Мюзик-холл «Крылатое солнце»

      Цезарь отошел быстро. Пронзенный молнией или облитый холодной водой, выбирайте сами, очнулся и на счет раз-два-три помчался следом, допивая залпом оставленный стакан виски. Ноги подкашивались слишком критично, его сразу стало клонить к обшарпанной стене, затем он судорожно хватался за перила. Бежать, мчаться. Нестись следом за топотом джостарских ног, ему так нужно успеть! Равновесие дело нелегкое, особенно когда усердно отмечаешь Рождество. Спина Джозефа, широкая, сильная и любимая, где-то перед глазами, Цезарь опирается на нее взором, ставя в цель, но на последних ступенях последней лестницы ватные конечности его подвели. С грохотом и итальянским отборным матом, еще днем культурный и божественно прекрасный Цеппели, завалился на колени, споткнувшись о собственный туфель.       — ДЖОЗЕФ! — только и вырвался из него крик, а когда вспышка боли утихла, картинка перед глазами вновь сложилась в силуэт мужчины. Тот, конечно же, обернулся на звук падения.       — Oh, my god! — Джозеф стремительно сократил между ними расстояние, поставил горшок на пол и бережно стал помогать Цезарю встать, осматривая на элемент ушибов и хватая его за плечи и ладони, чтобы удержать в положении стоя. Пальцы такие прохладные, даже сейчас… Джозеф позабыл, похоже, все недавние обиды и превратился в прежнего добряка. — Что-то ты перебрал. Давай я уложу тебя спать?       — Я не пьян! Я не пьян! — заявил Цезарь, хотя и сам знал, что это не так. Голову стало слегка кружить, поэтому он нашел опору лбом в груди Джостара, покачиваясь с ноги на ногу, а затем несдержанно крепко обнял его, стискивая в руках. — Не уходи, умоляю. Останься, Джозеф. Джозеф удивленно вскинул брови, чувствуя теплоту этих объятий холодных рук Цезаря, всю нежность, вложенную в них. Сердцу стало безумно приятно, пощипываниями прошлась по телу радость. Цезарь ужасная сволочь? Да как можно так говорить о нем! Весь неприятный осадок улетучился в мгновение ока, и Джозеф ответил на объятия друга своими, самыми нежными и бережными.       — Знал бы ты, как эти слова важны для меня, Цезарь. Именно от тебя.       — Останься, — Цезарь зарылся лицом в воротник его шеи и нежно там поцеловал смуглую кожу. — Джозеф, пойдем обратно, мне так много тебе надо сказать… — потер его спину ладонями и сместил лицо на грудь, не боясь боли в лице от пуговиц его рубашки. Джозеф медленно выдохнул, как никогда остро воспринимая такую близость с Цезарем, что естественно, ведь он так сильно его желает целыми неделями, а то и месяцами. Речь даже не столько о постели, сколько о человеческой близости, которую хочется с ним разделить — окружить теплом и заботой. Вот так, без особых причин. Пользуясь этими минутами, Джостару хотелось как можно дольше простоять с ним. Он наслаждался каждым мгновением, когда Цезарь так ласков к нему, но затем, отрывая от сердца, взял его за руки и повел к лестнице, придерживая, чтобы снова не упал, если вдруг ноги подкосятся.       — Ты забыл дерево, оно здесь замерзнет… — и правда, от черного хода мюзик-холла веяло морозным колючим воздухом, а деревце же совсем южное. Цезарь сам отстранился от Джозефа и нашел в себе силы поднять горшочек, тут же прижав к своей груди. Цезарь только сейчас обратил внимание на его глиняную структуру, на его коричневую ребристую поверхность, которую можно глупо, но более мило, расписать с Джозефом краской.       — Тебе же оно не нужно, — чуть надув губу, Джозеф забрал у Цеппели растение и снова приобнял друга, чтобы помочь подняться.       — Нужно, — он помедлил, явно не решаясь поставить в этой фразе точку. Было что-то еще. — Мне нужен ты. Джозеф улыбнулся, и следующим, что он сотворил — это бочком пихнул Цезаря на его кровать слева от двери, где еще стоял его красивый комод, шкатулочки с заколками и всякой омежьей лабудой, как только они достигли чердака. Деревце он поставил на стол к пустой бутылке виски и вернулся к Цезарю, падая в его объятия.       — Эх, Цезарь, вот бы ты всегда был таким добрым и милым! Цезарь надолго замолчал, дыша в его плечо. Что он может ему сказать? Все запуталось в жизни, в голове и в душе. Он ни в чем не уверен. Рано или поздно Цезарь будет вынужден перестать бегать от этой ответственности перед Джозефом и поговорит с ним с полной искренностью. Почему бы не сделать это прямо сейчас? Зачем столько лет тянул? Цезарь Цеппели, ты такой ужасный и отвратительный человек. Mamma mia.       — Я… Мне очень тяжело. Я не могу быть с тобой, Джозеф, но… Я хочу, чтобы ты был счастлив. Хочу, хочу… Чтобы был счастлив, — Цезарь, запинаясь, повторил снова, словно пытаясь увериться в сказанном. — А значит, чтобы мы никогда больше не расставались. Когда ты упал, я так испугался, что тебя потеряю. Цезарь не выдержал и устало прикрыл глаза, боясь услышать ответ. Разумеется, ничего злого и безразличного от Джостара он не дождется, он ведь влюбленный дурак, но страх почему-то все равно пробежался по позвоночнику. Что если его сегодняшняя истерика вместо праздничных слов и обмена подарками окончательно испортила все? Что если Джозеф его разлюбил? Вряд ли, не происходит же это так быстро, да? Но все же, доля разочарования имеет место быть. Цезарь боялся отторжения.       Джозеф с усилием, но вспомнил тот случай, как еще почти две недели весь город обсуждал падение артиста посреди выступления. Некоторые злые языки превратили эту новость в грязную сплетню о том, что в мюзик-холле танцуют только неуклюжие болваны, а кто-то, наоборот, гордо бил кулаком в грудь, что видел падение юноши собственными глазами, и что это совсем не его вина, что талант в парне все равно так и хлещет. Сама же труппа вся испереживалась, что уж говорить о Цезаре. Впрочем, вы это и так, должно быть, помните. Кстати, ситуация в итоге обернулась мрачным, но рекламным ходом! Зал на Щелкунчике был забит под завязку, сидели даже на барной стойке! Джозеф же вспоминал эту историю с усмешкой, и ни на злые языки, ни на любые другие жизненные трудности свое внимание не обращал. Он лишь поцеловал Цезаря в висок.       — Ты поэтому даришь мне новые туфли каждое Рождество? И в этот раз тоже? Чтобы я больше не падал?       — Я всегда настаиваю на том, чтобы у тебя были новые туфли, потому что боялся… Что ты… Из-за экономии наших и моих денег, а также любви ко мне, попадешь в беду. Ты же всегда носишь их до последнего. Изнашиваешь, но… Носишь, рискуя до последнего, — Цезарь пробежался по пуговицам, в которые еще недавно тыкался лицом. — Я хочу расстегнуть.       — Вряд ли это уже изменится, я очень неохотно расстаюсь со старыми вещами, — а затем, словив последний кусочек слов Цезаря и оглядев руку на своей груди, Джозеф посмотрел ему в глаза, чтобы ответить. — Расстегни. И он расстегнул, тихонько перебирая пуговицы. Цезарь уделил внимание каждой пуговке, неторопливо преодолевая этот путь, чтобы обнажить грудь Джозефа, а когда это случилось, поцеловал под самой ключицей.       — Что ж. Я подарю тебе кое-что еще, — подытожил пьяный тихий голос итальянца. Джозеф не сводил взгляд с движений этих изящных пальцев. Его дыхание затаилось, а самого Джостара поразило неожиданной догадкой, что все-таки хочет подарить ему итальянец, и, не спеша, словно боясь спугнуть, его губы тихо озвучили эту мысль:       — Цезарь… Ты… Хочешь подарить мне себя? Тепло между ними заметно возросло, едва не превращаясь в жар. Джозеф сел на кровати и посмотрел с интересом в зеленые глаза Цезаря, горящие особым озорством.       — Бывает же такое, — Цезарь скользнул ладонью по груди Джостара к его животу, а затем, поглаживая, к боку. Следом последовал слегка затянутый и скучный процесс избавления от брюк Джозефа, на что он смотрел со всем позволением, а когда дождался счастливого финала взаимоотношений брюк и напившегося молодого человека, не сдержался и просто подался вперед, впиваясь в губы Цезаря самым отчаянным поцелуем, который вообще возможен. Словно это его главное заветное желание. Дыхание сперло от удушающей волны любви к нему, и, решая воспользоваться шансом просто побыть с Цезарем… Дышать им, держать его в своих руках, как никогда близко, чувствовать то, как он им обладает. Что Цезарь только его и больше ничей. От этого сносило голову и разрывало легкие! Цезарь же прильнул к нему близко лишь на мгновение, чтобы ощутить весь нарастающий между ними жар, а затем отстранился и с усилием, поползав на скрипучей старой койке, наконец-то окончательно избавился от брюк Джостара. Следом отправились и его, оставив на Цеппели только нижнее белье, носки и рубашку. Дальше все понеслось без слов. Им уже не пятнадцать, все знают, что и как им делать, что сводило с ума. Хотелось кричать и плакать, а потом по-новой. Цезарь снова прыгнул к его лицу и впился поцелуем так же отчаянно и нежно, как сам Джозеф, но с невероятной страстью, что подтверждало — Цезарь ждал этого, может, и не всю жизнь, но не меньше Джозефа точно. Джозеф, чувствуя головокружение от нахлынувших разом чувств, тщательно сдерживаемых им на протяжении долгих дней за репетициями, повседневными делами, задыхаясь во время нахождения с Цезарем двадцать четыре часа в сутки, теперь лишился контроля напрочь. Все эти чувства вырвались наружу дико, безудержно и жадно, а от ответной реакции Цезаря, да еще и явно не поддельной, по Джозефу ударило невероятное оглушительное счастье! Не в силах ждать, Джозеф целовал его и целовал, руками под страстным напором стискивая остатки одежды Цеппели и с нетерпением, но постепенно, стаскивал ее, чтобы обнажить его красивое, желанное и бесконечно любимое идеальное тело. Цезарь был совсем не против, с трепетом уловив хруст узкой праздничной ткани и швов рубашки, которую специально отложил для праздника. Так же легко они попрощались с рубашкой Джозефа.       — Mamma mia! Sono stufo di questa luce! Меня тошнит от этого света! — прежде чем Джозеф хоть что-то успел сказать, Цезарь схватил с комода со своими цацками когда-то подаренную Джозефом чертовщину с рынка в виде металлического порося, как символ немецких сосисок. В ту же секунду, так и не использованная по назначению, копилка полетела прямо в лампу, висящую на перекладине из дерева для каркаса крыши. Старая, потрескивающая от напряжения тусклая лампа, периодические раскачиваемая ветром проникающим сквозь прохудившуюся то тут то там крышу либо щели, — разлетелась вдребезги на мириады осколков. Вспышка, и вот они остались освещенными лишь мягком пламенем камина. Цезарь, с небывалой страстью и явно довольный собой, выдохнул и сжал лицо Джостара ладонями, неожиданно твердо произнося без всякого намека на алкоголь:       — Джозеф. Теперь все будет иначе.       — Ты лишил нас лампы, чертенок… — Джозеф тихо посмеялся, проследив за этим неожиданным жестом агрессии в адрес несчастной лампы, но затем снова увлекся любимыми губами напротив. Он запустил пальцы в золотистые волосы Цезаря и, поглаживая их, словно самое дорогое сокровище, почувствовал себя искренне преданным каждому волоску и самым красивым на свете изумрудным глазам, смотрящим в его собственные, от чего сердце в груди, как всегда, забилось встревоженной птицей. Так, точно они и вовсе единственное в мире, что способно подчинить Джозефа себе без остатка. — Цез, ты правда хочешь этого? Ты любишь меня?       — Я всегда любил только тебя, ДжоДжо, разве ты не знаешь? Как ты мог верить мне, я… Пытался оградить тебя от себя, я пытался обезопасить нас, я не хотел увлекаться отношениями, хотел, чтобы в моем мире был только мюзик-холл, но, — Цезарь прищурился, поворочавшись на простынях, слово его затуманенному рассудку все мешает. Он прищурился и вновь потянулся за поцелуем, успешно сминая губы. — Но я больше не могу. Я смотрел на тебя на сцене, когда ты играл Щелкунчика, и… Так сильно… Хотел тебя, хотел только тебя, очень сильно. … Когда ты целовал Какеина, я хотел убить его! Клянусь. Ti amo, ti amo. Джозеф… Mamma mia, ti amo. Джозеф… Ощутил настоящий взрыв в груди, сравнимый разве что с подрывом бомбы! Невольно он почувствовал, как глаза накрыло мутной пеленой от счастья, а сильными руками Джо притянул к себе уже обнаженного Цезаря, крепко обнимая его и лаская. Желая прикоснуться к каждому сантиметру его тела, поцеловать, сделать своим и ничьим больше. Джозефу хотелось утонуть в нем и любви к нему.       — Oh, God, это лучшее Рождество в моей жизни… Первое Рождество, когда мое желание и правда сбылось. Я так люблю тебя, — надрывно прошептал он в его губы, целуя их как прежде, как в юности, нежно и пылко одновременно. — Всегда любил, Цезарь, боже мой… Просто скажи, что это правда, что это не часть подарка, что все действительно станет иначе, и что я не сплю!       — Я обещаю, клянусь… Джозеф, — Цезарь поцеловал его губы в ответ бережно и с такой мягкостью, словно от этого зависит жизнь. Целовал долго и усердно, так, чтобы они слипались. Так, чтобы ничего больше не стало для них скрытно. Пальцы скользили по спине ДжоДжо и его ягодицам. Цезарь опять сел, целуя и оглаживая Джо. — Я люблю тебя, люблю… Джозеф. Пожалуйста, скажи, как ты хочешь… Как… Нам сделать это? Ощущение, словно он ждал этого всю жизнь, не покидало Джозефа, поэтому, хоть и сгорая от переизбытка чувств, почти физически он так же ощутил и необходимость никуда не торопиться, растянуть каждую секунду, проведенную вместе с Цезарем. Впитать его запах таким, каким не ощутит никто и никогда*, и, наконец, со скрипом кровати, Джозеф, опрокинул Цезаря спиной на простыни, сладостно целуя нежную шею, ключицу и грудь с затвердевшими сосками. Вернулся к губам, руками уже мягко беря ноги Цезаря под коленями и раздвигая, но на пару мгновений отстранился. Отстранился, чтобы просто на него посмотреть, задерживаясь взглядом на распластанном теле под собой, в теплом свете от камина находя его еще более прекрасным, с каждой его прелестной крошечной родинкой на бледной коже, красивым изгибом… Цезарь, будто сошедший только что с полотна вдохновленного творца-художника, поверьте, был неотразим. Действительно трудно поверить, что это все теперь — только его. И даже не столь важно тело, сколько сердце, принадлежащее Джозефу и бьющееся в такт с его собственным.       — Вот так. Я хочу видеть тебя. Цезарь, смущенный, раскраснелся еще больше в области своих сиреневых отметин. Чуткий и прекрасный взгляд Джозефа, такой проникновенный и верный, нельзя описать иначе, как высшую награду. Все внутри стянулось узелком от любви, и Цезарь зачерпнул в грудину побольше воздуха.       — А я тебя, — Цезарь провел ладонью по его волосам, отводя твердые от лакировки волосы хохла назад и тихо выдыхая от желания к Джозефу, глядя, как они забавно возвращаются обратно, уже потерявшие форму. Он действительно почувствовал, как души сплетаются. Может, это иллюзия его спутанного от виски сознания? Или взаправду? Как хочется… Никогда не расставаться. Честно? Уехать куда подальше, чертовски далеко. Цезарь смотрел на Джозефа так же долго, как и тот на него, бродя ладонями по сильному телу. — Я… Не проверяй, я готов. Джозеф сразу понял, о чем Цезарь.       — Я всегда доверяю тебе, — с улыбкой шепнул Джозеф ему на ухо, наклоняясь и поглаживая бледные бедра Цезаря, после чего с радостью приподнял их для удобства, а сам, едва найдя наиболее хорошее положение, замер в шаге от заветного единения. Джозеф лукаво усмехнулся глядя в глаза Цезарю. — Что ж, следующее, что ты скажешь будет: «Mamma mia, ДжоДжо!!»