ЛДПР "Калина"

Не помню, как я оказался в лагере. Видно, начальство решило, что наша команда дровосеков оказалась крайне неудачной. Один сгорел. Другой, присланный на помощь, в первый же день покалечил палец. Третий вообще уехал. Меня обложили матом и отправили пешком назад в барак. Первое время я вообще ничего не соображал. Все казалось нереальным. Плоским. Люди, звуки. Все происходящее было бессмысленным. Есть не хотелось. Вообще ничего не хотелось. Иногда я был абсолютно точно уверен, что я вот-вот проснусь, что все это сон. Все это не может быть реальностью. Но я не просыпался... Как бы там ни было, даже в такую пустую и омертвевшую деревяшку, как я, жизнь потихоньку стала заползать, мозг начинал думать мысли и задавать вопросы. Бычки. Прошла неделя, вторая, и еще одна, и еще, а я все еще был жив. Поначалу я не замечал этого, но потом уже не мог игнорировать такую странность. Почему бычки не пришли ко мне? Почему не стали издеваться? Ни физически, ни даже морально? У меня не было ответа на этот вопрос. Это у глупых бородатых попов, которые все что-то нудно нудят про душу и любовь, прощение является добродетелью. У бычков прощение есть слабость и недопустимая ошибка. Они не могли простить меня. Это противно самой их природе. Тогда, значит, что-то препятствовало их мести, была какая-то причина. Какая — я не мог понять. И вели они себя странно. Здоровались со мной, обращались по имени. Смешно, но я уже отвык от своего имени. В лучшем случае ко мне обращались «Эй ты» или «Сюда иди», и в таком же духе. Командиры из администрации тоже вели себя непонятно. Раньше я регулярно попадал на самую грязную и тяжелую работу, но сейчас они на меня даже и не смотрели. Отворачивали рожи и не замечали в упор. А время шло... Думал ли я о... о НЁМ? И да и нет. Я боялся о нем думать. Боялся отдаться, впустить в душу эти мысли. Они бы растерзали меня, и я бы сошел с ума. Я как пьяница в завязке, который боялся даже смотреть в сторону рюмки. Я не позволял себе думать о нем. Если бы я отдался этим мыслям, я бы убил себя — и еще кого-нибудь в придачу. Но и не думать о нем я тоже не мог. Он был как воздух, как кровь в жилах, как стук сердца. Частенько жестокий мир подбрасывал мне воспоминания. Какой-нибудь звук топора, особенно похожий на тот, который я слышал ТОГДА, или красное марево заката пылало в соснах, или же теплый ветерок целовал лицо и убегал дальше... прямо как ТОГДА. С НИМ... Когда ОН был рядом... Как же я любил и ненавидел эти моменты! Как же они были прекрасны — и как же мучительны они были. Я боялся, что не выдержу. Один раз я уже схватил кусок острой железки, зашел за барак и с силой приложил ее к запястью. Я стоял и давил, и давил... Но, видно, рано мне было еще умирать. Всему свое время. Осенью мне пришла посылка. Осень в тайге наступает быстро. Вот вчера еще была жара, и можно было купаться. А сегодня уже небо стало хмурым, северный ветер налетел, и река потемнела, и стало холодно и бесприютно. Посылка напугала меня, и когда завхоз передавал ее мне, его диковатый взгляд словно бы говорил: «Так вот ты, оказывается, какой! Никогда бы не подумал!!!» В пустом бараке, с колотящимся сердцем сидя на нарах, я вскрыл ее. Сало и табак, теплые носки и шоколад. Сияющие сокровища! Сало и табак я отдал бычкам. Из трусости, наверно... Они очень обрадовались и называли меня «Ваня», «Кореш», «Земеля». Как же я их всех ненавидел!!! Но пока я тут, я должен был заручиться их благосклонностью, должен был подстраховаться. Да и жрать сало и курить в одиночку, никем не замеченный, я бы тоже не смог. Все равно бы пришлось делиться. И