ЛДПР "Калина"

Я проснулся вместе с рассветом. Долго лежал в тишине неподвижно. Шалаш, еловые ветки и тишина — все это казалось мне продолжением сна, чем-то нереальным. Но потом мозг успокоился и смирился. Я перевернулся на другой бок и увидел его. Он тоже не спал. Скучное лицо его ничего не выражало, он молча смотрел в потолок. А вот бледность была как всегда красива. Рассвет только-только начинался, была еще ночь, по сути, туман укрыл всю поляну. И вслушиваясь в зябкую тишину утра, я ощутил, насколько же я глуп и невозможен, жалок и невыносим. Ведь было утро! Я всю ночь спал с ним и проснулся с ним, и вот сейчас мы лежим одни... и целый день будем совсем одни. Я подполз к нему, приподнялся на локте и ткнулся губами в губы. В первые мгновения я был уверен, что он вывернется, но он лежал смирно. Я принялся пробовать его губы, но они не имели никакого вкуса. Он были безжизненны и лишенный тепла, жара и сладости. Но я не сдавался. Правая рука моя заползла ему под майку, и я ощутил прохладную плоть, покрытую гусиной кожей. Тонкую и нежную плоть, ребра... Он не сопротивлялся, и я даже не знаю, приятно ли ему было или нет. Поцелуй, если это можно было назвать поцелуем, скорее это была какая-то наглая глупость, продолжался довольно долго. Я все хотел дождаться хоть какой-то его реакции, какого-то ответа, положительного или отрицательного. Чтобы он задышал, горячо и влажно, и руки бы его ожили и стали трогать меня. Или наоборот, чтобы он начал вертеть головой и морщиться, но ни того, ни другого я так и не дождался. Губы не имели ни жизни, ни вкуса. Плоское тело не возбуждало и казалось чем-то обыденным, заурядным. Я ощутил приступ усталости. Словно в один миг лишился всех сил. Я оторвался от его губ и поднял голову. Но он не смотрел на меня. Я пожалел о содеянном. Уставший и злой, я откинулся на спину и затих. Что-то случилось с воздухом и тишиной. Солнце стало подниматься. Я лежал тихо, уставший и грустный. Он беззвучно сел, осмотрелся, встал и вышел. Я ощутил толчок непонятного страха и тоже вышел. Его нигде не было видно. Я уже хотел позвать его, но вовремя прикусил язык. Молочно-голубой туман погрузил мир в тишину. Очертания деревьев были размыты, и они казались затаившимися призраками. Я пошел к реке и на берегу увидел его. Он только что умылся, и волосы у него были мокрые. Я сел на траву на берегу, и он присел рядом со мной. Я чувствовал, как он продрог, как ему было зябко, и обнял его. Мы молчали, и вся вселенная молчала вместе с нами. От яркого рассветного солнца холодный, густой, стальной туман стал золотым, полупрозрачным и невесомым. И мы находились в самом центре этого легчайшего золотого облака. Ничего видно не было, только темные очертания деревянных исполинов. Но солнечное сияние стало жарче, сильнее, и исполины нехотя превратились назад в деревья. День прошел странно. Мы молчали: и я молчал, и он молчал, и, наверное, не сказали друг другу ни единого слова. Мы все делали молча. Поели, напилили дров. Потом я колол напиленные чурки, а он складывал дрова в поленницу. Несмотря на молчание, я не чувствовал никакого неудобства. Душа и сердце застыли в чем-то комфортном и спокойном. Я все время находился рядом с ним и не заботился ни о чем — о том, что мне делать, как вести себя, не подумает ли он обо мне плохо, не покажусь ли я в его глазах глупым и недостойным. Все глупые страхи растворялись в бесконечном солнечном дне. Ближе к вечеру мы сидели на берегу, смотрели на реку, на сосновый лес на том берегу. В усадьбе все было тихо. Он сладко вздохнул и лег на