать вокруг себя достаточно сил и военной мощи, чтобы разрушить само Сообщество Душ и ту власть, которое оно построило за несколько тысячелетий. Высокородные, все равно что боги. Именно так на них смотрели солдаты, и именно так их воспринимали аристократы из низших сословий. И благородные домов Кучики, Шихоин и Цунаяширо склоняли головы перед кланом Сиба. И если высокие дворяне опускались на колени, показывая столь наглядно превосходство одного клана перед другими, то простолюдины воспринимали их как богов, правящих над богами. Когда Иссин Сиба в неформальной обстановке сообщил ему о своем решении, до него не сразу дошел смысл его слов, настолько озвученное повергло его в шок. Это было неприемлемо. Браки среди благородных всегда заключались по расчету, искренние чувства и привязанности никогда не рассматривались главами высокородных семей, и главными факторами выбора выступали вовсе не богатство и знатность. Сила. Духовная сила. Широта диапазона и плотность духа, равномерность духовного пульса, которые могли повергнуть в прах целые войска. И у него было в достатке духовной силы. Так много, что давление его духовной силы лишило жизни ни один десяток солдат, когда он проходил через главные врата столицы Сейрейтея. И этим он заслужил ни одно имя, которым его окликали за спиной тысячи воинов. Но он был никем. У него не было родового имени, статуса, у него даже не было сменных одежд до восьми лет. И когда его приняли на обучение, он получил свое первое в жизни косодэ и хакама. И глава великого дома объявляет перед высшим двором и Советом, что отдает свою старшую дочь в жены человеку не из знати. Таким решением были недовольны многие, а семейство Шихоин признало акт личным оскорблением, поскольку надеялось получить наследницу в качестве жены двадцать третьему главе клана. Решение было принято. Он был никем, чтобы отринуть щедрый жест со стороны такого человека, который позволил ему подняться столь высоко, который взял его под свою опеку и принял в свой Отряд. Он не мог отказать человеку, которого мог бы назвать отцом. Иссин Сиба был тем, на кого он равнялся, мастером навыков владения меча, тактики и планирования боя; справедливым лидером и суровым карателем. Хитсугая Тоусиро склонился перед Иссином Сибой, выказывая уважение и благодарность его решению. Но он не мог смириться с тем, что за него сделали выбор. Он был зол. Зол настолько, что ярость снедала. И весь свой гнев он направил в образ хрупкого и невинного ребенка. Кукольные черты лица, волосы черные как уголь, а глаза такие яркие и пронзительные, словно грозовые тучи. Минуло не так много весен, и девочка превратилась в женщину, за взгляд которой здравые рассудком мужчины готовы были рвать друг другу глотки. Этот взгляд преследовал во снах. Острый как кинжал, чистый как дождевая вода. К его удивлению, его невеста быстро согласилась на поставленные перед ней условия. Он ожидал возражений, оскорблений, которые были бы заслуженными, потому что дворяне не только чтили закон, они были самим законом, примером для тех, кто следовал за ними. Аристократия была примером и идеалом, к которому стремились и воины, что вступали в ряды бессмертной армии; и крестьяне, что вили обыденную жизнь за пределами врат белого города. Он никак не ожидал обратного – спокойного, мирного принятия его слов и действий. Потому что все, что он делал с самого начало, было неправильным. Переодевать госпожу в простолюдина по принуждению – в былые времена за одно высказывание его лишили бы головы. Но не потому он был растерян и напуган как никогда прежде. Появись перед ним дюжина пустых тварей, и он с рвением и готовностью, обнажил бы свой меч. Война – привычное для него ремесло. Он никогда не был частью великого двора, и никогда не желал быть среди высших чинов, но его сила быстро росла, и к порогу той лачуги, которую он всегда считал домом, пришли солдаты белой цитадели, когда он был еще совсем ребенком. Он стал орудием величайших воинов, хладнокровных убийц и жадных до власти политиков. Он привык исполнять приказ и волю тех, кто стоял над ним. Он привык сражаться и терять товарищей в поле битвы, наблюдая, как останки его людей раздирают массивные клыкастые пасти. Но вот она… Она была чудовищнее любого демона. Пустых чудовищ он мог разрубить своим мечом, обращая их в пепел и прах. Карин Сиба обратила на него свой чистый взгляд, и мускул на его лице дрогнул. Он говорил себе, что она еще ребенок, но сколько силы было в этих глазах, сколько непоколебимой гордыни, которую он жаждал втоптать в грязь, чтобы разглядеть ее настоящую. Карин Сиба никогда не принимает решений необдуманно, никогда не уступает противнику. Молчаливое согласие означает начало новой войны. Он просто не понимал, как на этот раз она собирается поставить его на колени. - Почему Вы согласились? – напрямую