Залог успешной торговли в "Семи королевствах"

      День у Тихона не задался как-то сразу. Хотя бы потому, что, помнится ещё из детства, ему и по гороскопу положен неудачный день. Сначала лицезреть отца, вставшего явно не с той ноги, потом (а когда бы обходилось без этого?..), увлекательнейший разговор с горячо любимым племянником, он-же-ребёнком Ефремом.       — Хо-о!.. Карлик с больничного вернулся. Я уж подумал ты там сдох, дядь, — Один факт того, что смотреть на Ефрема ему приходилось задрав голову бесил до невозможности, хотя со всех более или менее объективных точек зрения за столько лет пора бы и привыкнуть. Но день сегодня не задался.       — А ты ещё меньше думай, тебе и так вредно, — отвесил он и собрался было идти, когда проход перегородило брендовой кроссовкой.       — Я всё скажу матери! — мальчик одарил его фирменной наглой улыбкой, которую хотелось немедля стереть ударом молотка в челюсть. Но молотка под рукой — какая жалость! — не было. Пришлось, что и всегда, лишь стерпеть и удалиться с флегматичным видом.       — Иди и скажи, — ответствовал Тихон и пошёл прочь, во всех красках представляя себе, как сначала блондинистому мальчику вырывают ногти по-одному, потом зубы — тоже по-одному, чтобы с пухлых губок асимметричным потоком на пол капала кровь. Оставим на время вопрос, кто будет полы потом драить — не суть. О воплях Ефрема, дескать, помоги-и-ите! карлик гни-и-ида! когда бы ему раскалёнными плоскогубцами вырывали уши и соски, думать гораздо приятнее. Кстати, неплохо было бы вколоть ему обезболивающее местного действия, чтобы дольше промучился, и чтобы выжил, когда бы на место выдавленных глаз влили формалин. Вот уж будет визжать как хрюшка-девочка, где были фразы про то, что он уже взрослый? Наверное, там же, где лежала бы содранная с гениталий кожа, а конкретно на месте сожженных кислотой волос. Как ясно уже в воздухе чувствовался запах испражнений, лимфы и мяса с кровью… Откуда он знал, как это все должно пахнуть?       Тихон задумался. И думал, следующие минут десять, когда племянничек, сплюнув под ноги, ретировался. Так или иначе, но к разумному выводу он пока не пришёл, даже с учётом всех прочитанных когда-либо книг и научных статей. Карлику оставалось лишь угрюмо отметить то, что кровожадности у него в мозгу переизбыток, и это, скорее всего, ненормально.       Чудесное открытие в этот чудесный день!       Собрался идти за утешением и исповедью к психологу Арине — так и там ждала неудача: в офисе в турфирме параллелограммом ABCD сидели его, Тихона, психолог, администратор Илья и двое детей Волковых-Стариковых. У каждого на лбу на розовом стикере было написано нечто странное.       — Ну, а что же вы хотели? — своим бархатисто-мягким голосочком поинтересовалась Арина. Ну действительно. И как рассудил Тихон Львов, она уже не была Ариной — была она, подчёркнуто, капитаном Джеком Воробьём, о чём гласила надпись неровным детским почерком. — Вторник, утро. Клиентов нет. Вам, конечно, конкретно, может быть, не очень понятно, но… предложите альтернативу. Или, хотите, с нами?       — Ну я не знаю. — Илья, проигнорировав всё предыдущее, почесал затылок, взмахнув чёрными космами. — То есть я животное, маленькое и мерзкое, питаюсь живой плотью и кровью… Ну… может, нетопырь какой-нибудь? — он обвёл пристальным взглядом присутствующих, будто пытаясь читать по губам.       — Не-а, — Дашка Волкова-Старикова внушительно помотала головой. Родька прикусил губу, Арина захихикала.       — Или вы опять тупо «Багратион» написали?       — Не совсем, — девушка-«капитан» сдержала смешок. На лбу у главного администратора стояла подпись: «Ефрем»       Тихон хмыкнул:       — Почему бы и нет?       С наглой улыбкой Илья-Ефрем взял стикеры, карандаш и пододвинулся к девочке.       — Чего будем писать? — вполголоса спросил наполовину гомогейский. Дашка задумчиво, прикусила губы. — Горбун из Нотр-Дама, блин…       — Это неполиткорректно! — возразила она. Этому умному слову, которое наилучшим образом отражало ситуацию, её научил дедушка. — И к тому же ему же обидно будет. Ромочка тоже обижается, когда ему говоришь, что он маленький, а он говорит, что он большой уже, и…       — Мудра ты не по годам, — хмыкнул Багратион, одной интонацией сумев превратить казалось бы, комплимент, в издевку. Он послюнявил карандаш и вывел первую букву «Д», когда Арина прервала столь увлекательное занятие возгласом: «Шухер!»       Родион Волков-Стариков, увидев идущего к офису отца, тут же похолодел. Он в то же мгновение отлепил со лба бумажку и увидел, что с лёгкой и изящной Арининой руки предыдущие минут двадцать был Констанцией Боаносье. Н-да… Высоко его ценят, что удостоили, по крайней мере, пошлой шуткой. Но это уже всяко лучше, чем ничего. В конце концов с какой-то стороны сам виноват — кто ещё согласно общепринятому мнению должен делать первый шаг при близком общении с девушками? Ага, да… а ещё девушка старше лет на семь, а ещё ему, Родьке, с самого детства вбивали в голову все, кому не лень, — какая романтика в твоём-то нежном возрасте?! — романтики никакой. Другой вопрос, что Арина — ну уж очень красивая.       Определение это гормоны дополняли ещё вагоном следствий: к этой Арининой красоте надо было прикоснуться. И ощутить! И почувствовать собственными мужскими руками! А не вот эти бумажки на лбу, возглас «Шухер!» и ехидное «Люблю маленьких ма-альчиков» с неизменным хихиканьем и неизменным чьим-либо поддакиванием.       — Что, Родион, Раскольников? — Арина, узрев собственное описание Дашкиного авторства, смеялась. — Постпубертат — страшное дело?       …неужели он опять так сильно покраснел?.. Аж стыдно стало, кулаки сжались и захотелось кому-нибудь в морду зазвездить со всей дури. Потом подойти и, как альфа, обнять Арину за талию, притянуть к себе и…       — Что опять происходит, когда рабочий день начался, уже во всю? — уже с утра усталый, спросил отец. — Почему не на работе? Мне вполне хватает того, что ты приходишь не раньше одиннадцати, Илья. А ты, скажи, почему такой красный, как рак?       …да. Опять, и так сильно.       — Так нету её, работы, — Багратион, рассмотрев, видимо, отклеенную со лба бумажку, не мог сдерживать улыбку.       — Проблема решаема, — так же спокойно и невозмутимо кивнул заместитель, — сейчас будет. — Эдуард Романович был мрачнее тучи. У него, видать, день тоже не задался. Пришлось администратору Илье всё-таки встать, бросить бумажку с именем ненавистного племянника в мусорку, понять, что промазал, и пойти все же вслед за Волковым.       Даша вздохнула. Лишили, понимаешь, развлечения, а делать как назло нечего. Даже Глашку сегодня почему-то не нашла.       — А Глашка… — Арина развела руками, поскольку сказать «объелся груш» — не рифмовалось: — Глашку-у… чуть не хватил кондрашка. Она, пьяная, со Змеем переспала, он как ей сказал — а Глашка ж тогда, после, гм… корпоратива этого, не помнила ничего, — Маркелова махнула накрашенной рукой, — теперь вот, лежит дома, хандрит.       — В смысле переспала? — Дашка Волкова-Старикова захлопала глазами. — В смысле прямо сексом занимались? — И не краснеет. Арина прицокнула губами.       — В смысле, прямо я тебе ничего не говорила, — она легким движением достала из ящика конфету и бросила в Дашкину сторону. Девочка поймала левой рукой прямо на лету. — А ты прямо ничего не слышал. — Второй импровизированный снаряд достался Тихону Львову, который однако подобной ловкостью не отличался, — конфета угодила ему прямо в лоб и отрикошетила в карту Европы.       — А ты, мой друг, — пока Дашка поднимала Тихонову конфету, Арина обратила взгляд сверкающих карих глаз к Родьке Волкову-Старикову: — Тоже ничего не слышал. Но для тебя у меня кончились конфеты. Что будем с тобой делать?       Родька раскраснелся пуще и гуще прежнего. Не хватало ещё, чтоб увидели. И так она над ним смеётся, а если увидит, что от такого, казалось бы, простецки-шутливового вопроса у него красные под китайский флаг даже уши, страшно подумать, что будет.       — А что со мной можно делать? — переспросил старший Волков-Стариков с видом умственно отсталого больного, который не знает значения слова «хрен».