спину, подложив ладони под голову. Я почувствовал, что уставился на него, и он тоже смотрит на меня. И взгляд этот был какой-то особенный, не такой, как всегда. Я покраснел, мне стало стыдно и душно, хотя ничего не происходило, мы даже не двигались. Справившись с волнением, я опять посмотрел на него. Он лежал с закрытыми глазами и улыбался. Я ощутил сильное желание приблизиться к нему, но вспомнил утреннее разочарование и не стал трогать его. Просто так же завалился на спину, но вскоре встал и пошел бродить в реке по колено в воде. А уже ночью он развернулся во сне и обнял меня. Я лежал ни жив ни мертв, боясь пошевелиться, и мучительно долго не мог уснуть. Когда наконец этот страх утомил меня, я развернулся к нему лицом и опять, как тогда, запустил ладонь ему под майку. Он спал. Я засунул руку ему в трусы, он вздохнул и перевернулся на другой бок. Какое-то время я ждал чего-то — сам не знаю чего, и не заметил, как уснул. Следующий день выдался жарким. Пока солнце не стало припекать в полную силу, мы быстро покончили с ежедневной порцией дров и пошли на берег. Жара была жгучая, тяжелая. Есть совсем не хотелось. Поначалу он не хотел купаться, но потом все же влез в воду. Ему понравилось. Мы развеселились, стали баловаться, плескаться. Ныряли, играли в догонялки в воде, ржали и прикалывались. Наш смех отскакивал от поверхности воды и звенел между горячих сосен. Набаловавшись вволю, мы вылезли на берег. Я был возбужден, но не хотел, чтобы он видел это, и лег на живот. Он же сидел, закрыв глаза и улыбаясь, подставлял лицо солнцу. — А знаешь... вчера вечером мы сидели вот тут же, и ты покраснел... — вдруг не спеша начал он. — Ты помнишь? Заметил? — возбуждение зажглось во мне с новой силой, и я растерялся. — Ага. Ты так смотрел на меня! — он замолчал, открыл глаза и, повернув ко мне голову, посмотрел на меня. — Вчера... в этот момент... ты мог бы взять меня. Мне хотелось, но ты не догадался! Я ошарашенно приоткрыл рот. Эта новость перевернула во мне все с ног на голову. — Кончай прикалываться! — нахмурился я. — Я серьезно. Я взял его за трусы. — Но сейчас уже нет! Все! Поезд ушел! — усмехнулся он и попытался оторвать мою руку, и трусы сползли вниз, открывая еще более бледный участок кожи. — Ах! Ну нет же! — он вывернулся, чтобы вскочить и убежать, но я стянул ему трусы до колен, он вскрикнул, засмеялся, вскочил и побежал в лес, на ходу натягивая трусы. Я бросился за ним. Он петлял как заяц — вправо-влево. Смех возбуждения мешал ему нормально дышать. Мы выбежали на залитую солнцем поляну в березовом лесу. Бежал он прытко, но споткнулся и хотел было упасть, но устоял, и тут же я налетел на него сзади и повалил на траву. Он был горячий, напитавшийся солнцем, запыхавшийся, трепещущий в моих руках. Мы недолго барахтались, и я наконец оказался сверху и взял его за горло. Он смеялся, показывая полный рот зубов и красные губы, щурился. Я схватил его за волосы и припал губами к губам. Он улыбался, и мне все время попадались его зубы или щеки, или волосы, что угодно, но только не губы. Но вот наконец он успокоился, и у нас вышел нормальный поцелуй. Кровь шумела у меня в висках, сердце колотилось от бега, я плохо соображал, но все же чувствовал, что походу дожил до самого главного. Рука его залезла мне в трусы и стиснула мой горячий крепкий член. Я услышал свой стон, и сам начал стягивать свои трусы... — Да ну нахуй! Голос был резкий и совсем рядом. Я никого не ожидал тут, и это было так неожиданно, что я растерялся и не сразу сообразил, что происходит. — Вас дрова послали колоть, а