***
Тяжелые шторы снова расступились, шелестя пологами с золотистой бахромой по полу. Зал снова замер в ожидании, после бодрого выступления с канканом погружаясь в нечто новое. Прежде всего, густая тьма наполнила помещение, заряжая этим нетерпением, но и терпением тоже. Внимание приковано лишь на сцену. По очереди пробежался тусклый свет рамп — нижних ламп возле края сцены. Гости тут же ответили дружными хлопками, намекая, что, конечно же, они уже ждут. Упал красный луч света прямо посреди сцены. Там стоял красивейший мужчина. Его волосы тут же окрасились тоже в красный из-за чистоты оттенка волос, впитали, точно малиновый сироп. Лицо пока скрывала веницианская маска, черной фактурой пряча от глаз заинтересованных, но манящая все больше в счет рубинным и изощренным завиткам по бокам. Музыка совершила некий хлопок, Цезарь Антонио Цеппели резко вскинул голову. Его волосы, зачесанные назад, блеснули вместе с «украшением» добавленным на рояле Джотаро. На следующий заводящий «пам» от оркестра, луч упал снова, но пополз в кулисы, приостанавливаясь на Джозефе. Пианиста, музыкантов, никого не было видно, тела их полностью утонули в тьме, пока броский цвет крови и диких роз сразу расставил все точки над и, показывая, как загадочно и медленно, словно выжидая жертву, крадется Джозеф Джостар к своей цели. Красный рассеялся. Как виньетка на пленке, Джотаро и прочий мир все еще оттеняло, но теперь сцена была освещена достаточно, хоть и через один оттенок. Сначала показали стулья — за Цезарем стоял обычный ресторанный, укутанный в аксессуар из белого атласа с бантом, он красиво на него опустился. Светом подчеркнули и появившийся стол — Цезарь оперся на него локотком. Джозеф, все вышагивающий нарочито медленно, добрался и до своего осветившегося стула в подобном оформлении и стол с белой скатертью для него тоже нашелся. Мужчина так же присел. Чтобы вы понимали, Цезарь все еще находился ближе к центру, а Джозеф почти у самого края сзади, немного левее. Раздалась пластинка с записью птиц, на заднем фоне пары появился скрытый ранее освещением фон — итальянский дворик. Нарисованный, словно пастелью, городской пейзаж напоминал какой-то Юг чудесной страны, откуда Цезарь родом. Джозеф под трель птиц на скрипучей пластинки, поднял меню и кашлянул. Пальцы Джотаро пронеслись по белым клавишам, отражая игривость и снова взбудораживая толпу зрителей. Кхм-кхм. Цезарь обернулся со скучающим видом, но посмотрев на Джозефа, отвернулся, тяжелым холодным взглядом, украшенным черными тенями и стрелками, пиля свое меню на белоснежной ткани. И на том и на другом — брюки классические, черные рубашки, расстегнутые на две верхние пуговицы. И казалось, они должны затеряться в полумраке «театра», но благодаря алому, который в черный никогда не впитается, подобно губке, и чудесному фону за спинами, молодые люди напротив, стали очень заметными. Нарастающий интерес публики стал слишком ощутим. Наконец-то началась подводка с легким мотивом с щелкающими кастаньетами и дерзкой скрипкой в такт приготовленной заранее второй пластинке — птицы смолкли. Номер пошел в разгон. Джозеф решительно встал, громко двинув стул, который тут же исчез в глубине кулис, словно в бесконечности, а сам Джостар пронесся к центру сцены, вынимая из ниоткуда алую розу и опуская ее на меню перед Цезарем. Томный итальянский взгляд бросился снизу на его лицо с гордо вскинутой головой, но Цезарь снова отвернулся, под музыку поставив подбородок в раскрытые ладони, упертых в стол локтями рук. Джозеф — не стерпел, беря край стола в нежнейшей скатерти, алый свет софитов уступил слегка белесому, цвета стали истиннее. Стол к удивлению людей — закружился вместе с ним, танец