ЛДПР "Калина"

— Встаем! Встаем все! Подъем! Я вас научу родину любить! Защеканы! Мне снился сон. Тяжкий сон. Тяжелый своей реальностью. — Подрываемся быром! Хорош дрыхнуть! Охуевать щас у меня будете! Все охуеeте! Я снова был в Городе. В Столице. На…ом проспекте. И все его тяжелые, величественные дома красноватого гранита были передо мной. И была весна. Это чувствовалось в воздухе. Холодная, серая, покрытая скользким льдом весна. — Ты! Че ты сказал? Че ты там вякнул? Раннее утро перед самым рассветом. Серая тихая тьма. И все замерло в ней. И я иду по самому краю железной крыши. Я ужасно боюсь высоты, а прямо подо мной страшная пропасть. Уснувшие машины на парковках кажутся игрушечными. И восемнадцать полос проспекта серы и пусты. — Мне насрать на твою ногу! Наступил на гвоздь, и она опухла? Ну, а кто тебе виноват, если ты долбаеб? Никто не наступил, один ты наступил! И я замираю от страха, но все равно иду. Иногда я уверен, что соскользну, что пройти невозможно, но я все равно иду. — Хватит ебланить! Строиться! Строиться! Я дохожу до края крыши. Я измучен страхом. И не успеваю я прийти в себя, как помимо своей воли прыгаю — и в самый последний момент все же хватаюсь за карниз крыши соседнего дома. — А! Ванямба! Ты проснулся? Просыпайся! Я не знаю, зачем я это делаю. Я подтягиваюсь, встаю и опять иду по самому краю крыши. Я смотрю на Тирэкса. Я про себя его назвал Тирэксом, а как это уебище нарекли его уебищные родители — я не знаю. Он здоровый, плечистый. Рожа прыщавая, коротко стриженные темные волосы и гнилые зубы, похожие на клыки. И когда он улыбается, мне всегда кажется, что он похож на Тирэкса. — Вот так надо одеваться! Слышите, вы, говноеды?! — и он берет меня за плечо, и показывает всему бараку. Я дергаю плечом, не нагло, но и особо не церемонясь, сбрасывая его руку. Мои нары ближе к входной двери, и весь барак на какие-то мгновения замирает и смотрит на меня. Барак длинный, с маленькими окнами, с двумя рядами двухэтажных нар. Посередине — столы, длинные, деревянные. Тусклые лампочки под мрачным потолком. Желтый, полуслепой свет нехотя освещает тесное, вонючее пространство. Матрасы, подушки, ботинки. Рыжий замер, напяливая носок. Щурит свои выцветшие поросячьи глазки. Черныш уже курит. Сидит на корточках и курит. Вася что-то ищет, и видна только его задница. И вся невыспавшаяся, мутная сотня глаз, все смотрят на меня. А я уже одет. Я пришел всего пару часов назад, рухнул без сил и даже не раздевался. Сраный завскладом заставил меня убирать цех. Вычищать, вылизывать. Всю ночь. Сраный Женя. Всех ненавижу! По крайней мере, во всем этом есть один плюс — я уже одет. Вот даже старший барака меня в пример поставил. Мне мерзко от того, что он ко мне прикоснулся. И это так странно! Неужели за все время здесь у меня еще не атрофировалось чувство мерзости? Когда людская волна выносит меня из барака, мне кажется, что на улице нестерпимый холод. Сырость, пакость и непроглядный туман. Монументальный, мистический. Хоть и лето, но в одной рубахе холодно. Сырость прогрызает до костей. Я уже подходил к длинным рядам умывальников, как увидел что-то бледное. Что-то во всей этой серой однородной людской массе имело непередаваемо нежно-бледный свет. Сердце мое испугалось и замерло. И весь я наполнился безжалостным чувством тоски и умиления. Я растерялся. Остановился. Встал посреди дороги. Меня толкнули, пихнули. Но все это было как-то не важно. — Вано! Сюда, Вано! Илюша уже занял мне место у умывальника. Я подошел и встал сразу за ним. Пробиться к умывальнику было не так-то и просто. Все пихались, ругались. Кого-то пхнули прямо в лужу. Кого-то поволокли разбираться. — Ты че как поебаный? — улыбаясь и приплясывая от холода, спросил Илюша. Я промолчал. Подставив ладони под струйку ледяной воды, с каким-то мрачным остервенением мылся Володя. Я хотел поздороваться с ним, но вовремя вспомнил, что