***

      Муж запрещал ей лишний раз разговаривать с кем-то. Ну, может быть, кроме Васи. И ещё Григория. Она иногда думала, что забудет не то, что имя своё, вообще человеческий язык. Ведь сидела целыми днями и… хотела бы она задать один из многих, видимых когда-то в далёком Интернете, вопросов на уровне «Што-о-о?», но уж слишком яркими были воспоминания. Сверкали черными пятнами в глазах, и собственными криками отзывались в голове.       Она помнила, как муж, её, лёгкую, хрупкую, повалил на кровать, прижав спину всем телом. Где же были, получается, все эдакие фантазии пубертатного периода? Они попросту не отзывались, выгнанные страхом, переходящим в ужас, и отвращением. Бесконечным отвращением от того, как эти жёсткие шершавые руки лишают сперва одежды, потом белья. Как она беззвучно плакала, распластанная под мужем на кровати. Как он одним движением раздвинул ей ноги, и резко вошёл. Как сама вдруг вскрикнула, почувствовав волну боли, от того, что внутри будто бы что-то разорвалось.       Не-э-э-эт, не сердце. Хотя было бы, пожалуй лучше, разорвись именно оно.       Но нет. Сердце-то у неё крепкое — чай не бабка старая. Чай «Кр-р-расывая. Луна моей ж-жызни» — как её муж называл, и голова после такого разрывалась, когда в мозгу раздавались же собственные стоны и крики, когда из последних уже сил, зная, что заранее обречена на неудачу, всё же пыталась воспротивиться, упираясь маленькими ладошками в простынь.       Как же, нет. Куда там.       «— Чернильница есть, так пускай и остаётся. Когда вот этот гасторбайтер мне бизнес мой вернёт, вот это вот меня волнует! Я ему бабу отдал — так пускай платит, ишь чего, дурака нашёл!» — Даже этот голос. Он просто скорее дополнял вои в голове. Подпевал, так сказать, на вторых аккордах лирическим тенором, когда она сидела и молча слушала. Муж ведь запрещал ей лишний раз разговаривать с кем-то.       «— Кахаллов принял её как подарок. Глупо было бы с вашей стороны торопить его с ответным. Время-то всегда успеет прийти, а нам надо запас терпения. Брали бы с Дианы пример…» — А этот голос она почти не слышала. Зато знала точно — он её зовёт. И, кажется, по имени. Если… да, это её имя. Диана. Диана, отныне, кажется, Кахаллова. Любимая жена, и луна жы-ы-ызни.       Ди-а-на.       — Так и есть. Уж что бы там, конечно ни было, вы любимая жена… Диана… — Но лицо помнила. И видела: немолодого уже, обросшего трёхдневной щетиной человека с выступающими из-под благородного лба поразительно светлыми и искренними глазами.       Да по-другому Молотов на неё смотреть и не мог.       — Вот и именно, — Васька, уткнув руки в боки, прошёл от одной стены до другой. И, вернувшись как было, встал прямо перед ней: — любимая жена, может, хоть намекнёшь, или насосёшь, чтобы твой л-л-любимый джигитовый муженёк! мне отдал, то что мне…       — Любимая жена… — Любимая жена, которая, скорее всего имела все шансы быть Дианой, вдруг нашла где-то силы подняться. Открыть глаза: — Не разговаривай так со мной, — Откуда у неё вдруг взялись силы? Или наоборот закончились. Чтоб это слушать, эти вои в голове, которые сделались настолько громкими, что Любимая жена от этих резких звуков чуть не повалилась прямо на пол. И Ваську тоже. Не станет Любимая жена его слушать. И… тоже не станет. И…       — Это я не разговаривай?! — он залился вдруг смехом, от которого мурашки побежали по коже даже у Молотова, — Это ты мне будешь говорить, чего Я не смею?! Да ты, сестрёнка, оборзела.       