начался уже здесь и сейчас, но главное даже не это, а то что расхаживающий и крутящий как карусель стол Джозеф, кружил и Цезаря. О, не будем таить, именно Джо придумал скрепить незаметные перекладинками с колесиками стул и стол. Людям в зале из-за скатерти и освещения ничего не было видно, а если и было, это все равно эффектно. Несколько кругов они испепеляли друг друга взглядами, как два голодных хищника, но Цезарь держал мощную оборону, опять осмелился дернуть головой в сторону под красивый визг струн, а Джозеф наклонился вперед, мощно сжимая его челюсть и возвращая на место, чтобы смотрел лишь в его глаза. Градус поднялся моментально! Особенно удивило это тех, кто прекрасно знает Джозефа и Цезаря. И то, что Джозеф не позволит себе так тронуть Цезаря в повседневности, а Цезарь ему это сделать. На сцене все стало иначе, словно кто-то разбил бокал вина. Бессвязная мысль, просто для красоты. Цезарь встал, отталкивая стол от себя и тот покатился к кулисам, где его уже ловили. Цеппели решительно ускоряется, словно пытается уйти, сбежать, но он идет на месте, а Джозеф его догоняет, мелодия нарастает, но пока все томится в экспозиции. Опять же, зритель может и не видит, но на фоне поехавшего декоративного итальянского дворика, которого они сделали крутящимся как пленку для эффекта движения, Цезарь плыл благодаря очень длинному темно-серому куску крепкой холщовой ткани, которую выкрасили так, чтобы его не было видно. Цезарь шел на месте, а в кулисах крутили барабан Абдул и Жан-Пьер. Гениально. Джозеф схватил его за руку, в пантомиме взмахивая свободной ладонью, вот они уже оба шагают друг с другом, ковер кончается и они останавливаются, глядя друг на друга. Нет, не сейчас. Классический известный всем мотив «Там. Тата-дам» делает все до ужаса игривым, интересным. Что же дальше! Отпустив его, Джозеф и сам отвернулся, Цезарь ушел решительно в противоположную сторону, но на линии рояля резко остановилсч. Прожекторы дали дорожку их лучам — пленку красного цвета подергали, чтобы все замерцало, а затем, Цезарь и Джозеф обернулись друг к другу. Быстро. Цезарь красиво вскинул руки, скользнул блеснувшим, более высоким каблуком, нежели обычно, по полу, и заводя за другую ногу в одной из позиций, стукнул ногой об пол. Громкий звук повторился синхронно и со стороны партнера, Джозеф сделал то же самое. Пошла традицонная часть заигрывание — различные вышагивания, ровные спины и поглощающие взгляды. Цезарь достиг Джозефа, обаятельно прошелся вокруг него, тот потянулся за ним, как собачка, а Цезарь, когда руки мужчины почти сомкнулись на его талии, очень искусно обернулся на каблуках вокруг своей оси, вставая в красивую позу с поднятой рукой — ладонь горячо провела линию, не касаясь, по скуле Джозефа, а тот перехватил ее, крепко сжимая и потянул его на себя, от чего они закрутились уже вдвоем, грудь к груди под полностью раскрывшуюся композицию дикого танго с острыми нотками Италии. Пара кружилась в руках друг друга, Джозеф резко склонил Цезаря над полом, затем вытянул назад, разворот, скольжение громкими каблуками, в один из моментов, они разомкнулись, но стали кружиться глядя в глаза. Быстрый порыв, публика сжалась в немом восторге, когда они скользнули губами в противоположном развороте — Цезарь левым плечом, Джозеф правым. В зале выдохнули. Парни же — наоборот набрали побольше воздуха, творя магия танца одиночно, едва соприкасаясь спинами. В один мощный аккорд — снова повернулись. Движения, вытворяемые ими, словно не были обдуманы или спланированы, словно не было трудных и всегда жарких репетиций.