Около одиннадцати, почти полночь 17 февраля, 1939 г. Ночь после ресторана, день до шоу.
В доме стояла тишина. На первый взгляд. Душный воздух в закрытых окнах витал под самым низким потолком. Мышь в углу грызла крошку печенья, а в камине совсем глухо — живущих нет дома уже несколько часов. Свет выключить забыли, и он иногда тревожно мигал на тонкой ножке черного провода, обрамленный лишь примитивным пыльным каркасом чего-то большего с оборванными висюльками. Вероятно, когда-то они висели ровным стеклянным кругом, красиво мерцая, но сегодня уже ничего не осталось. Мимо дома проехал автомобиль и «люстра» качнулась, задрожала оставленная на журнальном столике пепельница с окурками, один лист нот на пюпитре соскользнул и с шелестом утянул за собой целый ворох. На кухне выбежал напиться местный тараканчик и хлебнул из капли с жиром на раковине. Немного для себя и своих друзей, а из крана барабанило в гору посуды, которая снова накопилось за все дни, пока Нориаки не навещал Джотаро. Одинокие маленькие часики возле ледяной камеры на окне тикали и стрелки часов пытались догнать минутные. В скромной ванне снова отвалилась известка, с крошками осыпаясь в душевой поддон. Снова проехало что-то мимо, кажется экипаж и теперь в деревянных, потрепанных временем, оконных рамах задребезжали грязные окна. Старый засов, не выдержавший в свой раз за разом обкатанной ямке и после очередного грузовика, протарахтевшего по дороге вокруг набережной, не выдержал. Окно со скрипом резко растворилось, подхваченное ветром. В комнату сразу ворвался снегопад, а створка ударила жестяную банку с коррозией и дырами, в которой хоть немного пыталась выжить герань. Бедняга улетела под тумбочку с грохотом и половицы сказали «ой». Лампа снова закачалась, увеличивая амплитуду, и по комнате пошли круги, видимо, из-за налета грязи и на ней. И шторы, которые стоило бы постирать, своими милыми марлевыми цветами разлетелись, касаясь дивана. Ветер окончательно разнес по полу ноты и все снова затихло. Через пару минут на улице послышались шаги. Так поздно. Скрипел снег и шуршала одежда, гулкий голос разносимый эхом по улицу не утихал ни на миг, пока шаги по снегу не сменились топотом на крыльце, чтобы сбросить хоть немного снега с ног. Открыли дверь и теперь все ожило, наполняясь оглушительными хлопками, звоном ключей, и, главное, голосами переступающих с ноги на ногу в прихожей людей. Гул от эхо превратился в чистый и разборчивый голос. Это были Джотаро и Нориаки, они закрыли за собой и стали снимать обувь — Нори уже завел здесь тапочки. Он рассержено махал руками, тряс ботинком перед лицом виноватого Джотаро и очень натурально пылил. Избавившись от обуви, Нориаки бодрым шагом поспешил в главную комнату, если можно так сказать, чуть не поскользнулся на листках, но прежде всего, поспешил к распаханному окну. И сам рыжий стал ураганом. — Это невозможно, просто невероятно, — Нориаки с грохотом закрыл окно, безучастно, на каком-то автомате, запирая засов. Шторы сразу опустились на место. Он так же наклонился и на общей волне своего гнева поднял цветок из-под тумбочки, ставя его на место и подпирая горшком окно так, чтобы оно больше не раскрывалось. — Ты повторяешь это всю дорогу, хотя ничего страшного не произошло… Точнее, боже, я понимаю, что я действительно натворил делов, я очень виноват, но… — Джотаро зашел за ним, сбросив пальто-плащ и присев, чтобы собрать рассыпанную кипу бумаги с нотами. Стопку отправили обратно, а Джотаро сел, закурив за своим журнальным столиком — беспорядка в его доме все равно стало намного меньше. Он с легким громыханием тяжелого стекла на ободранном лаке деревянного стола протащил поближе к себе пепельницу и черканув спичкой, закурил вынутую из кармана фрака самокрутку. Нориаки в этот момент уже гремел на кухне и вернулся с тарелкой из-под прилипшей к ней яичнице. Точнее, тем, что от нее осталось. — Ты сейчас серьезно? Или прикидываешься идиотом? Я ненавижу когда ты куришь! — Нориаки отправил тарелку прямо к столу и она разбилась у его ног в дребезги, конечно, не задевая Джо, но заставляя его сжаться. — НОРИАКИ, не надо бить посуду, она хозяйская! — гаркнул возмущенно мужчина, смотря голубыми своими глазами в горящим огнем глаза Нориаки. Тот с не меньшим возмущением вернулся на куханку и стал что-то делать с посудой. Пока он то