вы пидорасите тут??? Ну нихуя вы типы!!! Бледный вывернулся из-под меня. Тяжело дыша и поправляя трусы, я встал и осмотрелся. В паре метрах от нас стоял парень, высокий, темно-русый, сероглазый. Я не помню, как его звали, но точно знал, что он из бычков. — Нихуя вы пидорасы, бля, я хуею! И он протянул руку к бледному. Я вспыхнул и врезал ему в морду. — Ахуевшая сука! — с дикими выпученными глазами он провел пальцами по ушибленной губе и бросился на меня. Мы сцепились. Ошарашенный бледный стоял в стороне и не вмешивался. Сначала бычок был сверху, но я напряг все силы, сбросил его и сам оседлал его. Он пыхтел и извивался, я принялся душить его. Он все давил мне на лицо, пытаясь отвернуть мою голову, и это ему удавалось, но в один момент его мизинец соскользнул мне в рот и попал на коренные зубы с левой стороны. Не думая, я стиснул челюсть. Страшный рев вздрогнул на солнечной полянке. Он орал, а я стискивал зубы, всем мозгом ощущая, как хрустят кости. Рот наполнился кровью. Как собака я вертел головой, дергался и до боли стискивал зубы, пока моя голова не отлетела в сторону. Бычок позабыл обо мне и с ужасом смотрел на истекающий кусок мизинца, откушенного прямо по фаланге, чуть ниже ногтя. Я выплюнул мерзкий кусочек в траву, но меня все равно вырвало. — Тебе пиздец, сука! Теперь тебе точно пиздец! Бля-я-я! Тебе внатуре пиздец, мразь! — ползая по земле, страшно ревел бычок. — Пиздец вам всем, пидоры ебаные! Ройте себе могилу, говномесы! Суки! Блядь! Тебе пиздец! Внатуре пиздец! Блядина ты конченая! Бля-я-я! М-м-м-м! Дрожащими пальцами я все пытался вытереть окровавленный рот. — Что за лай такой? Мы, все трое, замерли. Со стороны усадьбы на нас шли трое человек. Один начальник лагеря, собственною своею персоною. Высокий, худой мужик, блондин. Второй, что спрашивал про лай, тоже высокий, упитанный, но не толстый, абсолютно лысый, как шар для боулинга, добродушный и румяный, как ветчина, и абсолютно мне незнакомый. За ними вышагивал кудрявый парень с ящиком за спиной, одетым как ранец. — Чего тут опять не так? — недовольно спросил блондин. — Драка? Я застыл. Я до сих пор не понимал, как это все так вышло. — Поранился... — тяжело дыша и пряча руку, проговорил бычок. — Ну и дурак! Тебя сюда прислали человека заменить, чтоб ты работал, помогал, а ты успел уже где-то закосячиться! — Простите... можно к врачу? — не глядя на начальника, буркнул бычок. — Вали с глаз долой! Мы с бледным остались вдвоем. Блондин подошел к парню с ящиком за спиной, открыл его, и я понял, что это передвижной мини-бар. Наполнив два красивых бокала дорогим хересом и взяв два куска красного яблока, он повернулся к лысому и протянул ему бокал и закуску. — Так вы тут прямо так и живете? — приятным голосом спросил лысый бледного. Тот молчал. — В лесу, летом, в таком прекрасном месте! Эх! Где же лето моей юности? А ты? — он все смотрел на бледного. — Знакомое лицо! Подожди! Мы могли где-то встречаться? — Это сын предателя Д... — проглотив содержимое стакана и хрустя сочным яблоком, начал блондин. — Подожди! — лысый зажал нашему начальнику лагеря рот. — Хочу сам вспомнить. Это было... было... подожди! Театр имени Каца, опера «Несломленные» по одноименному роману Данилина. Да! И ты там был, и он твой отец! — лысый просиял солнечным счастьем, взял бледного за плечи и отодвинул от себя, рассматривая. — «Мне ни к чему твои взгляды и охи! И прелесть твоя не нужна!» Да! Я помню! Ну а ты-то почему тут??? Такой милый юноша! — Оппозиционная деятельность, провокация... — кисло проговорил блондин и закурил. — Вот