King rider

Слэш
NC-17
В процессе
43
автор
Nomi Ash бета
Размер:
планируется Макси, написано 92 страницы, 12 частей
Описание:
Посвящение:
Примечания:
Публикация на других ресурсах:
Уточнять у автора/переводчика
Награды от читателей:
43 Нравится 46 Отзывы 16 В сборник Скачать

I. Франсуа Кюри

Настройки текста
      Вы когда-нибудь бывали в тюрьме? Может быть на школьной экскурсии? Или навещали там своих близких, а если вы старшеклассник, то друзей?       Если да, то вряд ли вас поразило это место. Это вовсе не детский лагерь — здесь не весело. Это страшное место.       Здесь всегда либо очень громко, либо висит гробовая тишина — зависит от времени суток. Ведь даже у заключённых есть свой строгий режим, по которому они живут. Живут и считают каждые часы, дни, недели. Кто-то смиренно работает, мечтая скосить срок, кто-то смирился с безвыходностью положения и теперь молча царапает на каменной стене чёрточки.       Я повторю снова — здесь не весело. Совсем. Здесь у людей умирают эмоции, здесь ты превращаешься в животное. Животное с хорошей дрессировкой.       Есть такое место — Area colonia Madison. Детская колония — тюрьма для несовершеннолетних. Здесь отсиживают сроки подростки, ступившие в своей жизни «не на ту» дорожку. Есть здесь и юные наркоманы, и вандалы, и воры, а так же мелкие хулиганы, которым полиция уже устала делать предупреждения.       Конечно, среди нас есть ещё и убийцы, психи и полные больные ублюдки, которым светит пожизненное, и после «Мэдисон» они отправятся в городскую тюрьму, полную взрослых диких мужиков и женщин, которые совершили преступления гораздо опаснее, чем эти дети. Там их тоже ничему хорошему не научат. Более того, большинство из них в первый же день «опускают» где-нибудь в тёмном углу и полностью ломают этим жизнь.       Попавшие сюда за крупные преступления дети обитают в Северном крыле колонии. Она отделена от нашего, основного корпуса, длинным коридором, проходящим по второму этажу. Проход к коридору закрыт на огромные железные двери, возле которых постоянно ведут дежурство охранники. Само Северное крыло — старое трёхэтажное здание, сильно выделяющееся от нашего нового. Краска с кирпичей давно уже облезла, на окнах второго и третьего этажей стоят двойные решётки, а окна на первом этаже, как и все двери, замурованы бетоном. Нет сомнения — выйти оттуда, кроме как через коридор, нельзя.       Даже представить сложно, в каких там обитают условиях. Я слышал от кого-то, что все заключённые сидят по одному в маленькой камере, снабжённой одной койкой, стулом, полкой для вещей, личным унитазом и раковиной, что они передвигаются всегда идеальным строем строго под конвоем охраны с собаками. Что их выпускают из камер только на прогулку — площадку на крыше, позволяя им там находится не больше одного часа в день, а так же в столовую и на выездные работы. Также я наслышан о том, что во время выездных работ на них надевают специальные ошейники, которые невозможно снять. Поговаривают, что если в таком ошейнике отойти слишком далеко от надзирателя — он взорвётся и оторвёт тебе голову. По мне — глупые сказки. Но до чего жуткие!       Я же, как и все «мелкие» преступники, обитаю в основном корпусе — относительно новом здании с четырьмя этажами. Здесь у нас и относительно полная свобода передвижения, и почти съедобная еда в столовой, и прогулка хоть 12 часов в день, и даже библиотека с классом, где проходят школьные занятия. Живём мы в небольших, но даже уютных, если привыкнуть, камерах на два человека (в некоторых стоят двухэтажные кровати для четырёх человек) и каждый день заняты если не учёбой, то тюремной или выездной работой. Здесь с нами обращаются более мягко, нежели в Северном крыле. Здесь нас учат быть полезными обществу, пытаются помочь нам исправиться. А там на детей смотрят, как на монстров, часто применяют насилие. Там живут наедине с одиночеством и страхом, ломаясь окончательно. У попавших туда уже нет будущего.       «Ты же не в Северном крыле, так что тебе не нравится?» — скажете вы.       Да вот то, что это всё-таки, блин, тюрьма! Строгая дисциплина, недостаточный уровень образования, отстающий класса на два точно, строгий режим дня, который ты обязан соблюдать. А так же постоянный прессинг от надзирателей и коллектива. Уж не буду напоминать КАКОЙ здесь коллектив.       