я отдал им все сразу. Носки оказались мне малы, и я подарил их несчастному опущенному пацаненку. Ему лет пятнадцать было. Худой, с пухлыми губами и большими печальными голубыми глазами. Голова его была обрита почти налысо, из-за чего казалась большой, особенно на фоне тонкой шеи. Несчастное, забитое существо, он залезал под нары и прятался там до тех пор, пока все не засыпали. А шоколад я жрал сам. Это был настоящий шоколад, а не какая-нибудь кондитерская плитка. Бесконечными, темными, как адские души, осенними ночами я лежал на нарах и размазывал ароматную массу по нёбу. Я все думал — кто бы мог вознаградить меня таким подарком? Выходило, что только мама, кто еще? Но почему посылка пришла только сейчас? Может быть, посылки разрешались только после определенного срока? Зиму я помню плохо. С одной стороны она длилась тысячу лет, а с другой, казалось, что пролетела за неделю. Все было какими-то обрывками. Тяжелый, жгучий мороз. Вечная метель. Снегу выше крыши, а он все равно идет и идет. Заиндевелая колючая проволока, вся в белом инее. Пар из собачьей пасти. Побелевшие, обмороженные щеки и носы. Пугающая дымка безмолвия, когда мороз становился крепче сорока, когда весь мир замирал и сжимался. И как взвизгивал снег при ходьбе... А потом зима наконец-то издохла. Словно страшная костлявая ведьма, полгода державшая лагерь за глотку, наконец-то разжала свои когти и ушла прочь. Мокрый снег потемнел. Сосульки заискрились и закапали. Даже ночью стояла плюсовая температура, и это казалось невероятным! И вот тогда-то меня и вызвали к начальнику лагеря. Кабинетик у него был маленький. Какой-то даже и не солидный для такого командира. Большой стол у подслеповатого окна. Всякие календари, плакаты и вымпелы на стенах. Холодильник и плитка с туркой. Кофеман он был знатный. Я зашел и присел на единственный стул для посетителей. Никого не было. За окном притих бледно-серый весенний день. Снега намело столько, что казалось — он никогда не растает. Начальник появился не скоро. Зашел, не глядя на меня, и стал шарить в столе. Закурил сигарету. Сварганил свежий кофе. И только потом удостоил меня взглядом. Рассматривал в упор, как придирчивая хозяйка в магазине глядит на вилок капусты, брать-не брать? — Ладно! — вздохнул он и шибанул ладонями по столешнице. Нагнулся и открыл ящик стола. — Так, да где же? Блядь! — дым от сигареты попал ему в глаз. Он раздавил сигарету в пепельнице и вытащил на стол два листка бумаги. — Вот. Перепишешь сначала вот этот первый, а потом вот второй. Дату поставишь сегодняшнюю. И фамилию свою. Не забыл еще, как звать-то? Принимая листки, я заранее взмок и напрягся. Первый оказался прошением о помиловании. На видавшем виде, уже изрядно захватанном листке, был написан унизительный текст раскаяния и просьба о прощении. Я осознаю свои ошибки... я исправился... прошу вернуть меня в общество, чтобы я мог служить на благо государства. На втором листке был текст сочинения на тему «За что я люблю президента». Писанина выходила у меня с трудом, я весь измаялся. Я уж и забыл, когда в последний раз держал в руках ручку. После лопат, кирок, топоров и бревен руки мои огрубели, и буквы выходили кривые, дерганые. — ЗаИвление! Ну ты чурка! ЗаИвление! — фыркнул начальник, глядя на листок. — Переписать? — тихо спросил я. — Нахер! — отмахнулся он. — Вот, возьми бегунок, всех пройдешь, все сдашь. Потом получишь свою гражданскую одежду назад, билет и денежное пособие. Я нерешительно встал и пошел к двери. — Алексеев! Я обернулся. — Тебя — родина может наибать, а вот ты ее - никогда! Это запомни! Я кивнул и вышел. Как