это плохо! — сладко улыбнулся лысый и приобнял бледного за талию. — А где тут у вас горело что-то? — Нигде ниче не горело! — резко оборвал блондин. — Все это ложь, пиздеж и провокация! И вообще, я жрать хочу! Готово ли мясо уже наконец??? — Пойдем, проверим! — и лысый развернулся, увлекая за собой бледного. — А ты любишь мясо? Чем вы тут питались? И они все ушли. Поначалу я ничего не чувствовал. Пошел к реке, умылся... Долго умывался. Уже начало темнеть. Есть совсем не хотелось. Все кишки сжались в узел от нервов. Как стемнело, я сходил к усадьбе. Во дворе стояло несколько огромных внедорожников. Играла музыка. Слышались веселые пьяные вскрики. Кто-то под радостное ржание бухался в бассейн. Я все пытался высмотреть бледного, но здоровый хмурый одноглазый привратник прогнал меня, пообещав спустить собак. Вернувшись к шалашу, я взял топор и нож и спрятался за тополем. Когда за мной придут, я их сразу увижу, а вот меня они не заметят. Я прислонился к стволу и закрыл глаза. А они придут, придут по мою душу. Бычки такого не простят! Сколько их будет? Эти шакалы придут стаей. Человека три-четыре, не меньше. Нужно выждать хороший момент, выскочить и проломить голову — хоть одному, но проломить. А что дальше? Дальше будет худо. Убьют они меня совсем или только покалечат? В любом случае все очень серьезно. Но делать нечего и выхода нет. Рано или поздно это должно было случиться. Но что же бледный? Зачем он им? Мало им холуев, что ли? Но это даже лучше. Лучше, что сейчас его нет со мной. Пользы от него никакой, он бы только мешался. Ну же, суки, ну же! Идут! Нет! Это тени. Тени пошутили! Это всего лишь тени... Сраные бычки! Неужели умирать? Да, наверное, умирать. Но даже если бы я и не откусил ему палец, они бы все равно затравили нас. Нет выхода. Больше нет выхода. Жалко. Страшно. Но ничего уже не поделаешь! Ничего уже не исправишь. Но зачем же этот лысый увел бледного??? Но никто ко мне так и не пришел, и я и не заметил, как уснул. Прямо там, под деревом, с топором в обнимку. Никто не пришел и утром, и целый день я был один. Весь этот жаркий, душный, облачный день. Что-то странное творилось на душе. Жара давила на меня, выжимала все соки. Я не чувствовал ни страха, ни усталости, ни голода. Я был абсолютно один. Ближе к вечеру пришел бледный. Довольный и молчаливый. Улыбающийся своим мыслям. — Ты очень красивый! — сказал я. Он усмехнулся, встал на колени, спустил с меня штаны, я почувствовал, что попал во что-то нежное и влажное... И проснулся. Темнело, и я все еще был один. Никто не шел ко мне, ни друзья, ни враги. В какой-то момент я не выдержал и пошел к усадьбе сам. Долго шлялся у ворот, пока меня не заприметила знакомая толстая тетка. Словоохотливая, она подошла ко мне, и мы говорили через щель. — Парень такой — темноволосый, бледный, вы не видели? — Видели, хороший мальчик, культурный. — Где он? Когда он вернется? — Откуда ж я знаю? Он уехал! — Как? Когда? С кем? — Вчера еще. Лысый такой, это Николай Петрович, начальник соседнего лагеря. Вот с ним и уехал. — Уехал? Забрали? Запихали в машину? За что? — Зачем запихали? Сели культурно и поехали! — Но зачем? Почему? — Ну почем я-то знаю? Они все время вдвоем разговаривали, долго разговаривали — и так и уехали. — И когда приедут? — Ты вопросы такие задаешь! Ладно! Некогда мне тут с тобой! У меня каша горит! И она ушла. Я спустился к шалашу и встал, как вкопанный. Все плыло перед глазами. Ноги ослабли. Я понимал только одно — он уехал, его нет рядом. Дышать было тяжело. Я повалился на траву и закрыл лицо ладонями.