Не спать ночами от стонов наркоманов в ломке из соседней камеры, а ещё получать по лицу за спиной у охраны от местного быдла за то, что ты «сел не на то место» в столовой — не очень здорово. А к мамочке жаловаться не побежишь — это тебе не детский лагерь.       Или я это уже говорил?       Родителей, кстати, здесь видят крайне редко, если вообще видят. Посещать своё «чадо» разрешено не чаще раза в неделю, а звонить по телефону можно только в определённые «часы звонков», во время которых телефонные аппараты обычно накрыты толпой желающих.       Кажется, я забыл представиться, да? Меня зовут Фран. Франсуа Кюри, но полным именем меня никогда не зовут. Да, фамилия моя прямо как у тех учёных-химиков. Но я к ним не имею никакого отношения: химию я не люблю и даже не понимаю, в учёные не выбиваюсь. К тому же родился я в Италии, а французской фамилией был награждён от отца-француза и француженки-бабки.       Мне только недавно исполнилось 17, и я — заключённый.       Дело в том, что не так давно, чуть меньше трёх лет назад, у меня умерла бабушка, и я оказался на улице. Родители у меня, конечно, были, но их лишили родительских прав, ещё когда мне было девять. Ну и правильно. Отец, в прошлом талантливый врач из Франции, а ныне - наркоман и безработный, и мать, во времена знакомства с отцом - выпускница театрального училища, первая красавица и настоящая умница, а ныне - алкоголичка, спившаяся ещё тогда, когда отчаялась вылечить отца от наркотиков. Как жить с такой семьёй? С девяти лет я жил у бабушки, пожилой француженки, работающей преподавательницей религии в школе. Но вот она умерла. Инфаркт. И я оказался совсем один. Поскольку я был несовершеннолетним, квартиру мне оставить не могли и предоставили мне выбор: детский дом или школа-интернат. Ни туда, ни туда я идти не хотел — не люблю большое сборище детей. И поэтому я решил свою судьбу куда более просто: я сбежал.       Первую неделю жил у друга - вторую у добродушной учительницы, когда-то преподававшей в нашей школе и хорошо знавшей мою бабку. Однако потом с ночлежками начались проблемы. Родители друзей интересовались, почему я не ночую дома, а друзей у меня было не так много, чтобы, ночуя у каждого из них, хотя бы по неделе, потихоньку дожить до своего совершеннолетия. Ещё около месяца я смог пожить у каких-то знакомых хиппи в трейлере, а потом деваться было уже некуда. Спать на уличных лавочках стало уже холодно, поэтому ночью я обычно гулял, а днём спал. Местные бомжи быстро запомнили меня и часто предлагали посидеть рядом с ними. Не раз приходилось убегать и от полиции.       Но этому скоро пришёл конец.       Деньги, которые у меня были, закончились очень быстро, и уже на вторую неделю на улице я решился на воровство. По-быстрому обокрал местный ювелирный, успел сдать какие-то вещи в ломбард. Конечно, я знал, что так просто не уйду — лицо засветилось на камерах, а те же бомжи легко раскрыли бы меня за пару баксов. Через три дня меня поймала полиция и отвезла сюда. Суд постановил, что здесь я проведу три с половиной года, после чего меня отпустят, скорее всего. На данный момент мне осталось отсидеть ровно год.       На самом деле здесь не так уж и плохо. Если ты никого не трогаешь, то тебя не трогают тоже. Но и забиваться в угол серой мышью никогда не стоит: главное в тюрьме - это авторитет. Я по жизни был достаточно тихим. Да и физически не сложился — дрищ дрищём! Ну не мог такой как я так просто заработать авторитет в этом месте — помогли знакомые. Я плохо схожусь с людьми, но Педро сразу ко мне подошёл. Прямо в первый же день. Меня тогда только заселили в общий корпус после следственного изолятора и выбирали к кому подселить. Педро, весёлый парень, мой ровесник, попал сюда за угон машины и отсиживает сейчас последние месяцы. Но на тот момент ему оставалось ещё очень долго, и он знатно скучал в этой дыре без товарищей. Увидев меня, он почти тут же подскочил к надзирателю и сказал, что присмотрит за мной. Первое время я и с ним не хотел идти на контакт, но привык. С тех пор мы всегда были вместе. Он хороший человек, может быть, буду писать ему письма.       А когда выйду, можем где-нибудь вместе затусить.       Когда выйду…