уж добирался я до столицы — страшно вспомнить. Мне казалось, я за все время, проведенное в лагере, не так устал, как за все это путешествие. Из лагеря до Шадрихи ехали четыре часа на телеге. Деревенька эта была сонная и пустая. Она запомнилась мне только жирным, густым козьим молоком и кисловатым, мягким как вата деревенским хлебом. Еще помню сарай с коровами, у которого отвалился забор. И сено, и навоз на талом снегу. И вороны каркают на голых березах. Из Шадрихи на автобусе еще шесть часов до Нижней Китерни. Здесь уже был вокзальчик, где я провел сутки. На площади перед вокзалом был рынок и магазинчики, и еще рюмочная. На улице за столиком сидел мужчина и смотрел на стакан с водкой. А рядом с ним сидел посиневший, дрожащий от холода ребенок с леденцом в руке. Но мужчина не обращал внимания на ребенка и смотрел только на водку. Отсюда я девять часов ехал на электричке до Сольвычегодска. Это уже был реальный город. С вокзалом и привокзальной площадью, с домами в пять и выше этажей. Тут уже мне досталась койка в плацкарте до самой столицы. Тряслись четверо суток. Помню, девочка была. Толстенькая, бойкая, все бегала по проходу. И еще женщина и девушка, у которых все эти четверо суток так и не закрылись рты. Как можно так много разговаривать? И главное — о чем? Уже на подъезде к столице на проводника напал пьяный мужик. Избил его, порезал ножом, правда не до смерти, отобрал часы и телефон. А еще водку и шоколадку. Преспокойно вернулся на свое место, выпил водку и лег спать. На Аплаксино залезли менты. Скрутили мужика, и все ходили с хмурыми рожами и проверяли паспорта. Моя справка об освобождении их особенно разозлила, я уж думал, что меня арестуют, но все обошлось. И наконец горячий майский ветер вышвырнул меня из поезда, и оказался я прямо на площади Северного вокзала, в столице моей родины. Я никак не мог отделаться от ощущения, что я блудный сын, не выдержавший испытаний на чужбине и решивший вернуться, как побитая собака. Я чувствовал себя здесь чужим. Раздавленным, проглоченным и извергнутым. Время мое ушло, и новые люди делали свои, какие-то особенные, дела. Странное чувство... Грязи и мусору стало больше. И старых домов стало больше. И попрошаек, и пьяных. Появились стихийные рынки. Прямо с тротуара, с рук, с коробок толпы людей продавали всякую фигню. Но столица была слишком огромна, и все эти неприятные моменты тонули в богатстве и роскоши. Столица пухла, сверкала и гналась за удовольствиями. Я встал на учет, и выдали мне койку в общаге. Все наши квартиры, дома и дачи были давным-давно конфискованы. Еще я подал запрос, чтоб узнать, где мама, но ответа так и не мог дождаться. Меня постоянно кормили завтраками. Вместе со мной в комнате жило еще три парня. Они приехали с области и работали на стройке. Жили дружно, вели себя культурно и постоянно смотрели маленький черно-белый телевизор. Один раз я увидел новостной сюжет про отца. Сердце мое заныло и сжалось. Оказывается, был дом, на котором до сих пор висела памятная табличка с изображением моего отца. И вот какие-то активисты пришли, чтобы ее раскурочить. Однако нашлись другие активисты, которые хотели ее сохранить. Словесная перепалка переросла в драку. Табличку облили зеленкой. Кому-то разбили нос. Кого-то облили мочой из бутылки. — Да-а-а... — протянул один парень. — Генерал Алексеев! Крутой был мужик. Довели до цугундера, суки. Мне захотелось выйти, но я почему-то не решался встать. — У него же два сына было, — начал другой, аккуратно подстригая ногти на левой ноге. — Один за границу убежал, а второго посадили. — Не посадили, а отправили на