ЛДПР "Калина"

— Знаешь, люди часто жалуются: «Живу как собака! Собачья жизнь!». А я бы хотел жить как собака. Хотел бы для себя собачьей жизни! Было время большого перекура. Мы сидели на куче досок за углом рабочего барака. Солнышко уже припекало. Синяя стрекоза нервно чертила воздух. Метрах в пятидесяти от нас было два ряда колючей проволоки, вышка, и сразу за забором начиналась темная молчаливая тайга. Наконец-то было тихо и спокойно. Я сидел, в изнеможении прислонившись спиной к сухой, потемневшей от солнца деревянной стене, прикрыв глаза и подставив лицо солнцу. Илюша сидел рядом и трепал за ухо беспородную дворняжку, прикормленную замом по производству. — Чего плохого в собачьей жизни? Работать не надо. Сколько хочешь лежи, сколько хочешь спи. Жрать тебе принесут! Я собакам завидую. Да? — обратился он к собачонке и так стиснул ее правое ухо, что она взвизгнула и оскалила белоснежные клыки. Я сидел молча, весь погруженный в боль усталости, которая раскалывала мои пальцы, ладони, запястья. Медленно высыхал пот на лице. Даже для того, чтобы открыть глаза, я был слишком уставший. — Кста! — Илюша пхнул меня в бок. — А ты новую девку-то видел? Я медленно, чувствуя, как вся спина промокла от пота, открыл глаза и посмотрел на Илюшу. Его красивый румянец сейчас пылал особенно ярко на фоне его белой кожи и черных волос. У него папа был столичный мэр. Правил столицей три срока подряд, переизбирался с большим отрывом по голосам от конкурентов. Денег в семье было не просто много, их было бесконечное количество. А потом на его папу насел премьер-министр. Попросил уйти, освободить хлебное место по-хорошему. Министр хотел поставить на эту должность своего человека. Папе Илюши предлагали уйти мирно, с почестями, но папа отказался. Попер внаглую на четвертый срок. Начал в открытую тягаться с премьером. В итоге проиграл, его закрыли, долго судили. Как-то раз на очередном судебном заседании папе стало плохо, его отвезли в больницу, стали делать операцию, и на операционном столе его врачи и зарезали. А Илюша отправился сюда на перевоспитание. Это люто, конечно. Илюша был ярчайшим представителем золотой молодежи столичной, и вот, из его двенадцатикомнатной квартиры на Банкирской он попал прямиком в барак в лесу. Но как ни странно, он не сломался и выглядел куда бодрее и живее меня. И вот тут я опять увидел эту бледность. Но теперь к чувству тоски прибавилось еще ощущение душевной усталости. Да. Я устал смотреть на него. Устал, что сердце так дергается. Да и в самом деле, чего это я?! Чего Он мне? — Данилин! — гаркнул один из бычков. Бледность — с метлой в руке — встала, замерла. — Да-ни-лин… — прошептал я, чуть наклонив голову и все смотря на него. И это слово — как коньяк — стало опускаться с губ, по горлу, в грудь и живот и расходиться по крови. — А! Тоже заметил. Это наша новая девочка, — улыбнулся Илюша. Сердце мое затосковало, я все понял, но сделал вид, будто не понимаю: — Ты о чем щас? — О Рутберге. — О каком, блядь, Рутберге? Мы серьезно посмотрели друг на друга. — О-о-о-о, мать, да ты ваще отупела, я смотрю! — Илюша потрогал мой лоб. Я дернул головой. — Вот он, Рутберг! — он указал рукой в сторону бледности. — Он же Данилин, — как-то неуверенно произнес я. — Это он по матери Данилин, чтоб лишний раз не палиться, а на самом деле по отцу он Рутберг. Я наклонился, положил лицо в ладони и, чувствуя мокрые от пота волосы, болезненным голосом произнес: — Кто такой Рутберг? Нахер ты мне в рожу тычешь этим Рутбергом? — Ёбти хуй! Рутберг это Барабан Революции! Поэма «Тридцать семь»! Читал? — Это д-а-а, — я опять привалился спиной к деревянной стене.        Проспект, кабак, реклама банка.       Слепой и блеклый свет… Продекламировал он и нехотя достал папиросу. Долго и аккуратно вертел в руках, и белоснежная папиросная бумага давала яркий контраст с его почерневшими от въевшейся грязи пальцами.        