Так, будто все это рождалось в их головах само собой. Теперь они кружились, рукой Джозеф плавно водил по спине Цезаря, а у него шли от этого мурашки, затем он резко сжимал черную ткань и Цезарь захлебывался в стоне, точно и правда возбужден и это не перекрывала ни на секунду звучащая музыка. Танго. Танго это танец не про победивших и проигравших, а про двух сильных духом людей, ведущих каждый свою игру. В танго много обмана — младший партнер якобы уступает, старший думает, что с ним согласились, но это вовсе не так. В подобном парном танце для мужчины раскрывается лучшая возможность показать свою природную суть. Это яркое представление перед дамами и другими мужчинами. Возможность брать на себя ответственность, проявить твердую волю и выразить силу. То, что делает настоящий мужчина каждый день, в танце можно выплеснуть стремительно, как воду из бокала. То, что каждый день мы собираем по крупицам нашего восприятия, в танго альфы способны продемонстрировать даже в простом движении руки. В танце раскрываются потаенные очерки, штрихи и черты, что спрятаны в глубинах задубевшего со временем развития мира альфы. Первобытное и истинное, сплетенное в одно ценное и обращенное в горячее дыхание над ухом кавалера или дамы. Омега так же раскрывается, предаваясь заложенному природой сценарию, но никто не забывает о том, что никто не обязан соответствовать стереотипам. Сколько восхищения готов вызвать омега с сильным стержнем и сталью в глазах, который тает, подобно молочному шоколаду в правильных руках. В первую очередь, в ритме чудесного танца младший кавалер учится доверять не старшему, а самому себе. Наглядный пример происходил прямо на сцене, где от каждого правильного касания и движения Джозефа, Цезарь плыл в его мощных ладонях, прижимался, выгибался, потел не стесняясь их жара тел, не забывая про чеканку ритма каблуками в красивых изгибах основных элементов. На сцене в очередной раз развернулся не столько танец, сколько история настоящей любви. Каждый раз, как на сцене мюзик-холла представляли нечто подобное, каждый постоянный зритель мог с точностью сказать: двух одинаковых сюжетов быть не могло. Чистая нежная влюбленность. Жертвенность разных классов или даже к оловянному Щелкунчику. Горячее, пылкое, как жерло вулкана, танго. Боль дистанции, счастье близости. Во время очередного «расставания» Цезарь вложил в его руку свою ладонь, а точнее, наверное, вбросил, они снова закружились, не боясь края сцены и в самый отважный момент Джозеф и во все, как когда-то давно, на вытянутой руке позволил Цезарю пропарить за чертой, а затем снова вернул себе, увлекая в страстный танец. Овации! Композиция музыки тягучая, вязкая. Густая, как насыщенный аромат глинтвейна, так ни к месту сваренный в вечер августа, когда ноздри и легкие разрывает от скопившегося за день пышного аромата скошенной пережженной солнцем травы и побродивших яблок, свалившихся с ветвей. Все это буйство, залитое сваренным вином и корицей, плескалось где-то между ними морем пылкой любви. Джозеф вел уверенно, как его учили, но пальцы иногда сбивались на болезненное сжатие, смыкались как тиски вокруг белесой кожи Цезаря, но тот лишь вздрагивал нарочито заметно для зрителя и позволял. Позволял так, словно от этого зависела его жизнь, или если эта боль — приятная награда. Так же как позволил в начале номера схватить свое лицо, руку, увлекать, сейчас он мог позволить все что угодно. Но Джозеф знает план, знает, что помимо собственного желания и чувств, когда он в очередной раз опускает Цезаря до хруста в позвоночнике, когда он касается губами солоноватой такой вкусной любимой шее, чувствует его омежий запах… Существует еще и инструкция, поэтому дает Цезарю перехватить инициативу. Тогда в музыке появляется преимущество рояля, клавиши льют звук как из рога изобилия, а