***

      Звонок. Он всегда звенел громко и неожиданно, но за долгое время привыкаешь не пугаться его. Раньше для меня, как и для других нормальных детей, звонок обозначал уроки. Сейчас звонок — это подъём. Наша надзирательница, крупная грудастая женщина средних лет, проходит мимо камер, стучит дубинкой по железной двери, призывая подняться и начать сборы на завтрак. Я открываю глаза, смотрю в бледный, белый потолок, от которого местами отслаивается штукатурка. Обычный скучный день. На меня падает тень, и кто-то бьёт меня по голове подушкой.       — Вставай, Фран! Сегодня среда! — смеётся Педро, которому явно хотелось застать меня врасплох. Я сажусь на кровати, тру кулачками глаза и зеваю.       — И тебе доброе утроо~,— привычка тянуть гласные у меня уже очень давно. Она всех жутко бесит, но я, кажется, отвык от обычной речи.       Опустив ноги на пол, беру одежду и начинаю одеваться. Серые джинсы, белые кроссовки, футболка и синяя куртка из плотной, неприятной на ощупь, ткани — тюремная одежда в «Мэдисон». Её разрешают менять только раз в неделю, вместе с постельным бельём, потому все очень аккуратно относятся к ней, стараясь не дай бог не заляпать.       Одевшись, подхожу к зеркалу, чтобы пригладить торчащие в разные стороны волосы гребнем. На меня смотрит худой паренёк, которому 17 лет и дашь с трудом. Бледная кожа, тонкие пальцы. Сильно выделяется лицо: зелёные глаза с зелёными треугольниками-татуировками в уголках, сделал их по первому же случаю в тюрьме, такого же цвета и оттенка зелёные волосы. Обычно вопрос, который мне задают, это - крашу ли я волосы. Нет. Они у меня от природы такие. Единственное, что мне досталось от матери.       — Странно, что ты не вскочил одним из первых. — Педро задумчиво трёт подбородок одной рукой, другой натягивая кроссовки. — Обычно от слова «среда» у тебя от нетерпения уже слюни, как у мастифа, льются изо рта.       — Аре? А что у нас в среду? — с утра я немного торможу.       — В среду у нас выездная работа на конюшне. Как такое можно вообще забыть, Фран? Ты же жить без лошадей не можешь! Разве нет?       — Точно, — да, я и вправду что-то совсем замотался, раз уж забыл про ТАКОЕ!       Целыми днями нас заставляют работать. Мы либо выполняем тюремную работу, вроде уборки, починки или помощи учителю, который приезжает проводить нам уроки. Либо — выездная работа. Она проводится как минимум трижды в неделю и на неё набирают только самых послушных детей из колонии.       На выездной работе нас возят по всяким местам в ближайшем городе, Флоренции. Мы убираем улицы, помогаем в магазине, делаем ремонт, работаем волонтёрами на мероприятиях, где нужна лишняя бесплатная рабочая сила, или проводим познавательные уроки в детских садах, дабы не допустить, чтобы юное поколение выросло такими же, как мы. Каждую среду отбирают лучших из лучших, не получивших за неделю ни единого замечания, а одну только похвалу от работодателей, чтобы поехать по контракту в необычное место - в конюшню в центре города. Конюшня небольшая и не пользуется популярностью, но лошадей там много, а значит и много работы. Мы чистим денники, «стойла», в которых живут лошади, убираем улицу, вычищаем и седлаем лошадей, выполняем мелкие поручения, а взамен нас учат ездить верхом.       Раньше я не особенно любил лошадей. Они для меня были как кошки или собаки — полностью безразличны. До того момента, как я попал сюда.       В тюрьме трудно жить. Здесь, среди серых стен, нет места эмоциям. Сложно оставаться оптимистом, когда на тебе лежит тягота каких-то преступлений и каждый день все кому не лень прессуют тебя за любой проступок. А лошади помогли мне отвлечься. Благодаря им, я научился ценить эту жизнь. Я научился заботиться о ком-то.       Я помню, как в первый раз приехал на конюшню. По началу я отнёсся ко всему полностью флегматично — обыкновенная работа. Вот мы подметаем дорожки, вот моем окна. Всё то же самое мы проделывали ни раз и в домах престарелых, и в простых магазинах. Но потом один из работников попросил «свободного» человека, чтобы задать лошадям сена. Единственным свободным оказался я, и мы пошли сперва в небольшой сарай, где я помогал разделить огромный тюк сена на маленькие части, а затем стали развозить эти части на тачке. Первые заходы я только возил тачку, с осторожностью косясь на высовывающих из «окошек» своих денников головы лошадей. Но потом работник открыл для меня одну из дверц и указал: «Возьми охапку побольше, зайди и положи в углу, под кормушкой». Я опешил, но всё же сделал, как мне велели. Аккуратно пройдя в денник, я бросил сено в указанном месте, и когда уже хотел поскорее выйти, замер. Вход мне преградила лошадь. Она довольно сильно испугала меня. Ну конечно: я же такой маленький и худой дрищ, а передо мной шестисоткилограммовое животное, которое одним ударом своей ноги может легко проломить мне череп. И вот она даже подняла переднюю ногу для этого. Сердце моё уж было ушло в пятки, но лошадь не ударила. Она просто поставила ногу как и прежде. Затем потянулась ко мне, замершему без дыхания на месте, шумно втянула воздух и аккуратно обошла меня стороной. В углу лежало её сено — им она и занялась.       