с утра к нему лучше вообще не обращаться. Умывшись, он даже не взглянул на нас и стал выбираться сквозь толпу прочь от умывальников. Илюша толкнул меня и сам принялся обливаться. — Готов, сука, норму выполнять? — смеясь, отфыркивался он. — Родине служить надо. Кругом враги — а ты служи! Он рассмеялся, побрызгал мне на лицо и пропустил меня. Но что же это за бледность? Она наглая! Но разве она наглая? Я принялся умываться. Но она не должна быть здесь. Здесь не может быть такого цвета кожи. — Закончили помывку! Закончили! Команда бычков во главе с Тирэксом принялась отшвыривать людей от умывальника. — Стройтесь, пидорасы! Реще! Строимся! Кого-то, только что умывшегося, пнули по заду так, что он, ко всеобщей радости, плюхнулся прямо в лужу, наполненную ночным дождем. Все быстро строились в две длинных шеренги. Начальство уже стояло в сторонке. Зам начальника лагеря, крепкий мужик с тяжелым, не выспавшимся, вечно похмельным лицом. И сам начальник, молодой, высокий, стройный, носатый, губастый блондин с коротко стриженными волосами. Во время переклички он не спеша прошагивался, задумчиво похлопывая стеком по голенищу сапога. Я знал, что в его дорогих кожаных перчатках лежат свинцовые битки, чтобы, если что, удар кулаком был сильнее. Я всегда наблюдал за ним, и, глядя на него, мысленно выпускал в его сторону потоки ненависти. Освобождался от ярости, мысленно скидывая это чувство в его сторону. Но сейчас все было по-другому. Я был одержим желанием услышать голос… и узнать фамилию… Тайна бледности должна была быть раскрыта. Призрак должен быть явлен и развенчан. Он должен быть страшным и глупым! И тогда я посмеюсь над своим страхом. Над своим испугавшимся сердцем. Ну же! Сука! Подай голос! — Абрамов! Сын журношлюхи. — Белялов! Банкирский теленок. — Висюков! Сынок нардепа. — Гайанов! Полудурошный сын ёбнутого философа. — Доброхотов! Не знаю этого педика. Ну где же? Где? — Ждан! Актриса мать. А вот его мне жалко. Совсем загоняли пацаненка. — Кибрик! Сын ментовского генерала. — Кульбачинский! Актера какого-то сынок. Полный чухан. - Инбер! Сынок балерона. На гастролях за границей его папаша бежал во вражеское посольство, теряя пуанты. Папаша-то убежал, а сынка за него закрыли. - Иворин! А что, если он красивый? Что если красивый? Я совсем не видел его, только в профиль. Но что будет, если взгляну прямо в лицо, а он красивый? И идет, и идет перекличка. - Лолуди! Помню отца его, все че-то хрипел с трибуны, слюной брызгал, а сынок хороший парень. — Скипертов! Прокурорский. — Тишков. Отец его — глава антикоррупционного комитета. С целым чемоданом, полным бриллиантов, на границе прямо повязали. Такой патриот! Не то, все не то! — Черепащук! Яблоков! Пропустил! Пропустил! Блядь! Ну почему это так важно для меня? — Гимн! — страшно зашипел на меня Илюша. И точно. Туман пожелтел. Солнце начало подниматься. По флагштоку медленно пополз флаг. Все приложили руку к сердцу и затянули гимн. — «Жива наша прекрасная нация! И орды врагов не одолеют ее!» Смешно смотреть на рожи, поющие гимн. Вот Силеверстов, например, сынок мэра, как выводит, ну как выводит. Самозабвенно! Глаза зажмурил, рот раззявил. Умора! А вот Володя почти не поет, так просто рот открывает, как рыба. Я помню тот миг. Я стоял, слушал гимн, смотрел в морозное черное небо, бездонное от звезд, и глаза слезились от мороза, и только тогда до меня дошла вся безумная чудовищность нашего гимна. Вот эти строчки в первом куплете: «Сильна и могущественна наша великая нация… Враги не имеют нашего духа… они рабы… ничтожны и слабы… И мы сожжем их всех в пепел». И тут же, в третьем, последнем куплете: «Погибает наша великая нация… душат ее враги со всех сторон… сильный и опасный враг принес нам великие бедствия». Такое ощущение, что писал шизофреник. Два полярных утверждения в одной песне. Два противоречащих друг другу куплета из трех. И почему