Цезарь начинает вести, точно заманивая в свое логово и гипнотизируя безумно красивыми глазами. Шумное дыхание, родное и привычное, стало для них единственным воздухом. Шаг, наступление. Он покоряется. Шаг, быстрый перелет в руках. Он наступает. Шаги порхают и замирают. Когда ноги широкими или мелкими стучащими выпадами под оглушительную музыку с большой скоростью сменяют друг друга в каждом движении и позиции, кажется, словно все это лишь для того, чтобы обернуть время вспять, запутать и опрокинуть все пространство. Точно горизонт, точно если бы небо стало землей и наоборот. Голова от них и правда, кружилась, — это испытала добрая половина всех собравшихся, черт подери. Мир растворился, а на сцене в алом блеске софитом кружилась и заигрывала друг с другом всего одна пара, но собравшая к себе восхищенные взоры всего зала не меньше, чем в другие номера. Видно, как мир для Цезаря и Джозефа стискивается до предела. Итальянский летний бриз, сухой воздух ночи без капли прохлады. Все превратилось в их чувства и не существовало ничего кроме ощущений этих двоих. Важно теперь лишь то, что происходило внутри их пары. Танец это не просто набор технических элементов, хвастовство физическими данными и чувство музыки. Это настоящий разговор и обмен эмоциями. Эмоциями от любви до ненависти. Каждая черточка тела выдавала эту любовь, страсть и горечь искусственной, но натуральной и артистичной ненависти. Это чистый эротизм на глазах у всех аудитории, они не стеснялись друг друга, все давно уже выгнулись и нервно стали облизывать губы, следя за тем, как одетые, взрослые люди, жмутся друг к другу и вертятся болванчиками в сложных движениях. Все пошло к завершению, быстрые рывки, мощные толчки, все становится очень интимным — они не стеснябтся показать, как Цезарь стоит к Джо спиной, как тот прижимаяется к нему паху. Дамы и омеги в зале сглатывают. Они не стесняются, когда Цезарь делает выпад на Джозефа и заставляет уже его склониться назад под давлением колена к интересному месту. Номер почти закончен. Распаленная, как и эти двое, скрипка, выжимает все до конца, на сцене, словно идет дым, но от них и от касания их ногами пола. В последний завершающий миг Цезарь изящно закручивается, они выворачиваются навстречу друг к другу, подлетают и в страстном поцелуе замирают — Джозеф стоит, чуть отодвинув правую ногу назад, левая чуть согнута и на его бедрах Цезарь, поцелуй углубляется, ПОСЛЕДНЯЯ ДЕТАЛЬ. Рубашку Цезаря мощным рывком рвут, оголяя его грудь, но в этот же миг сцена полностью меркнет для глаз! Завершающий проигрыш и публика просто взревела, вскакивая со своих мест. Всех несет и сводит эта динамика. И Цезарь даже испугался, а не обернется ли это трагедией — перевозбужденные люди просто не оценят следующий номер. Но плевать! Черт подери, плевать! Они стояли в кулисах, обнявшись и все еще целовались, пока вокруг бегали помощники, Окуясу и Джоске, носились чтобы хоть как-то все привести в порядок, штору уже опустили и Нориаки с остальными ждали скорого выхода, они должны были быть молниеносными, чтобы добить народ, но Цезарь от нахлынувшего просто позволил Джозефу себя зацеловывать, пока по их лицам струились капли горячего пота, неся с собой разводы прекрасного макияжа. Крошечный кусочек их танды. Танда… Обычно целый ряд музыкальных композиций, скрашивающий вечер для танцующих на специальных вечерах, но у этих двоих был лишь один номер, чтобы показать залу все чувства, которые скопились в сердцах. И когда они отцепились друг от друга Джозеф плакал, смеясь и вытирая слезы, но к большему восторгу он заметил, как и Цез вытирает хрусталики, оставляющие разводы на его лице и смешивающиеся с испариной. — Господи, mamma