спросил он. - Потому что Вы говорили разумно. Он замолчал, сжимая в руках холодное серебро ножниц, лезвие которых он натачивал точильным камнем этим утром, все еще пытаясь убедить себя, что поступает верно. - Любая прислуга во дворце помогла бы Вам подстричь локоны. Почему Вы настаивали, чтобы это сделал я? Она улыбнулась, склоняя голову, оголяя свою молочную шею, и он до скрежета стиснул зубы. - Потому что Вы – Хитсугая Тоусиро, человек, который станет моим мужем. Он закрыл свои глаза, пытаясь успокоиться, потому что свидетели небеса, рядом с ней, он терял рассудок. - Я – одинокий волк в этом мире. У меня нет корней и нет привязанностей. Моя семья лежит среди пепла, никто другой не имеет права прикасаться ко мне. Почему же это не может сделать мой будущий супруг? Тоусиро долгое время смотрел на нее, прежде чем испустить тяжелый вздох. Конечно, дворянский этикет не позволял женщинам из аристократии без дозволения старших обстригать волосы, ее просьба сделать это именно ему, звучала разумно, но он не мог избавиться от ощущения, что он поплатиться за свое решение. Позднее, он заплатит свою цену. Серебро холодило его руку, когда он подошел вплотную к женщине. Она смерила его внимательным взглядом, изучающим и оценивающим. Он смотрел в ее глаза в ответ, но за его взором не было потаенного смысла. Он смотрел на нее, потому что не мог отвернуться. Теплый свет солнца ослепительно белой полосой рассекал ее лицо, обращая кожу в оттенок чистого снега, подрумянивая губы цветом спелой красной сливы. Глаза точно вобрали в себя предрассветный туман, растекающийся сизой пеленой по земле. И в этот миг он замер, всматриваясь в ее открытое лицо, которое больше не скрывала маска. Да, каждое утро он встречался с другим человеком. Комнату наполнял прозрачно-белый свет, опоясывающий строгую черную шестисекционную складную ширму, расписанную распустившимися белоснежными цветами нарцисса; небольшой узкий комод с выдвижными ящиками, покрытыми перламутром, на котором стояла широкая чаша для полоскания. Воздух наполнял аромат свежесрезанных цветов. Фарфоровые вазы, что стояли в ее комнате, ежедневно обновляли и наполняли холодной чистой горной водой и слуги ставили самые прекрасные распустившиеся бутоны молочно-белого нарцисса. Но еще комната была полна ее аромата. Запах ветра и дождя, хвои. Его руки уверенно потянулись к ее длинным темным волосам, и он позволил себе насладиться и упиться секундой, когда черные пряди упали на его пальцы, скользя по коже ледяной волной. Ее волосы были тоньше нитей. - Предупредите меня, если захотите пошевелиться, - мягко сказал он, подбирая ладонью пряди. Его сизые ресницы дрогнули, когда первый локон упал на светлые татами под его ногами. На краткий миг он позволил взгляду скользнуть по опавшему локону, прежде чем продолжить. Тишину наполнял звук сходящихся лезвий. Ему приходилось стричь по одной пряди, чтобы одной рукой поддерживать волосы, которые спадали с изящной линии плеч черной волной. Женщина перед ним держала голову прямо, и на протяжении всего времени, не шелохнулась, но он видел, какое напряжение охватывало мышцы ее шеи и плеч, когда лезвия прикасались к волосам. Ее губы были плотно сжаты, в какой-то момент ему даже показалось, что она не дышит. Напряжение раскаляло воздух между ними. Он хотел покинуть эти неприветливые и пустые комнаты, в которых не было ничего, что могло бы рассказать об их обладательнице. Он выдохнул с осторожностью, подмечая про себя, что в процессе сам боялся сделать вдох. Убрал лезвия, чтобы посмотреть на проделанную работу. Он не знал, что для нее сделать. Он не знал, что он мог для нее сделать, после того, как она потеряла всю свою семью. Ее нашли солдаты белого двора – испуганную, потрясенную, покрытую пеплом и сажей, окровавленную с ног до головы. И пепел, что овевал воздух не один день после страшного пожарища, он мог только представить себе, остатки чего содержал в себе этот пепел. Ни одного выжившего солдата, вверившего свой меч во служение семейству Сиба, ни одного сохранившегося строения грандиозного архитектурного комплекса с рдяными красными крышами, что некогда восхищало и приковывало взор за многие десятки миль. Словно само былое величие благородного дома хотели стереть со страниц истории Сообщества Душ. И даже в праздник поминовения усопших, когда все чайные дома увешивались разноцветными прямоугольными фонарями, и оживлялись узкие кварталы с выстраивающимися в бесконечные ряды ларьками, где продавались пряности и игрушки, деревянные столики заставлялись до краев сладким картофелем, каштанами и пирожными, она не могла зажечь поминальный фонарь, чтобы почтить ушедших. Странный запрет для высокого дворянства, но члены семьи обязаны были сохранять сдержанность по отношению к усопшим. Однако на ее комоде стояла небольшая