Я ещё какое-то время стоял неподвижно, боясь даже шелохнуться. Но лошадь не атаковала ни тогда, ни потом.       «Можешь погладить её», — сказал работник конюшни, оказавшись в дверях — «Это наша пенсионерка Абигель. Когда-то успешно выступала у нас в конкуре, а теперь доживает свой век, катая на себе детей и новичков. Она не обидит тебя. Ну же, дотронься до её морды».       И лошадь как раз в этот момент подняла голову, оторвавшись от сена. Я протянул к ней руку и еле-еле коснулся ладонью белой отметины на её морде. А после и не заметил, как начал поглаживать животное уже между ушей, переходя на шею, мощные плечи. И каждое прикосновение к лошади приносило мне уже позабытое чувство тепла. Страшной она больше не казалась совсем.       «Когда налюбуешься, закрой дверцу денника и присоединяйся к остальным», — сказал работник и оставил нас наедине.       В следующую среду я ехал уже с большим желанием. Мы снова подметали двор, затем красили стену. А потом я аккуратно отделился от остальных, что бы мельком посмотреть на лошадей в конюшне. Там меня выловил тот самый работник.       «Хочешь ещё раз помочь задать сено?» — я согласился почти без колебаний.       На сей раз под присмотром конюха я заносил еду всем лошадям, успевая погладить и рассмотреть каждую. По дороге мне что-то рассказывали. И так я узнал, что, например, вчерашней Абигель уже 27 лет, а это для лошади очень много, что она гнедой, а не коричневой, как я назвал, масти, что белая полоска на её морде называется проточина, а конкур, в котором она участвовала по молодости, - это соревнование по преодолению препятствий.       На третий раз меня прямо из автобуса забрал с собой конюх. Мы снова разнесли сено, и я поймал себя на мысли, что уже запомнил нескольких лошадей. Затем меня приставили к мужчине, работающему тренером, и тот показал мне как чистить лошадь.       А на пятое наше посещение мне впервые предложили сесть верхом. Тогда я снова на мгновение почувствовал страх, оказавшись на высоте почти двух метров над землёй. Однако тренер успокоил меня. Рассказал как правильно сидеть, и я смог расслабиться, почувствовать под собой полное мощных мышц тяжёлое тело и подчинить его себе только с помощью одного повода и ног. Тогда я окончательно влюбился в это животное. В тот день я уехал весь грязный, с обслюнявленными, после угощения лошадей сахаром, ладонями, но до жути довольный.       Я стал с нетерпением ждать каждую среду. Воровать с утра из столовой морковь, яблоки и сахар, чтобы угостить лошадей после работы с ними, это стало обычным делом, на которое многие охранники и надзиратели даже начали закрывать глаза. С каким же огромным удовольствием я каждый раз заново слушал одну и ту же технику безопасности, рассказы про лошадей в конюшне или строение их амуниции, наблюдал, подметая дорожки, как тренируются спортсмены и ученики конного клуба. Иногда, по возможности, просматривал вместе с тренерами чемпионаты мира по конкуру или выездке - высшей школе верховой езды, в которой лошади «танцуют», красиво ставя ножки крестом или поднимая их высоко над землёй - которые они показывали своим ученикам. Конный спорт затянул меня с головой, и не было не единого тюремного дня, когда я не начинал думать о нём.       Так вышло, что я оказался одним из самых способных учеников «Мэдисон». Меня учили постепенно, но уделяли мне много внимания, строго следя за моей посадкой и техникой управления лошадью. Тренера всегда с большой гордостью смотрели на меня, почти никогда не ругаясь. Вскоре и другие ребята, из постоянно ездящих на конюшню, захотели попробовать. Я тогда уже начал уверенно ездить рысью, и мне стали позволять учиться на более молодом и норовистом коне, освободив старушку Абигель под новичков.       