Лишенное свободы поколенье…       Враги терзали независимость мою! — Твою мать! — взвыл Илюша. Он любил вскрикивать. — Как же меня заебала эта хуйня! Еще в школе, эта поэма! Нужно было учить ее наизусть. Потом писать сочинение. Потом еще одно, про одного из героев. «Образ Никитки, и почему он не дался врагу, а предпочел спрыгнуть со смотровой площадки старой башни?» Спектакль в школе. Спектакль в театре. Балет. Кино. Опера. Потом, блядь, музей, — он закурил. — Потом, сука, экскурсия по городу (он отмахнулся от овода) по местам, запечатленным в пьесе, — он выпустил дым из ноздрей. — Как же они этим всем заибали! Как же я ненавидел этого Рутберга с евоной поэмой?!! А вот это сыночек его. Девочка бледненькая. — Почему? — тихо проговорил я, не сводя глаз с бледной тонкой шеи. — Почему девочка? Так он сам так сказал! Ты че? Не видел его одиночный пикет у парламента? Я устало помотал головой. Меня реально подташнивает, или все это только мне кажется? И Илюша стал мне рассказывать эту историю про Рутберга. Я знал ее, но все равно слушал молча, как в первый раз. Ее все знали. Рутберг этот был знаменитым поэтом еще до революции. После революции все сколь-нибудь значимые фигуры разбежались. Кто остался — того убили или, так или иначе, свели со свету. Рутберг был, наверное, единственный из «великих старых», кто и после революции не только не потерял, но и приобрел. Я помню его эту поэму, но я не люблю поэтов. Мне всегда казалось, что поэты — это пиздаболы, мозгакруты и выпендрежники. Мне было насрать на него. Потом, на волне всей этой революционной истерии, Рутберг отправился с отрядом диверсантов делать революцию в соседней вражеской стране. Мутить народ, устраивать провокации и прочий шабаш в таком духе. Врагам, естественно, это не понравилось, и они его арестовали. Сидел он недолго, года не сидел, но хай вокруг него такой поднялся, что мама не горюй! Плененным поэтом прожужжали все мозги. Телезрители реально не выдерживали такой бомбардировки сознания. Устраивались постоянные пикеты, демонстрации, забастовки. Активисты ходили громить вражье посольство. Особо впечатлительные даже возвели его в ранг святых и рисовали иконы, где над могучей лысиной Рутберга сиял золотой нимб. А потом его выпустили. И вся столица со слезами и цветами пришла в аэропорт. И несла его на руках несколько километров прямо до дома. И все в рот ему заглядывала. Так вот он этот рот и открыл. Он не говорил ничего нового. Он говорил правду, которую знали все. Про поруганные идеалы революции, про коррупцию, про отсутствие свободы слова. Странно. Голова у него вроде большая была, а самых простых вещей он не понимал. Президенту это не понравилось, и всего за месяц его скинули с самой сияющей вершины на самое вонючее дно. И вот… И все те люди, все эти толпы, которые всего пару недель назад бегали с его иконами, они начали размахивать карикатурами на него. Месяца не прошло, а его уже все ненавидели. Сказали по телевизору — любите! И все любят! А сказали — презирайте, и все презирают! И вот этот народ, мой народ, он… он заслуживает такое правительство. Блядь! Реально! Заслуживает такое обращение! И я… и я даже рад, что все это время был здесь, в лагере, что я не участвовал во всем этом дерьме. Я не хочу быть частью всего этого. Не хочу! — Батя его еще на свободе был, а он вышел с плакатом на одиночный пикет, прямо под окнами сената, — продолжал Илюша. — Че он там написал, я не помню… че-то вроде «Я трансгендер. Права трансгендерам!» — Трансформер? — наморщился я. — Трансгендер, бля! — Эт чё такое? Илюша оживился: — Он парень, но считает себя девкой. — Педик, — бухнул я, все смотря на его стройную, высокую фигуру. — Да… нет. То другое! Педик это мужик, и он понимает, что он мужик. А трансгендер, он думает, что баба. Считает себя бабой. — Псих, что ли? — Ну… — Илюша задумался. — Вражеские ученые говорят, что это нормально, не псих, а наши говорят, что нет, псих. — То есть он родился парнем, но считает себя девкой? — Да! — кивнул Илюша. В желудке у меня тревожно урчало. В голове был какой-то бедлам. К горлу подкатывало что-то гаденькое. Я сейчас вспомнил этот сюжет. Его лицо почти не показывали, вот почему я был уверен, что видел его впервые. Парень. Высокий, стройный, плоский. Стоит тихо с плакатом. Как он отважился на такое??? Сначала люди проходят мимо, не обращая на него внимания. Потом останавливается один, второй. Они не понимают, что он написал, спрашивают. Он отвечает. И понеслась! Какая-то тетка начинает орать, махать кулаком. Какой-то мужик начинает выдергивать плакат, ему помогает парень. Несчастного бледного валят на брусчатку. Свалка. Полиция. Шокированного, с разбитым носом, его тащат в полицейскую машину. Журналист что-то фыркает.