черная деревянная табличка с именами родителей и близкими членами семьи, где она могла вознести свои молитвы перед импровизированным алтарем. И ему стало легче от того, что она могла скорбеть хотя бы так. Она имеет право быть той, кто она есть. Имеет право ненавидеть и быть жестокой. Имеет право добавлять соль в свою пиалу с рисом, сидя напротив него, как и позволить себе ни разу не бросить в его сторону взгляда, который пытались поймать его солдаты. Мимолетный, краткий взгляд – холодный и беспристрастный. Его пальцы едва коснулись ее волос, неровности он собирался подрезать ножом. И он потянулся к кожаным ножнам, скрытым в небольшом углублении широкого рукава, в то время как его взгляд блуждал по ее прямой спине и косодэ из черного шелка без подкладки или нижней белой рубахи, отчего он смог увидеть белизну ее кожи и открытые ключицы. Лезвие было хорошо наточено, но он оставался полностью сосредоточенным, одно неверное движение, и он порежет богатую материю и нежную кожу. Витки черных волос спадали к его ногам, когда острием он подрезал неровные кончики. Он подбирал пальцами пряди, ловко отсекая выбивающиеся из прямой линии нити волос. Когда он закончил, то отступил на шаг, и позволил себе посмотреть на ее лицо, застывшее, словно камень. Она неотрывно смотрела в собственные глаза, не моргая. Ее волосы теперь свободно падали с плеч, опускаясь чуть ниже лопаток, и это была допустимая длина волос для солдат младшего ранга. Он произнес: - Можно вставать. Женщина вздрогнула от неожиданности, в неловкости поведя плечами, опустила глаза и неспешно обернулась, взгляд пал на собравшиеся у ног срезанные пряди. Она подобрала шелковую ткань косодэ, и опустилась на колени, ладони ее легли на длинные нити волос, блестящие в свете пронизывающих комнату солнечных лучей. Она едва дышала, когда пальцы ее прикасались к черным лентам. Карин Сиба подняла кулак, в котором были сжаты темные пряди и ровным голосом сказала: - Я растила эти волосы для Вас, Капитан. Пальцы разжались, и тончайшие пряди волос выпали из ее рук. И он наблюдал за ней, склоненной перед его ногами. Он все еще удерживал в своей руке лезвие, и все еще помнил мягкость ее волос. Признание, слетевшее с ее губ. Она поднялась, но не обратила на него своего лица. - Столько лет…, - шептала она, прикасаясь к обкорнанным концам. Ритуал, который она соблюдала каждую ночь и каждое утро. Как бы тяжело не было, и как бы не болело ее тело, и как бы она не уставала, она всегда брала в руки гребень, расчесывая волосы до тех пор, пока густые линии не становились прямыми и мягкими, чтобы по ним с легкостью можно было провести рукой. И даже когда перед своими глазами она видела обугленную землю, усыпанную песком праха, и даже когда она вспоминала себя за дверями его кабинета в объятиях другой женщины, она продолжала заботиться о своих волосах. Одно из достояний ее красоты, ее почтение перед будущим мужем. Потому что она всегда мечтала о том, что он будет прикасаться к ней, и что его горячее дыхание будет обжигать ее губы. И в его объятиях она будет наконец-то в безопасности. Вдали от боли и одиночества. Карин обняла себя, прижимая ладони к предплечьям. Она не должна вести так. Она не может позволить показать ему свою слабость. Это всего лишь волосы. Ничего более. Но грудь пронизывала боль, горло болело и саднило от желания закричать. Его голос заставил ее содрогнуться, когда он сказал: - Прости меня… Его прикосновение заставило ее замереть, когда его широкая ладонь легла на ее лицо, пальцы стирали горячие слезы. Она и не заметила, что начала плакать, не чувствуя привкус соли на пересохших губах. Кинжал выпал из его руки. Лезвие сверкнуло в сходящихся потоках солнца, когда он притянул женщину к себе. Глаза ее в удивлении раскрылись, когда она тяжело припала к его груди, ощутив кожей шелк богатой накидки. Обжигающий свет, затопляющий комнату, коснулся ее лица. Карин смогла услышать стук его сердца. Ровное биение сильного сердца. И руки его скрыли ее от мира. И она завороженно наблюдала за соединением двух теней на циновках. - Прости меня…, - прошептал он, прижимая ее, и Карин чувствовала его дыхание на своем лице. Она закрыла глаза. Это не объятия возлюбленных, не утешение друга. Пока. Но в этот момент, она снова ощутила себя ребенком, которого он носил на своих руках. Она позволила своим рукам лечь на его спину, стиснуть пальцами шелк. Сегодня он бросил на пол кинжал, но в следующий раз, когда они встретятся как враги, его меч вновь будет направлен на нее. От автора: для тех, кто еще здесь; и для тех, кто еще ждет эту работу - спасибо вам огромное! Это было очень непростое время, я все еще без ноутбука и все еще пытаюсь выработать для себя время для письма. Спасибо большое всем, кто оставлял свои комментарии - это очень поддерживало и подбадривало;)