перевоспитание. Завязался спор. Один утверждал, что младшего сына генерала посадили, другой — что просто отправили на перевоспитание. — Ну а ты, Ванёк, скажи же, что его в лагерь для перевоспитания отправили! — обратился ко мне один парень. — Я... я не знаю... — Да все это знают, дело-то громкое было! — Я не знаю, первый раз слышу. Про лагеря ниче не знаю. — Ну ты внатуре! С деревни, что ли? Я кивнул. В ту ночь я так и не уснул. Лежал и плакал, и подушка была мокрая от слез. Плакал как баба, как ничтожество. А потом ребята пропали. Прораб их обманул, и они перешли на другой объект, и переехали. Так я остался один в комнате. Вообще, желающих жить в этой общаге было немного. Все искали место получше. А мне после лагеря все казалось прекрасным и удобным. И начал я вливаться в жизнь общества. Купил патриотический значок, довольно красивый, кстати. Купил бейсболку с гербом. Раскошелился на дорогущую толстенную книгу «Золото нации» и читал каждый день по страничке. Больше не мог. Весь этот ядовитый, нацистский шовинистический яд с трудом залезал в мой разум. Я, как и полагается перевоспитавшемуся, ходил на митинги. Один раз помогал нести государственный флаг, самый длинный в мире. Другой раз на площади нарисовали гигантский герб, и люди заполнили его, и типа «оживили». И это тоже был самый огромный «живой» герб в мире. И я тоже в этом участвовал. Потом как-то раз тащил транспарант с надписью: «Пенсионеры будут жить лучше!» В общем, всеми силами участвовал в подъёме страны. Все это было как-то... словно бы не со мной. Вообще, я заметил одну очень нехорошую вещь — вокруг было чересчур много пропаганды. В лагере с этим было куда проще. Прочитает раз в неделю датый лектор лекцию, а его и не слушает никто, спят — либо втихомолку своими делами занимаются. Ну или кино патриотическое покажут, а его тоже никто не смотрит. И все. И хоть тело твое было в тюрьме, но дух носился вольно. А здесь, на воле, промывали мозги постоянно. Я старался особо не думать об этом. Не впускать все это в свою душу. Один раз только не выдержал, впустил. Так сказать «эмоционально вовлекся». Погода испортилась, и было холодно. Тучи, ветер промозглый. Наконец-то был отремонтирован бассейн, и его открывали с помпой. Устроили целый праздник. Начальство понаехало, массовки понагнали. И были там дети из танцевального кружка, которые танцевали народные танцы и были легко одеты. А церемония затянулась. Все это начальство, все эти твари мордатые, поперек себя шире, никак не могли наговориться. И дети, одетые в легкие национальные костюмчики, продрогли на ветру, а эти козлы в кашемировых пальто все толкали свои речи. И так горько мне стало. Столько ярости во мне загорелось! Так захотелось их всех поперевешать, перестрелять! Весь этот парламент поганый. Смешная злоба ничтожного человека... А через пару дней, вечером, за мной приехали. Вечер был жаркий, по-праздничному возбужденный, хоть и не было никакого праздника, совсем летний. Я сидел на подоконнике и читал книжку, недавно найденную в коридоре. Маленькая, в мягком переплете, кто-то оторвал у нее заглавную страницу и проткнул насквозь каким-то гвоздем, но книжка была интересная. Про любовь. В дверях показался мальчик-сосед. — Вас там зовут! — запыхавшись, объявил он. — Во дворе машина большая, говорят, прямо туда прийти. Я посмотрел вниз и вправду увидел огромный белоснежный внедорожник. — А кто это? Чего хотят? — спросил я, но мальчик уже убежал. Выбора у меня не было. Машина была крутая, а значит, и люди в ней были крутые, и расстраивать и не слушаться их было бы ошибкой. Я обулся и спустился вниз. Открыл