Наклонившись, он взял её за подбородок, и улыбнулся, заставив сердце Любимой жены скакануть куда-то в район коленок.       — Выйдите, пожалуйста, как вас… Георгий, не? Идите… да я не знаю! Пожалуйтесь! — Как сверкнул глазами… — Этому приезжому. Иди-иди-и-и! А то у меня с сестрёнкой, помнится, давно не было серьёзного разговора, правда ведь?       Ей не дали сделать шага назад. Держали уже обеими руками, слишком крепко, чтоб ей, оборзевшей вконец, можно было бы даже вздохнуть. Под аккомпанемент воя в гудящей голове сдавили грудь, больно прижав сосок, а второй рукой вцепились в волосы, не давая отвернуться.       — Все-таки разбудила во мне дракона, м-м-м?!       Глаза у Василия Травкина были такие же светло-лавандовые. Как у неё.       Ди-а-на. Что это за имя-то вообще? кто бы ей напомнил?..

***

      Глашки сегодня не было, как это не печально, но запас гренок под стойкой с поплавками всё равно остался. Должен был остаться, или она обиделась. Тем более, что Климов вчера, по случаю получки, купил новую кофту — жёлтую. На такой, конечно, пятна будут не так сильно видны, — но ведь и прогресс не стоит на месте!       Нововведением в индустрии ГАВ (гренкового антиклимовотического вооружения) стало то, что снаряды, оказывается, можно мазать мерзким протеиновым гелем, который с аппетитом поедал гомогейский Лёлик Трилечкин. Банку у него отжали совершенно нелепым образом: по обыкновению Дашка пришла с родителями на их работу и, предварительно, конечно же, окунувшись, как настоящий ВДВшник, в раковину, вся мокрая и с пятном на щеке, совершила обыденный акт устрашения врагов народа.       Видимо, крик был слишком громким, или, может, слишком неожиданным. Но факт оставался фактом, когда она с неизменным «За Родину!» выскочила из туалета для инвалидов, гомогейский Лёлик в ужасе, кинул в неё банку с протеиновым гелем и сбежал с поля боя. Дашка обиделась. В конце концов, будто бы она серьёзно настолько страшная, чтобы взрослые уже парни ТАК визжали, так, как визжат женщины. Ни извинений, ни банки он от неё не получил. Таким уже никакая банка не поможет.       И правильно. Из-за того, что он, Лёлик, гомогейский, и для усиления своего гомогейства ест всякую гадость, кто должен мучиться? Совершенно верно — ночной сторож Климов.       Дёрнул же его чёрт надеть сегодня новую кофту.       А ведь какое, мать его, удовольствие отстирывать потом эти пятна: надо вычищать зубным порошком с уксусом и с финским средством для посуды, а потом — замачивание в горячей воде с глицерином. Не мудрено, что на содержание эдакой прачечной имени Томаса Торквемады у Пса Климова уходила чуть ли не треть зарплаты.       И эту девочку, — десятилетнюю Дашеньку Волкову-Старикову, — он давно клялся порубить в фарш, и накормить этим бездомных бульдогов. Тем более, что в этот раз маленькая гнусь превзошла саму себя:       Гренка, смазанная в чём-то липком и отчаянно воняющим искусственными добавками, впечаталась ему в плечо. С характерным мерзким «Пфф-ляффь!» отлепилась. Упала на пол. И едва одуревший сторож успел моргнуть здоровым глазом — уже летела вторая. «Пфф-ляффь!»       