Мои сверстники из колонии смотрели на меня косо и постоянно бросались разными шуточками, связанными с лошадьми и моей любовью к ним. Но я быстро научился полностью игнорировать их — оно того не стоит. Главное теперь было дожить до следующей среды.       Что же, раз сегодня среда, то настроение моё быстро повысилось. Я привёл в порядок волосы, быстро переоделся и обернулся к Педро. Тот улыбнулся и лишь кивнул на выход.       Железная дверь открылась, и мы вышли в коридор. Там нас построили в ряд, пересчитали и повели в столовую. Каша. Не люблю кашу, особенно овсяную, но что поделать — другого нам на завтрак не дают. А вот лошади очень любят овсянку. Не понимаю я их в этом деле.       По дороге из столовой я успел стащить с тарелки какого-то стола яблоко и спрятал его в карман. Один из надзирателей покосился на меня, а когда мы столкнулись взглядами, лишь указал рукой в сторону выхода, приглашая меня присоединиться к группе, которая уезжала на выезд.       Мы вышли на улицу, где уже ждал тюремный автобус. Перед ним стояла одна из надзирательниц и внимательно пересчитывала каждого, кто проходил мимо.       — Разрешите пройти, мадам, — обратился Педро надзирательнице.       — Разрешаю, — послышался ответ, и друг прошёл в автобус.       — Разрешите пройти, мада~ам, — стараюсь сказать это чётко, но в слове «мадам» сдаюсь и тяну гласную.       — Разрешаю. — Тяжело вздыхает женщина, и я прохожу следом за остальными. В автобусе сажусь сзади, рядом с Педро и какой-то девчонкой. Они о чём-то оживлённо болтают всю дорогу, а я не слушаю, наблюдая за тем, как меняется окружающая обстановка за окном.       Часто в такие моменты в голову лезут тяжёлые мысли. Например, как бы я жил, если бы родители остались в адекватном состоянии? Или если бы была жива бабушка? И как я буду жить теперь? Срок я надеюсь немного скосить, чтобы не отмечать своё совершеннолетие за решёткой и сократить свои шансы отправиться хотя бы на месяц в городскую тюрьму. Но всё же куда я подамся потом? Друзей у меня больше нет — они и думать забыли о моём существовании, когда меня поймала полиция. Родители? Я даже видеть их не хочу. С тех пор, как я отправился к бабушке, они только один раз навестили нас и трижды звонили. Не удивлюсь, если они даже не знают о том, что их чадо попало в «Мэдисон». Работать? Меня никуда не возьмут без образования, да ещё и сидевшего. Проблема.       Я задумался и не заметил, как прошло время. До конюшни ехать час, а прошло уже полтора, если не больше. Пробки — вечная проблема нашего города. Да везде сейчас так!       Автобус подъехал к большой территории, огороженной от прочей суеты города высоким каменным забором. Нас выгоняют из транспорта, в нос тут же ударяет сильный запах лошадей. Для лошадников это не вонь — аромат. Нас строят, перекличка — всё как обычно. Наконец нас отпускают, оставляя полностью на попечение работников конюшни. Все идут в амуничник, комнату, где хранится лошадиная амуниция и предметы по уходу и уборке, берут лопаты и вилы. Нас привозят сюда помогать по конюшне. Мы чистим денники, подметаем тропинки, собираем мусор, убираем навоз, чистим лошадиную амуницию, переносим какие-то вещи, иногда помогаем кузнецам и ковылям (человек, помощник кузнеца, который подковывает лошадь и занимается её копытами). На это обычно уходит час, не больше. Потом нам дают прокатиться на лошади, почистить, оседлать, покормить, учат нас верховой езде. Самое любимое моё времяпровождение. Впрочем, не только моё. Кто же не любит отдыхать после работы?       Я захожу в конюшню и сразу, почти бегом, направляюсь в самый конец, оставляя остальных убираться в одиночестве. Там стоит Выборг — мой любимый конь. Я сказал, что не очень люблю сборище людей и поэтому плохо схожусь с кем-то. Но этот «кто-то» — это люди и дети, но никак не лошади. Выборг — семилетний вороной жеребец помесной породы. Его отец орловский рысак, а мать украинская верховая, оба были привезены из России. Вороной — это масть: чёрный, с густой чёрной гривой и хвостом. На лбу у него узкая белая проточина, полоска, начинающаяся от небольшой "звезды" посередине лба и заканчивающаяся прямо возле его розового бархатного носа. Это конкурный конь, и хотя его родители были привезены из России, он их родину совсем не знал — родился и был воспитан здесь, во Флоренции, а после был привезён на эту конюшню. На него меня и пересадили, когда я уже относительно хорошо стал ездить. Именно он был тем, кого я действительно мог назвать другом.       