mia, это было очень красиво. Лучше всех наших репетиций. И ты забыл укусить меня и поцеловать… — с трепетного шепота перешел на привычные ехидства командира Цеппели, но Джозеф поцеловал его в губы, уводя со сцены под локоть — им еще надо было привести себя в порядок. — Поверь, так вышло даже лучше. Ты слышишь как они кричат?! — О… Я ничего не слышу, только шум крови в собственных ушах, ха! Ничего… Сейчас они будут кричать еще громче. Цезарь усмехнулся, хлопнув по плечу сидящего на банкетке и тоже довольного Джотаро, а затем шмыркнул носом, вытирая лицо рукавом. Джозеф рассмеялся от этого, тут же обнимая подошедшего в кулисах Дио. — Все, идем вас отмывать и переодевать к поклону, — кивнул Брандо, а на сцену… Пора главной вишенке этого вечера!***
Нориаки медленно размял плечи. Красивые мышцы пока еще скрыты мундиром, но ныли от вчерашней репетиции. Еще болело сердце от недавнего происшествия с Дио, но это неважно. Все волновались. Цезарь уже снова все повторил с ними кратко и они пошли к сцене. Несли себя плавно, важно, словно плыли и время вокруг замедлилось, обостряя все чувства и эмоции. В зале приглушили свет. Тьма распространилась среди зрителей, они притихли. За кулисами не видно ничего. Свечи в стеклянных, относительно безопасных подсвечниках, очерчивали дорогу по скрипучим половицам задних подходов на сцену, там же лесенки и коридорчики. Их преодолевать — лишь с поднятой головой. Слышно не то, что вокруг, слышно как движется все внутри тела, как скапливается слюна на языке, вынуждая облизывать яркие губы. Как томно и не спеша, как в последний раз, моргнули ресницы, пока полностью привыкшие стройные ноги на тонких каблуках достигли нужной воображаемой отметки. Нориаки кажется, словно это такое … Волшебное и приятное чувство дежа вю. Он несет себя вперед, с гордостью. Запахи самых вкусных французских духов, под каждого из троих свой. Длинные шеи, шелковистые волосы. Золотые эполеты мерцали изощренной канителью из золотой проволоки в тонкой полоске света. Круглые пуговки покорно покоились по вышивке. Вкус ягодной помады на губах. Вишневая, с малиной, как и его наряд. Ровное дыхание под малиново-алым мундиром из тонкой шерсти поднимало и опускало юношескую грудь. Медленно, как искрился на морозе пар дыхания. Здесь не было мороза, даже напротив, скоро станет безумно жарко. От этого под нарядом уже заструился пот. Это нормально. Долгие репетиции, тяжелый труд. Сердце не пропускало ни одного удара, стремясь к бесконечному покою в полной тишине кулис, пока зал наполнен до отказа. Внимание и любовь сплелились в полное погружение. Только тяжелые шторы занавеса сдерживали от них поток шепотов, звон бокалов и атмосферу жуткого ожидания. Первые клавиши начали экспозицию. Написанная под это выступление музыка разлилась по всем уголкам мюзик-холла. Здесь дыхание замерло. У каждого из четырех. Волнение заплескалось кровью по венам, когда ниточка света начала разрастаться, озаряя заревом софитов. Четыре ярчайших софита, для самых ярчайших омег Баварии. Только здесь. Только сейчас. Только этой ночью. И, музыка! И, свет! И вот они перед всеми. Раздались аплодисменты, кто-то сразу вскочил. После Джозефа и Цезаря люди настолько готовы на тебя смотреть, что в ужас берет, но Нориаки крепче сжимает тросточку-шашку, сглатывает в последний раз, смаргивает ресницами боль от яркого света и делает первый шаг. Он знает, что в первой половине номера важна командная работа, он вышагивает под хлопанье людей до конца сцены и вскидывает свой аксессуар-оружее, приоткрывая яркие и сочные как никогда губы, смотря на людей снизу так, как еще не смотрел прежде ни на кого. Сегодня он примерил на себя окончательно образ самой