… И вот. Толчок. Джозеф толкнулся во внутрь, в тесный и желанный жар его тела.       — Mamma mia, ДжоДжо!! — громко вскрикнул Цезарь, забыв о приличии. Он забыл, что, возможно, их с Джозефом сиротки не спят за стенкой. Обо всем. Внутри мужчины распалился огонь, не сравнимый ни с чем, как будто он раскрыл миру самую сокровенную тайну о любви к Джостару.       Воспоминания хлынули следом. Первый неопытный секс, смешки. Хихоньки да хахоньки, усердные разбирательства что куда всунуть, чтобы всем было хорошо. Второй, третий, десятый, череда их любовных связей. А ведь Цезарю тогда едва ли стукнуло шестнадцать, Джозеф был четырнадцатилетним молокососом. Молокососом с хорошим членом, на минуточку. Италия, где никто с ним так и не сравнился, несмотря на все усердие хозяина мюзик-холла позабыть о Джозефе. Снова ДжоДжо, которому он иногда «давал» по возвращению из родины античности и эпохи возрождения. Цезарь любил его даже тогда и никому его не отдаст. Да, Цезарь точно ревниво это решил.       — Ты только мой… — стонал Цезарь.       — Только твой, Цезарь, и ничей… Больше… — Джозеф горячо выдохнул ему в лицо, глядя затуманенным взглядом в глаза напротив и, не зная себя от этого счастья и удовольствия, начал размеренные движения внутри, толкаясь бедрами вперед, чтобы проникнуть глубже, а вместе с тем не спеша выходить. Он задерживался внутри, чтобы в полной мере насладиться жаром и влажностью своего омеги. Потому что они созданы только друг для друга…       Цезарь еще много пообещал, и Джозеф утопал в бесконечном счастье, которое так щедро подарил ему всего один вечер. Цезарь, пусть и подшофе, но искренне поклялся ему устроить женитьбу, кучу детей, и больше никогда не принадлежать никому больше. И Джозеф, добродушно веря в эту сладкую ночь, загадал свое новое Рождественское желание. Господи, пожалуйста, пусть это будет не сон!

***

      Нориаки это все казалось сном. Прекрасным и дивным сном. Они случайно сорвали штору для закулисья и этим толстым бордовым одеялом укрылись сполна, но теперь Нори проснулся среди ночи, ощущая головокружение. Не более, правда, но в какой-то момент стало слишком жарко рядом со спящим Джотаро. Печальные сиреневые глаза скользили по его телу, наполовину скрытому занавесом. В груди что-то болезненно сжалось, а от постепенно померкших угольков в темном камине, накатилась еще большая тоска. Слеза скользнула по его щеке. Ведь он соврал Джотаро. Ему все еще предстоит рассказать ему о том, что случилось между Какеином и Дио, и что девственность забрал у него вовсе не пианист. Хотелось провалиться сквозь землю от этого гнусного обмана. Конечно, быть может, для Джотаро это не так важно, но в полной мере Нориаки прочувствовал, как это важно для него самого. Бледная, одинокая несчастная фигура забитого жизнью мальчика, совсем обнаженного сидящего на сцене в свете луны от небольшого окошка под крышей. Образ, казалось бы, оставленный в памяти, вернулся в природу. Нориаки со страхом и болью обнял себя руками и сжал губы, силясь не заплакать в голос. Джотаро не такой, он не как Дио, он ни за что не поступит с ним подобно Брандо, ведь правда? Какеин правда его любил всем сердцем, поэтому, вытирая слезы, подполз обратно в теплые объятия Джотаро. Спящий парень сквозь сон повернулся и обнял его, целуя медленно и без усердия в щеку, и Нориаки испытал некий прилив уверенности. Казалось бы, два парня на сцене мюзик-холла, совсем голые и после акта любви, да еще и в сорванной шторе занавеса. Он обязательно признается Джотаро утром. И плевать на все. Он не может это скрывать, даже если это все разрушит. Но почему-то Нориаки чувствовал, что конца не будет. Рождество закончилось, а любовь останется.