Я подхожу к деннику. Вот он, как обычно, повернулся ко всем задом, опустив голову вниз и нюхая опилки. Не заметил меня. Я издаю губами чмокающий звук. Тихо, но конь услышал, дёрнул ухом, обернулся, сперва лишь взглянув на меня через плечо, и тут же поспешил развернуться полностью и подойти. Высовывает голову из денника, тянется своими мягкими розовыми губами, тычется мордой мне в руку. Я ухмыляюсь. Но этого не заметно внешне: на моём лице всё то же безразличие, вечный «pokerface», но внутри я способен не только ухмыляться, а даже и смеяться, да-да. Припрятанное яблоко я разломил на две половинки, одну тут же отдал Выборгу, от второй нагло откусил кусок и спрятал в кармане толстовки «на потом». Погладив гладкую морду доброго животного и приобняв его мощную шею, я всё же решил пойти помочь Педро и остальным с уборкой. Друг встретил меня довольной усмешкой и понимающим кивком. Он знал, как много для меня значил Выборг.       Так вышло, что его появление в конюшне я застал. Я помню как приехал огромный коневоз и оттуда стали выгружать коня. Он тогда волновался, топтался на месте, вставал на дыбы и размахивал передними ногами в воздухе. Тогда он вырвался у коновода дважды. Работники всё говорили про его «горячий русский нрав». И действительно — нрав ощущался даже со стороны. Долгое время я мог наблюдать его только в леваде, загоне, где гуляют лошади. Он носился по всему её периметру как сумасшедший, брыкался и не подходил ни к кому. А затем, как-то, меня попросили почистить его. Он стоял на улице, привязанный к коновязи, и смотрел на меня своими круглыми карими глазами. Я дал ему сахар, а он начал бить копытом по земле, прося ещё. Решив задобрить коня, я дал ещё кубик и начал чистить. Но съев и этот кусок, он начал просить ещё. Так я скормил ему целую коробку, которую до этого высыпал в карман, а чистить его так и не закончил, так что пришлось скормить ему ещё и морковь, предназначенную для Абигель.       На следующий раз конь узнал меня, подошёл к забору левады и издал гугукающий звук — лошадиное приветствие. Я отмахнулся от него, но скоро понял — зря. Весь день Выборг полностью игнорировал меня, и как будто бы специально проносился по грязной луже как раз тогда, когда я собирал листья рядом с забором. Тогда я осознал, что лошади очень даже всё понимают. Перед отъездом оставил коню яблоки, как бы прося прощение. И он простил. С тех пор я уделял много внимания Выборгу.       А спустя пол года, когда другие стали садиться на Абигель, меня неожиданно пересадили… именно на него! Тренер сказал что наблюдал за нашей «трогательной историей дружбы» и, несмотря на то, что Выборг был конём достаточно трудным, хотел бы чтобы я ездил теперь именно на нём.       С тех пор утекло много вод, но мы с конём только сильнее сдружились.       Сорок минут уборки кажутся для меня вечностью. Но мы заканчиваем даже раньше, поэтому наш тренер подзывает меня, разрешает идти чистить и седлать Выборга, а остальных зовёт помочь с Абигель, на которой они будут ездить. Наконец-то. Пока все собирают лопаты и убирают их на место в амуничник, я быстро сбегал в тренерскую и переоделся — тренер разрешал мне брать специальные бриджи и ботинки для верховой езды, которые лежали в раздевалке без дела, затем подбегаю к деннику Выборга, выхватываю недоуздок (уздечка без удил, сделанная из мягкой тесьмы, назначение которой — содержание лошади на привязи. Для этого к ней цепляют верёвку), нацепляю его на голову коня и вывожу его на развязки (верёвку для привязи лошади). Чищу коня, проводя по его животу, спине, груди, шее и ногам скребницей (жёсткой щёткой с пластмассовыми или металлическими зубцами) и мягкой щёткой, надеваю на него весь комплект амуниции и вывожу на открытый плац, где мы обычно занимаемся. По дороге я о чём-то с ним говорю. Тренер говорил, что лошади всё понимают. Они не просто различают голос и звук, в отличие от других животных, но и разбирают некоторые слова. В общении с лошадью просто необходимо разговаривать с ней и всё равно о чём. Я часто рассказывал Выборгу о том, чем мы занимаемся в тюрьме. Может, он и не понимал о чём я, но мне становилось спокойнее. Ведь я мог хоть с кем-то этим поделиться. Педро был не в счёт. Он ведь тоже сидел в тюрьме, и каждая тюремная тема была для него чем-то обыденным.       