порочной социальной фигуры. Он стал тем, кем многие хотели бы его видеть, но кем он никогда не являлся. Но стоя здесь, под сотней пар глаз, Нориаки почувствовал, как в нем разжигается огонь, уже искрящийся в душе прежде, но распалившийся только сегодня до предела. Нориаки осознал, насколько же он ошибался, отрицая совсем потаенную дьяволинку своего характера. Под новый залп музыки и разорвавшийся по краям сцен фейерверк конфетти, шоу началось в полной мере! Омеги, стоящие рядком, отменно завертели бедрами, от чего на юбчонках их мундирчиков замерцали вшитые пайетки, незаметные прежде, застучали каблучки — они заигрывали, подгибая одну ногу в бок и настукивая ей ритм. В этом номере почти не было песни. Нориаки, как считали, пел не очень, но риск должен быть оправдан. Пошлое выражение на его лице с безумием в глазах сменилось роскошной улыбкой, омеги пошли назад, но втроем, а Нориаки остался блистать перед ними возле стоящего микрофона, томное, но в достаточной мере бодрое пение разлетелось на весь зал, а голос некогда серой мышки Нориаки оказался страстным, твердым и стремительным: — Ночь пришедшая роскошно, увлекла нас за собой, Посмотрите же на нас, мы_пришли_играть_с_судьбОй! Мне не ведом страх и ужас, воевать я буду со скукой, Я стану вашим диким чудом, я спасу от будней ва-а-а-с. Познакомимся? Смелее! Уо-уоуо-у. Весь текст его несложной, почти читаемой, но смелой песни раскрывался в том, что Нориаки предстал неким олицетворением всего ночного разврата, творившегося за закрытыми дверьми. Так в некоторых фразах и пелось. Что-то вроде «Распахните свои двери, нам не нужны замки отныне». Пока омеги просто красиво танцевали вместе с ним, выгибаясь и демонстрируя свое тело — красивые чулки, мундиры, символизирующие защиту и охрану от импотенции. Да и к тому же, черт подери, многие до сих пор обливались потом и не только после всех этих войн, где даже омеги могли воевать в крайне вдохновляющих мундирах с не менее восхитительными эполетами. В общем — бравые солдатики заходили на ура и Цезарь, наблюдающий за этим со стороны, просто распирался от восторга! Музыка, под которую они менялись местами, вышагивали, по строевому задирая ножки и вытягивая кокетливо ручки к публике со сцены, была пышной и насыщенной. Она такая… Флиртующая, с не менее бодрым ритмом, чем у Джозефа. Весь вечер, словно одна история прошедшая по нескольким ступеням — юношеская влюбленность, прелюдии, магии и воображения друг о друге, и наконец-то… Такое страшное, но важное слово. «Секс». — Давай, сейчас… — шепчет Цезарь, затягивая бабочку на шее Джозефа и параллельно наблюдая в кулисах. Да! Сейчас! Маленькая прелюдия самого этого номера кончилась, раздраконенные песенкой люди с неистовым свистом воспламенели, когда мальчишки резко развернулись, от чего юбчонки подлетели выше, оголяя их упругие аппетитные ягодицы, где были лишь тонкие трусики, едва что-то прикрывающие. Это. Самое. Смелое решение. Некоторые жены и младшие мужья позакрывали глаза старшим, но и сами не могли скрыть интерес. Их ладони опустились и все замерли, слишком увлеченные процессом. Искусство этого городка шагнуло очень далеко и местные, не имевшие даже банально борделя, с восторгом наблюдали за сей дивом. — О поверьте, я только начал! – Рассмеялся поющий Нориаки, раскачивая ягодицами и нагибаясь вместе со всеми омегами, чтобы окончательно все задралось. Затем они выпямились и бодро убежали в центр сцены, расстегивая красивые киверы с золотыми украшениями. — Как же жарко, сбросим платье! После восклика Нориаки аудитория снова взорвалась, еще больше показывая свой ажиотаж. За их спинами неизвестно откуда возник красивый стул оформленный старательно в золотой