я раньше никогда не замечал этого? И никто не замечал! Не поверю! Но ведь никто же никогда не заикнулся об этом. Но почему? Из-за страха или из-за тупости? Никогда мне этого не понять. Да я и не хочу. И вот они стоят все и орут. Многие орут, многие просто спокойно поют, кто-то просто рот открывает, как Илюша с Володей. А я не открываю даже рта. Стою и молчу. И так уже не первый день. И все жду, когда меня заметят, и когда заметят — то что сделают? Я не боюсь. Вернее боюсь, но ненависть во мне больше, чем страх. После гимна — прием пищи. Низкий, душный, грязный барак столовой. Здесь опять давка. Из окна повара не успевают подавать тарелки с кашей. Меню у нас простое. Варят один жбан чего-нибудь, каши например, и будут ее выдавать, пока всю не выгребут. Дня три, утром, в обед и вечером. И уже чувствуется, что эта гречка не свежая. Не испортилась, но и не свежая. А значит, ее выдают уже давно, и скоро ее не станет. И тогда сварят суп или какой другой… Вон там! Опять! Как же стукнулось сердце! Ну почему? Почему? Почему так? Что это за бледность такая? Как бы мне описать ее?!! Ох, нет, нет, это невозможно! Это нельзя! Но она… дерзко-бледная…, но не то, не то! Серо-голубая-нежная… умилительно… нежно… Я не знаю! Я не могу! Не могу! Не должно тут быть этого! Ох, не должно! И почему мне так грустно и умилительно? И так страшно! И так тяжело, и так легко. Это от голода просто… нервы. Да, все это нервы, нервы! Но как близко! Совсем близко! И я могу рассмотреть! Что это за оттенок? Черный? Да нет же! Совсем нет. Каштановый! Да-да. Это возможно. Это все так и есть. Каштановый. Его пихнули, а он улыбнулся. Нельзя так! Нельзя! С ужасом я понимаю, что время приема пищи заканчивается, а я еще не съел и ложки. И я начинаю поглощать кашу. Это там, на большой земле, я кушал, я… у меня было меню — первое, второе, десерт. Здесь такого нет. Здесь организм — это механизм, а жратва — топливо. Здесь я не ем, я заправляю живот биомассой, чтобы не испытывать голода. А вот он — ест. Тщательно прожевывает. Так глупо! Так наивно. — Хватит жрать! На выход! На выход! Бычки во главе с Тирэксом сталкивают жрущих с лавок. Вырывают тарелки. Пихаются. Я встал вместе с тарелкой. Покуда иду до окна с грязной посудой, дожираю последнее. И на выход. Туман уже рассеивался. И солнце поднималось. И жить становилось вроде бы легче. Но что за покорность такая? Почему улыбка? Ну почему он улыбнулся? Ну почему??? Совсем не то! Все не то! Что же это со мной такое? — Что, Ванечка, хуевато тебе? — довольный Илюша повис у меня на плече. Здоровый, громкий, черноволосый, румяный. — Да есть немного… — задумчиво проговорил я. — Это ты зря! Страна дала тебе шанс перевоспитаться! Несмотря на то, что отец твой предатель нации, нация эта снизошла до тебя. Дала тебе еду, одежду, кров, да еще и перевоспитывает тебя! Хотя кровь у тебя конченная, и сам ты безнадежно болен! — Илюша, пошел-ка ты бы нахер, а? У меня че-то от этой каши вонючей изжога. — Не любишь ты наше государство! — сладко вздохнул Илюша. — Не люблю! — сплюнул я и огляделся. Глаза у меня рыскали, и я все мучил себя поисками этой бледноты… все терзал сам себя. Но ее нигде не было. Пропала. Да и была ли она вообще? — Потерян ты для народа, Ванюшенька. Как сказал президент?!! «Наша великая нация является самой демократичной, самой свободной и человеколюбивой на континенте! А тот, кто не согласен с этим, тот, кто смеет критиковать правительство, тот купленный врагами шпион и ненавистник нации!» — Аминь, брат! Мы заходим в цех, и я все стараюсь просмаковать каждую секунду отдыха перед работой. Работа изматывающе тяжелая. Заготовки, не говоря уже о самих блоках, кажутся почти неподъемными. Но я не думаю об этом. Мой разум уходит в самые глубины подсознания. Я становлюсь просто туловищем. Просто зомби. Отринув себя, я погружаюсь в ледяной, жгучий, тупой, бесконечный рабочий ад.