Мы доходим до плаца, я завожу коня внутрь, закрываю за собой калитку, и запрыгиваю в седло. С середины плаца на меня с интересом и плохо скрываемым восторгом смотрят остальные. Ну да, они-то на лошадь карабкаются так медленно и неуклюже, а я уже приноровился «взлетать» на спину Выборга с одного толчка. Пока я шагаю вдоль стенки, тренер рассказывает технику безопасности: как садиться, управлять лошадью, что делать в какой-либо ситуации. Я про себя повторяю каждое его слово буквально за секунду до того, как оно будет произнесено. Я всё это знаю — слышал много раз. В ожидании потираю вдруг вспотевшие ладони. Сегодня нас многовато, а лошадей для занятий вывели только четверых — ещё двое, кобыла Азазель и мерин Жюлʼверн приболели и, по словам тренера, отбывают свой больничный у ветеринара. А это значит, что менять всадников местами будут часто, и лихачить мне сегодня не придётся. Печально.       Пока тренер начинает сажать в седло новичков и «откатывать» их, моё внимание привлекает какой-то человек. Мужчина, лет примерно тридцати, может немного старше. Высокого роста, лицо мужественное, строгое. Взгляд алых глаз навевает страх. Чёрные короткие волосы, в них вплетёны какие-то перья. В лицо бросаются светлые старые шрамы на лице. На плечи мужчины была накинула куртка, из-под неё виднелась белая рубашка, уже испачканная, после возни с лошадьми. Он стоял у ограды и наблюдал за нашим уроком. Кто он? Я его не знаю. Может новый работник? Я знал здесь почти всех, поскольку мы приезжаем сюда каждую неделю, но этого странного, немного ужасающего мужчину, я видел впервые.       Возле меня оказался Педро на кобыле. Выборг подо мной занервничал при виде дамы, но начинать выделываться не посмел.       — Кто он? — решил я задать вопрос другу.       — Не знаю. Вроде бы работник загородной конефермы: сюда купили пару их племенных лошадей, и он их привёз. Я слышал, что он ищет работников на их ферму.       — Работников? Зачем он тогда смотрит на нас?       — Не знаю, может он не каждый день видит, как заключённые Area colonia Madison занимаются на спортивной конюшне посреди города? — рассмеялся Педро.       Кобыла под ним заржала, привлекая внимание всадника, и Выборг на сей раз ответил ей. Эдакий знак внимания от девочки к мальчику. Решив, что искушать судьбу не стоит, Педро потянул повод и направил свою лошадь подальше. Наконец-то тренер крикнул мне начинать ехать рысью. Я подобрал повод короче, дотронулся до боков коня шенкелем (1. Часть ноги от колена до пятки. 2. Команда лошади двигаться вперёд.) и двинулся рысью. За мной подтянулись другие лошади вставшие позади в смену, друг за другом. Посреди плаца на корде (лонжа, верёвка, поводок, прочная тесьма длиной 8-10 м и шириной 15-20 мм, предназначенная для прогонки лошади по кругу) гоняли Абигель, на которой сидела, вцепившись в седло руками, какая-то девчонка. Она явно села в седло впервые. Визжит, как резаная, боится. А её только пустили рысью! Несмотря на это она спешилась довольная и даже коня обняла.       Осталось около тридцати минут и мы поедем обратно. Досадно, что времени на езду всегда даётся так мало. Но что поделать.       Я завершал уже пятый круг рысью, и потом взглянул на тренера с мольбой. Тот кивнул и приказал остальным шагать посередине. Это всегда был наш личный знак, что мне пора приступать к чему-то более крутому. Галоп.       Я снова подбираю повод, беру его короче, заставляя коня поднять голову высоко, и высылаю шенкелем. Выборг не противится и от первого движения уже поднимается в галоп. Круг мы едем спокойно, а затем увеличиваем скорость. Со стороны ахнула какая-то девочка, кто-то бросил в мою сторону оскорбительную шутку. Мы набрали приличную скорость и теперь я поднялся на стременах, что бы держаться было удобнее.       — Сядь в седло и придержи лошадь! Не валяй дурака! — Рявкнул на меня тренер. Он знал что я не послушаюсь. Вместо этого разгоняю коня ещё. Другие лошади насторожено навострили уши, косясь в нашу сторону.       Я замечаю, как на меня смотрит тот незнакомец. Интересуется? Что же, пусть посмотрит ещё. Я — подросток. Все подростки любят выпендриваться. Я не исключение. Галоп — быстрейший лошадиный аллюр который используют лошади в природе, среди остальных — шага, рыси и иноходи. В свою очередь он разделяется на сокращённый (манежный) — самый медленный и собранный, рабочий — средний по скорости, и прибавленный (кентер) — самый быстрый и широкий. Существует так же карьер — галоп, которым лошади несутся на скачках. Их средняя скорость тогда достигает 60-70 км в час. Я ещё ни разу не разгонялся до такой. Да и размеры плаца мне не позволяют. Максимум, который может позволить себе Выборг на такой территории — 40 км в час.       