королевский, с ало-малиновым бархатом, он тоже стоял на круглой деревянной и выкрашенной платформе. Она, естественно могла крутиться и кататься, поэтому омеги встали по ее периметру — Рохан, Леоне, Бруно, держали мягко ладонями изобретение, чтобы оно никуда не укатилось, покачивая бедрами и все еще подпевая. — Сбро-о-сим платье! Уо-уо. Нориаки по-царски сел в предоставленное кресло, тут же раздвинул ноги на миг, чтобы показать то, что обычно скрыто от глаз. Конечно, на нем было очень развратное, но все же нижнее белье, но уже это просто вызвало у людей новый прилив сил на визг и крики. Затем нога на ногу и пуговицы заблестели в его пальцах — юноша уже прекрасно научился расстегивать мундир. Он расстегивал его без осечек, ритмично, но нарочито медленно, оу, да, это хотелось рассмотреть поближе. Каждая пуговица — кинжал в то самое у всех альф в зале, это точно. Наконец, он полностью обнажился от мундира, но прежде, чем это увидел зал, его скрыли остальные, ехидно дуя губы и подмигивая мужчинам. Затем они закрутились, отворачиваясь и Нориаки возвысился над ними уже в одних сапожках, чулках и блестящим нечто, что было скрыто под мундиром — прозрачную почти невесомую рубашку, полностью оголяющую мужскую омежью грудь, в блестящем пояске, держащем чулки и тех же самых трусиках. Все по прежнему отдвало малиновыми оттенками. Поднялся, распахивающий руки в стороны и продолжающий что-то петь, Нориаки, за счет еще одной магии этого стула — немного нажима за спинами омег на домкрат помощником по реквезиту, и вот Нори уже возвысился над всеми! Друзья помогли ему мягко опуститься перед ними и тоже дерзко сдернули с себя верхние наряды, оставаясь в более прикрытом нижнем, в отличии от Нори. Кресло убрали и наконец-то они могли показать свою пластику в полной мере — красиво вертясь, выгибались так, чтобы каждому были видны черты их тел, черты того, что обычно скрыто. Они опускались и на пол, демонстрируя свои прелести там, затем снова поднимались и возбуждали уже стоя. Например, как сейчас — Нориаки мягко опустил на покачивающееся бедро ладонь в красивой перчатке и повел по сетке чулков не прекращая двигать ягодицами. Вместе с этим юноша медленно стал приседать в то, что обычно называют plie, красиво поставив изначально ноги на своих длинных, но не вульгарных каблуках. Его тонкая спина и талия прогнулись, а плечи и голову с красивыми локонами распущенных волос, которые как раз отрасли до плеч, он слегка отвел назад, чтобы это было как можно возбуждающе, пока грудь тянется к бедру. Ладонь изящно дошла до голени и наконец-то он резким движением отпустил голову вниз и тут же, под музыкальный выстрел, вырос, проведя ладонью по всей ноге обратно, а от движения его чудесных волос у многих свело дыхание. Такой красоты многие отродясь не видели, представляя близость с супругами как чистый примитив. Любимая часть Нориаки — Джотаро. Пока омеги отбежали чуть в сторону и замерли, мелодия сменилась на игривую, но переливчато-нежную, Нориаки подошел к Джотаро за роялем, провел по его плечам, поднялся на банкетку и решительно шагнул дальше прямо на рояль, где специально незаметно приклеили на время покрашенные кусочки чего-то, чтобы не скользило так сильно. Рохан, Леоне и Бруно напевали продолжение песни, но все внимание принадлежало Какеину. Он лег на спину, выгнулся, блестки дали блик, Нориаки перевернулся и кокетливо подергал ногами, затем снова развернулся, ласкающее проводя по всему своему туловищу, улыбаясь в зал. Его пальцы прошлись по бедрам, паху, животу, поднялись к соскам груди и к шее. Он выглядел самой настоящей куртизанкой, возбуждая и завораживая. После он соскользнул с Рояля и снова обойдя Джотаро, дразнил зал уже