широченную переднюю дверцу, но водитель кивнул мне назад. Я залез на заднее сидение и огляделся. Кожа, дерево, люксовый комфорт, ниче не скажешь. За рулем сидел мужик, а лучше сказать — взрослый парень, в футболке и джинсах. С короткими темно-русыми волосами, усами и бородой. Модные очки в белой оправе, золотой телефон. Рядом со мной сидел второй, помоложе первого, высокий здоровый брюнет, тоже коротко стриженный, небритый, симпатичный. Он не смотрел на меня и все возился с какой-то сигаретой. — Я чё-то... я не понял, он с чего такой борзый-то? — нахмурился парень в очках. Сердце мое замерло. Я узнал его по голосу. Это был Шульгин, депутат партии «Справедливость», известный правдоруб и хулиган, который постоянно дрался прямо в парламенте и расквасил не один депутатский нос. — Ты скажи ему... ты прямо так ему и передай! Прямо сейчас! Если он не будет с нами договариваться по-хорошему, то его делом займется сам Юрий Степанович, да, тот самый, генеральный прокурор нашей прекрасной державы! А если до этого дойдет, то этот баран лишится вообще всего! И бизнеса, и денег, и недвижимости, и свободы, и здоровья! Если он по-хорошему не понимает! Так и передай ему! Все! Жду положительного ответа! — депутат швырнул золотой телефон на соседнее сидение и полез в бардачок. Во рту у меня пересохло. — Ты Алексеев? Я кивнул. — Чет не похож ты на Алексеева! Я замер. — Да ладно, не бзди ты! Че так напрягся-то! — он развернулся и в упор посмотрел на меня. Брюнет, что сидел рядом со мной, чиркнул зажигалкой и прикурил. Запахло марихуаной. — Ну. Как жизнь у тебя? Как живется тут? — Как в общаге... как еще... — тихо ответил я. Брюнет закашлялся и протянул косяк депутату, тот охотно принял, сложил ладошки причудливым горшочком, прижался губами к пальцам и затянулся. — Ебать... как в общаге... ебать!!! — зашелся в приступе смеха брюнет. — Ну а чо! Я тоже в общаге жил! — проговорил депутат и вернул косяк. Я старался особо не вдыхать ароматный дым, но, как назло, сердце колотилось, и легкие требовали побольше воздуха. — А ты ниче такой парень! Поехали с нами, ты в покер играть умеешь? Я усердно замотал головой. Почему-то я был уверен, что если соглашусь увезти себя, то это будет моя последняя поездка в жизни. — Да ладно тебе! Че ты мажешься! Поехали! Там за вечер десять штук поднять можно! Сколько у тебя зарплата? — У меня нету... У меня пособие. Сто пятнадцать рублей, тридцать восемь копеек. — Ебать! И как ты живешь на эти бабки? Ты ж молодой парень! Ты должен суетиться, зарабатывать! Че это за херня? Тебе самому не стремно? — Ты заебал! Че ты доебался до него! Слоник уже ждет! А там щас пробки как раз. Отдавай эту хуйню и поехали! — заныл брюнет. — Ладно-ладно! Не мороси! — депутат полез в карман и достал симку. — Вот. Хватай. Вставь в телефон. Через десять минут тебе позвонят. Я вставил симку и спросил: — А кто? Зачем? — Узнаешь! Сюрприз тебе! Они заржали и уехали. Меня потряхивало. Я сел прямо на теплый пыльный поребрик. Телефон ожил, я увидел бесконечно незнакомые цифры и испугался. — Алё! В голове было чересчур много мыслей, мозг зависал, я не мог понять — знаком мне этот голос или нет. — Алё! Ваня, ты? Вроде бы знаком... — Да. Кто это? — Не узнал? А вот теперь точно нет. Не знаком. — Как ты? Как жизнь молодая? — Все хорошо у меня. А у тебя? — какое мне дело до незнакомого человека? — Все же узнал? У меня замечательно! Ты завтра свободен? — Не знаю... — сказал я, не думая. — Постарайся выкроить минутку. Много не надо! Ну хоть минут двадцать. — Хорошо, — устало согласился я. — Чудесно! В центре, напротив детского театра