С достоинством он отлепил гренку от плеча. Бросил на пол. Огляделся, чтобы немедленно же заметить краем здорового глаза мордашку из кошмарных снов за недобро мигающим стендом информации: Дашка дьявольски улыбнулась, сделавшись похожей на настоящего беса, и тут прямо в лоб сторожу врезалась третья гренка. Жижа, стекающая по обожжённому лицу, защипала глаза. И нервы. Которые не выдержали.        Злой и решительный, он двинулся прямо на врага с устоявшимся желанием провести аутодафе прямо здесь и сейчас. Ибо надоело! Ибо надо же всё-таки бороться за мечту!       …От стенда бежать можно было бы только в одну сторону — к эскалатору. Именно туда он рванул. В три шага Пёс Климов преодолел расстояние и собственным богатырским ростом перегородил маленькой мерзости единственный путь отхода. Вот-вот. Теперь его очередь ухмыляться!       Девчонка ахнула и застыла, выронив гренку, но тут же в карих глазёнках зажглись искры, кои сторожу совсем не понравились.       Тюрьма, конечно, сделала своё дело, и он сразу же понял, куда метит оппонент. В чём — в чем, а в ловкости и в скорости он Дашке заведомо уступал, за что тут же и поплатился. «Инициатива наказуема».       — Твою ж ма-а-а-ать.!..! — он согнулся пополам в позе буквы «зю», схватившись за причинное место, и завыл волком. Дашка со всех ног бросилась прочь.       — Туалет дяди Тимы на твою голову! Вообще провались!.. Я тебе потом гренки.! — дальше он не слышал уже.

***

      — Надо же! — сказала Шура. — Я опять выиграла. Ничего так себе. — Она, будто бы смущённо, покраснела в тон одеяний вёльвы. Та поправила юбку, ближе пододвинув колени к себе. Мягко улыбнулась, выражая так всем своим видом благосклонность. И свою, и Великого.       — Я ведь сказала, что Бог благоволит тебе сегодня, — архичная улыбка ей шла, особенно с красной помадой. Конечно, немного вульгарно — но что это для самого Лофта? Это красота (а Люду мама в детстве всегда звала самой красивой!) — зачем же служительница станет её прятать? Пусть все видят её. Красные, горящие Огнём её бога одежды и волосы, блестящие огненно-рыжим «Гарньером». Пусть восхищаются — детям Мидгарда так полезно смотреть на частички божественного в этом мире. Потому она здесь и сидит, — экстрасенс, психолог-консультант, помощник по дому и нянька в одном флаконе.       Она знала, как говорить с детьми. Ровно как знала то, что именем Локи можно было бы попросту изжарить восьмилетнюю девочку Шуру на костре, чтобы доказать лишний раз, что не только блаженных духом рождает земля. Что ещё осталась одна его, Великого Локи, названная внучка — вёльва, поцелованная огнём. Жаль времена не те. Сжигать никого нельзя, ибо неприлично. Пытать никого нельзя, даже рабов, захваченных на Западе держать нельзя.       Она определённо не для этого мира.       — Пускай боги возрадуются, что мы о них ещё помним, — жрица Лофта принялась заново с предельной педантичностью расставлять шашки.       — С тобой забудешь, — девочка Шура снова опустила глаза — красотой это дитя было обделено. Довольно того, что вся левая половина лица была затянула коростой. Наверное, неудачно ветрянкой переболела…       Вот ведь, что бывает, когда не чтишь праотцов!       Но если действительно почитать богов, можно быть точно уверенным в том, что это так не останется. А то ведь в противном случае получалось, что в мире нет справедливости, а это уже противоречит самим идеям мироустройства как такового и получается антиутопия. Антиутопия — бред по своему определению.       — Мне просто все говорят, что твоих богов нет. И друзья, и все остальные, — Шура повертела шашку в ручке. — А ты говоришь, что есть.       — Ты прекрасно знаешь, мы все дети богов, — отвечала ей жрица, думая, как лучше поддаться на этот раз, а то сказала, что Локи ей благоволит — вот и благоволи! — Конечно же, наши отцы всегда есть, и смотрят из высокого чертога и видят тебя хорошо. А вот как тебе видеть их, и видеть ли, только ты можешь решить, — «Люд, тебе надо быть поэтом» — заключил внутренний голос. Интересно, а милует ли Локи поэтическое ремесло?..       — Но я не богов. Я родителей дитя. А они — своих родителей.       — А кто, как ты считаешь, создал самых первых родителей?       — Из обезьяны произошли! Эволюция!       Люда с трудом сдержалась, чтобы не завыть в голос, и не начать перед ней распинаться, что уже давно доказано, что и люди и обезьяны произошли от общего предка.       — Ну-у… по поводу эволюции с тобой сложно не согласиться, да. Но ни с того ни с сего, и само, в этом мире ничего не происходит. С чего вдруг началась твоя эволюция? Кто её запустил, по-твоему? Потом, прости меня, почему половина… — «Никаких лекций!», — как ты выражаешься, обезьян, стала людьми, а другая половина осталась как была? А то слышала, что твой папа своего брата называет обезьяной…       — Ну… Магия какая-нибудь. А дядя Роба себя действительно вести не умеет, и без папы он ничего не может.       Вот здесь она навострила уши. Информация могла быть действительно важной. Далеко ведь не всё можно уловить с помощью энергий тейваз, да ещё и правильно интерпретировать. Вот и Станислав Степанович с Алисой об этом не знают, думают, что можно. Недаром вёльве ещё в университете приписывали умение убеждать: не ставить «три» по истории средних веков, дать конспект переписать, пропустить девушку без очереди…       — То есть как? — спросила Люда.       — Папа говорил, что весь бизнес дяди Робы только благодаря папе не развалился, и у старых хозяев тоже он помог отобрать. И жена у него ш-ш-ш… — девочка замялась. — Мама говорит, швабра, но я не понимаю, как тётенька может быть шваброй. А папа м-м-ме-не-джер по логике. То есть, по логистике. Папа хороший человек, а дядя Роба — как папа говорит, обезьяна. И… с вами всё в порядке? Тетя жрица! Жрица!       Она больше ничего не видит. Руки не подчинялись, ноги тоже. В глазах потемнело, потом резко полыхнуло красным. Стены окрасились оранжевым светом, так похожи на огонь. Огонь! Горят ясно, как напоенный вином из пороха, чтобы не напрасно умереть, когда горло сдавило комом, а колени подогнулись. Сил хватило на сдавленный крик, и на то, чтобы заметить, и тут же ослепнуть навечно от увиденного — гори-гори! И кричи как живьём! До Рагнарёка минута.       Из живого огня стен к ней зажглись незнакомые, но искренне любимые глаза. Жрица, комом дымящегося пепла остатков огненно-рыжего «Гарньера», была уже не в силах оторваться, даже когда плечи свело судурогой, будто бы кто-то поперёк вогнал раскалённый прут, а в горле стоял ком, мешая вдохнуть воздух. Не место здесь воздуху.       — Komdu sæl og blessuð, rauður brúðr! * — голос у </i>него</i> страшный.       — Мама-мама, ей, кажется, очень плохо! Мама, мне страшно, что с ней?!       — Сиротин, звони в «скорую» немедленно!       — Стасик не смей! Денис, не смейте! Она говорит с бого-о-о-ом..! О-о-ом!       — Тётя жрица..!