прямо рядом с ним, и особой специей номера стали эти горячие ревнивые взгляды. Господи, как же хотелось просто схватить его и взять прямо там. Разврат продолжался дальше. Все любовались членом, скрытым лишь легкой маленькой тряпочкой, юношескими розовыми сосками, этими красивыми губами. И то, как Нориаки раскрывал рот, играл глазами, сводило достоинство многих и многих в зале. Многие от задорной музыки и пения, да и конечно же, желания увидеть побольше, столпились возле сцены и Нориаки, пусть это и не утвердил Цезарь, замер на миг, видя этих людей и … Развернулся, шагая. Никто не позволил бы себе дернуться. Омеги так и пели, Джотаро, стиснув губы играл, а Нориаки поймали крепкие мужские руки в толпе. Пел он все лучше и лучше, когда его опустили на паркет и дали свободы — он смело шел сквозь столы, присаживался на колени к мужчинам, наклонялся и целовал в щеки их дам. — Добро пожаловать в мир бурлеска, я ваш ангел и мечты воплощение! Я полное ночное возбуждение, давайте же не будем стесняться, Пусть горят ваши очи и жмет все от боли, Ведь эта ночь нас так увлекла за собо-о-ой! Нориаки восторженно улыбнулся, когда ему подали руку и он прошелся прямо по столу одного из господинов и спрыгнул с помощью другого мужчины вниз. Его закрутили в танце, жамкнули за ягодицу, но раскрасневшийся юноша, почти шагнувший дальше, уперся в смену темпа музыки — небольшая предусмотренная интимная ямка, а следующая проблема — стол в самом центре холла, где на него смотрели неотрывно глаза полные дикого восторга каких-то офицеров, но главное — его отец. Нориаки почувствовал, как все замерло, как музыка добавила этой сцене большего шарма, но как же страшно — вот он какой. Ужасный, стоит перед ним нагой, сияющий и горячий, но в этот же момент он понял. У него два пути — сломаться сейчас и уже никогда не восстать, или собрать все силы в кулак и продолжить свой звездный час. И Нориаки сделал выбор. Он всплеснул руками, шашгул вперед, присел на колено к одному из офицеров, игриво отхлебнул виски из его бокала, морщаясь и смеясь под хлопки обступивших их людей и так же дико пританцовывая, мальчишка добрался по кругу до отца, делая вид, что понятия не имеет кто он такой. И совершил нечто, о чем никогда не пожалеет. Нориаки вскинул ногу, забросив ее по балетному все ввысь, а затем согнул и с хлопком вмазал на инстинктивно освободившееся пространство между ног генерала — раздвинул, но у Нори и не было цели навредить. Он лишь прогнулся, повторяя свои плавные и красивые движения руками по телу, распахивая шире губы, прикрывая веки, пальцами он накрыл его плечи и броско взглянул в разъяренные, но терпящие глаза отца. Это за все унижения, которые Нориаки терпел годами. Толчок — он отпихнул стул, отец вскочил, но его смеющиеся товарищи даже и не поняли, кто перед ними, а Нориаки под все большие аплодисменты пролетел к сцене, где сильные мужчины уже сами сделали из своих рук лестницу и помогли юноше подняться прямо наверх, где уже собрались все выступающие сегодня. Цезарь схватил больно Нориаки за руку, явно будет выговор, а затем вскинул, выглядя уже снова неотразимо, в своем первом образе из фиолетового пиджака и шляпы. Теперь они пели вместе, кланяясь и улыбаясь под опускающийся занавес: — Леди и джентльмены, спасибо вам очень! За то что пришли на этот прием! Все огни наши ваши, Все сердца вам отдали! То было, запомнить легко: «Крылатое солнце»! Мы покажем вам то, что бо-о-льше-е-е Никто-о-о-о! И под невероятные овации, крики, умалений на бис, под разлетающиеся цветы, занавес опустился, а Джотаро все завершил самой лучшей, классической и развеселой точкой, которая торжественно окончило их, мать его, ЛУЧШЕЕ ШОУ! Пара-ра-рам. ПАМ.