кукол, есть кафе «Перфекто», знаешь? — Театр знаю, найду... — Приходи завтра в двенадцать. Только ровно в двенадцать! Не опаздывай, я тебя очень прошу! Дел выше крыши! Я зашиваюсь, а еще этот отъезд! Придешь! — Постараюсь... Неужели... неужели... да нет! Не может быть! — Постарайся! У меня подарок для тебя! Приходи! — Но у меня для тебя нет подарка... Голос засмеялся. Просто, звонко и весело. — Ты чудо, Ванька! Приходи завтра обязательно! Я очень хочу тебя видеть! Все! Не могу больше говорить! Чмоки! Я посмотрел на телефон. Я боялся думать. Боялся... не хотел верить, не мог. Взгляд мой упал на черную лужу засохшей крови. Всего пару дней назад тут зарезали парня. Парень без одной ноги, жил в общаге, женился недавно. А его взяли и зарезали. Я поднялся к себе и лег на кровать. В эту ночь я так и не уснул. Менеджер так долго и пристально разглядывал меня, что я был уверен, что меня не пустят. Но меня впустили. Я посмотрел в темную пасть массивных дверей старинного дома, где располагался сам ресторан, и решил сесть за столик на улице, недалеко от входа. Небесно-голубой детский театр сверкал на солнце через дорогу. Огромные дорогущие машины залезали прямо на брусчатку. Мне принесли меню. Столики были аккуратные, изящные, деревянные. И из-за красного тента, натянутого над головой, глаза чувствовали себя как-то странно. Я заказал самый дешевый кофе, но все равно этих денег мне бы с лихвой хватило, чтобы в столовке напротив общаги сожрать полный обед: первое, второе и десерт. Чашечка оказалась издевательски крохотной и рафинадно-белоснежной. Кофе пахло интересно, но на вкус... не знаю, я не любитель, я не приучен. — Ну наконец-то! Ну здравствуй! Я испугался и внутренне сжался, и, кажется, ничего не ответил. — Ты как-то плохо выглядишь! Заболел? Довольный голос, большие дымчатые солнцезащитные очки, дорогущий телефон, красная сумочка. Я не смотрел... не смотрел... — Спал плохо, — я был вынужден хоть что-то ответить. — Спал плохо? — Да всякие... напьются и орут всю ночь под окнами. А... а если окно закрыть, то душно. А если открыть — то орут... — Ну... ну ясно... ну вот тебе. Я не знаю, что сказать, ну короче — тебе! На аккуратные реечки столика лег большой почтовый конверт. Он был не заклеен, и, не прикасаясь к нему, я увидел документы на квартиру, ключи и пачку валюты. Я не выдержал и поднял глаза. А из него вышла симпатичная девка: волосы, губы. Сердце мое надорвалось и заплакало, я ясно чувствовал это. Опустил глаза и стал рассматривать свои кулаки. — Валюту в банк не вздумай нести! Назад не вернешь! И наши не покупай! Держи наликом и меняй помаленьку! — Ну и как этот лысый? — почему-то спросил я. — Ты его помнишь?!! Ты посылки получал? Я не ответил. Хотел глотнуть кофе, но оно уже давно кончилось, и я просто повертел чашечку в руках. — Он меня понял, представляешь! Понял меня и сказал, что поможет! Он был начальником соседнего лагеря. А потом его перевели сюда, в столицу, и назначили заместителем министра внутренних дел, а потом начальником антикоррупционного комитета! Представляешь?!! Я молчал, не хотел слушать. — Через неделю мы уезжаем заграницу, у него будет длительная командировка, но он потом все равно вернется, а я еще останусь до конца курса. Нужен еще ряд операций. Я не выдержал и поднял глаза. Мне захотелось опрокинуть столик, схватить его за плечи, затрясти и заорать прямо в лицо: «Отвратный!!! Отвратный!!!» Стало душно. Руки немели: пальцы, кисти и выше, и я испугался, что упаду в обморок. — Ну что ты молчишь??? Даже спасибо не скажешь? — и его голос, совсем как у бабы, в один миг из радостного