Моя тайная страсть: скачки. Многие посчитают скачки варварством. Избивать лошадь хлыстом, гнать до последней силы. Но я из тех, кто смотрит на это с другой стороны. В конце концов, лошадь рождена, чтобы бежать, а без хлыста и обойтись можно. Как сказал один великий человек: «Скачки — спорт королей!». И пусть скачки на самом деле спортом вовсе не являлись, я страстно любил эту цитату. Правда, я всего-то пару раз видел скачки, по телевизору, а попасть на них в живую, хотя бы как зритель, моя мечта.       Однако тренер никогда не станет учить меня техникам жокеев. Для этого есть другие места, на которые в качестве заключённого детской колонии мне не попасть. А здесь меня тренируют в конкур.       Среди всех заключённых, которые посещали конный клуб, дальше галопа дошёл только я. А дальше были прыжки. Я прыгал на Выборге уже больше года и мог позволить себе приличные высоты. Не олимпийский уровень, конечно, но тоже достаточно высоко.       В данный момент на плацу уже стояли два препятствия. Но мне показалось, что там слишком низко для нас.       Я гнал Выборга по кругу, он разгонялся, прижимая уши и вытягивая голову. Вот впереди ограда, пора поворачивать, но я даже не собираюсь этого делать. Мы несёмся прямо на стену. Ограждение достаточно высокое, около метра, и молодой жеребец высотой 170 см в холке, и напрыганный на конкуре до 150 см, легко преодолеет подобное препятствие. И вот мы уже близко. Смотрю впереди лошади, на землю за оградой, шенкель, команда, в виде чмокающего звука. Прыжок. Мы перелетаем через ограду в соседнюю леваду, находящуюся, пожалуй, слишком близко к учебному плацу, пугаем гуляющего там пони. Сзади взвизгнула девочка, засвистели парни, усмехнулся, поаплодировав, тренер. Ещё два круга по этой леваде и мы опять прыгаем, уже обратно. Оказавшись снова на плацу мы переходим в рысь. Выборг высоко поднял голову, навострив уши, тяжело дышит, но бежит ровно, хвастаясь перед другими лошадьми.       — Браво, — хвалю его я, хлопая рукой по плечу.       — Шагай, — ухмыльнувшись, говорит тренер, и мы повинуемся. — Надо было сперва пониже что взять. Разминаться тебя кто учил, балбес?       Всё остальное время я в основном шагал. Тренер поставил мне препятствия 50 и 70 сантиметров и мы немного попрыгали, хотя такая «детская» высота и казалась нам скучной.       С плаца мы уходим последние. Я выезжаю верхом, подъезжая к входу в конюшню, останавливаю коня, хлопаю его по шее, хвалю, и только после спешиваюсь. Скармливаю Выборгу последний кусок яблока, а конь трётся головой о мою грудь, гугукая.       А сзади уже сигналит водитель — зовёт нас обратно. Как не жаль, но с Выборгом я теперь встречусь только через неделю. Передаю коня тренеру и бегу переодеваться. У меня от силы три минуты — после надзирательница пропишет мне замечание.       — В другой раз я обязательно заберу тебя тренироваться и ты попрыгаешь побольше. Сегодня, как видишь, не получилось. — Тренер улыбается, похлопав меня по плечу, и я отправляюсь к автобусу, напоследок кинув последний взгляд на своего вороного друга, стоящего в своём деннике.       Подходя к автобусу меня догоняет Педро и бьёт в плечо. Я смотрю в его сторону, и вижу нечто странное. Этот мужчина, который за нами наблюдал, разговаривал о чём-то с нашей надзирательницей. Я торможу, пытаюсь услышать разговор, но нечего не могу разобрать. Странно. Меня уже грубым матом зовёт водитель и я, вздохнув, сажусь обратно в автобус. Минут через пять заходит и надзирательница, кидает на меня взгляд и садится. Мы едем обратно. Когда мы выезжали я заметил того мужчину. Он усмехался и это, между прочим, выглядело очень стрёмно. Почти тут же я заметил, что он смотрит прямо на меня и по телу пробежали мурашки. Тогда я не знал, какой сюрприз меня ждёт.
Отношение автора к критике
Приветствую критику в любой форме, укажите все недостатки моих работ.
Права на все произведения, опубликованные на сайте, принадлежат авторам произведений. Администрация не несет ответственности за содержание работ.