превратился в плаксивый. — Заграница выделила четыреста пятьдесят миллионов золотом на борьбу с коррупцией, и он на всю свою долю купил мне машину. А я ее продала, купила тебе квартиру, и вот это еще осталось, и я своих добавила, все, что было, отдала, а ты даже спасибо сказать не можешь! А он, знаешь, какой ревнивый? Он мне уже весь мозг выел за эту машину! А ты... а ты!!! А я молчал. — Могу я получить загранпаспорт, чтобы уехать заграницу? У меня там брат... — Нет. Нету у тебя там никакого брата. Ты разве не в курсе? Его еще осенью нашли мертвым в квартире. По вражеским новостям говорят, что наши спецслужбы не простили ему того, что он начал клеветать на нашу страну, вести пропаганду. А наши говорят, что он покончил с собой из-за наркотиков. — Он бы никогда не покончил с собой. Он слишком любил жизнь, — я проследил, как моя рука все же сгребла пакет и засунула его во внутренний карман куртки. — А мама? Я давал запрос, но эти суки до сих пор молчат. — А мама... мама тоже... Она в один год потеряла всю семью. Муж покончил с собой, один сын эмигрировал, второго посадили. Сердце не выдержало. Ее соседи нашли. И мы замолчали. — У меня совсем теперь никого нет. А ты... ты когда вернешься — мы увидимся еще? — Я не думаю. Нет. Прости. Ох, вот еще что! — и передо мной легла белая визитка: Фейгин Александр Борисович. Президент института национальной памяти. — Что это? — Это тебе! Позвони вот по этому телефону, только прямо сегодня, не затягивай, тебе там приготовлено место. — Но я ничего не умею... не знаю... — Да не надо там ничего знать. Просто будешь два раза в месяц приходить за зарплатой — и все. И мы опять замолчали. — Ну, мне пора. У меня через пятнадцать минут прием у врача. Нет! Я не могу так! Посмотри на меня! Я хочу запомнить твое лицо! Посмотри на меня! Пожалуйста! Судорога какая-то прошла по моему лицу, и я отвернулся. Кожей я чувствовал, как он не понимает, как он расстроен... Вернее, это была уже она... И вот так вот мы и расстались. Да и были ли мы когда-нибудь вместе? А денёк был чудо! Солнечный, сияющий, радостный! В центральном парке было полно детей, они бегали, играли, вскрикивали. Влюбленные парочки прогуливались. Молодые, красивые, счастливые. На открытой сцене играл духовой оркестр и танцевали дети. Мальчики — воспитанники военного училища в черной форме и фуражках, и девочки в воздушных белых платьях кружились в вальсе. И люди стояли и смотрели. Пожилые и с детьми, и улыбались. И березы зеленели на фоне бесконечного голубого неба. Я шел и смотрел на детей. Почему дети так счастливы? Даже сейчас, даже при этой власти? И вот эта парочка, что так бесстыже сосётся на лавочке, тоже счастлива. И если бы у нас все получилось в лагере, то и я бы был счастлив. Счастлив в лагере! Значит ли это, что счастье внутри, а не снаружи? И если счастье в самом сердце — то тогда уже неважно, что происходит вокруг. И у меня когда-то было такое счастье. Когда-то в детстве. Да только я потерял его со временем. Или оно просто потихоньку потухло? Можно ли разжечь его заново, или оно погасло навсегда? И мама умерла... Я остановился и достал документы на квартиру. Новый микрорайон повышенной комфортности «Калина». Ну, видно, это моя судьба. И еще сегодня нужно было позвонить этому Фогелю, или как его там? Еще хотелось забраться на самый верх центральной библиотеки, на шпиль, который смотрел прямо на меня, и броситься оттуда вниз головой. Но умирать почему-то не хотелось. Несмотря ни на что — не хотелось. Такой красивый сегодня день был! Я пошел к автобусной остановке. Да, теперь нужно будет как-нибудь жить дальше...