ли мыл, то ли разгребал, Джотаро смел осколки веником из кучи прутьев и с натянутым на верхушку чулком, чтобы руки не терло — изобретальность некоторых в двадцатом веке не знала границ. Тем временем он докурил и пошел на их маленькую кухню, где Нориаки в своем прекрасном наряде из черного… На черном… И с черными… Ну да… Мыл посуду, агрессивно намыливая и пеня все вокруг. Он уже подуспокоился, получив мощное одергивание от своего альфы, но гнев в нем еще пылал. Джотаро понимал, что ему важно сейчас все договорить и переварить, а не идти дальше с этим отвратительным состоянием. Куджо нежно поцеловал его оголенную шею, осторожно накрыл ладонями живот и медленно провел по украшениям наряда выше. Нориаки фыркнул, но не стал ничего говорить против, лишь домыл последнюю тарелку и повернул бронзоватого вида кранчик. Снова перебрались в комнату и сели на софу. Джотаро заботливо выбросил окурки и отодвинул пепельницу подальше, а Нориаки заметил, что помимо осколков он подмел и пол — хоть мыши меньше будут шнырять. Нориаки устало зевнул, но в ту же секунду встрепетнулся и решительно посмотрел на ДжоДжо. Больше в нем не было ни капли наивности и нежности, не было и пустого огня, который был готов сжечь все на пути из-за злости. Джотаро видел, как натянуты его губы, напряжены брови и серьезны похолодевшие глаза. При этом ладонь, взявшая его пальцы, все еще передавала всю свою любовь. Нужно было просто его выслушать. — Я скажу две вещи. О тебе. О Дио. И так, Джотаро — то, как ты себя ведешь, не позволительно. Я мог бы устроить истерику и начать рассказывать о том, что эта драка в ресторане позорит меня, что ты не думаешь обо мне, что ты идиот, но я ничего из этого не скажу, потому что ты вступился за меня, я понимаю почему ты это сделал и сам бы очень хотел надрать ему зад, но мы должны оба уважать друг друга и такие вещи как лицо друг друга. Мы уже говорили о том, что в холле в следующее время наверняка будет разврат, откровенность, мы оба решили — это нормально, пока это часть шоу, ты обещал не злиться. Там, за дверьми, мы будем творить все, что угодно, но не на улице. Не в ресторане. Ради нас мы должны вести себя не привлекая лишнего и плохого внимания, помнить о том, кто я, кто ты, что у нас есть Цезарь, и прочее. Ты должен понять, что срываясь так на другого человека, ты делаешь хуже не мне, не ему, а нам. Мне и тебе. Мне очень стыдно, но не за тебя, а за то, что это все разносится и вредит нам. Моя ситуация в семье напряженная, я не могу себе это позволить. Понимаешь? Джотаро чувствовал себя остолбеневшим — Нориаки во время своего обращения постепенно потух, стал таким усталым и несчастным. Джо очень виновато придвинулся к нему и мягко коснулся губами виска. Помог снять костюм и притянул Нориаки к себе — они выключили лампу, зажгли керосинку и просто лежали в обътиях друг друга. Джотаро в одном нижнем, глядя в потемневший потолок, а Нориаки в атласной черной жюнесске*, поясом для чулок поверх легких воздушных трусов с кружевом и самих шерстяных чулках, которые вязанными узорами неслись от кончиков его ног до самых бедер. Джотаро не стал отвечать на последний вопрос, а Нориаки особо этого и не ждал — он чувствовал, что он сделал и понял все правильно. — Второе. Дио, как бы сильно не был заносчив, остается живым человеком. Дорогим нам и всему коллективу, не нужно с ним драться и возвращаться к тому разговору. — Я бы хотел узнать, что за чертовщина, он тобой пользовался или в итоге ты все же сам хотел? Джотаро и его вопрос как гром среди ясного неба. Нориаки поднял голову, потеревшись подбородком о его грудь, усеянную темными волосами, заглянул проникновенно в глаза и снова улегся, обдумывая. — Я устал, что эта проблема так много поднимается. Я виноват в том, что изначально сильно это перевел на себя, — Нориаки крепче обнял Джотаро и тот в волнении поцеловал его лоб, ласково перебирая волосы, потому что как никогда понял, что бывает, когда теряешь самого себя в какой-то ситуации. Джотаро не хотел давить на него. — Я словно не помню, что было тогда. Помню течения, ну, течку, что я еле стоял на ногах. У нас было выступление, после мы выпили немного и Дио сказал что проводит меня. Мы разговаривали о том, что нравимся друг другу и потом… В одном из закоулков. И… А что если я правда сам хотел, что если он не пользовался мной, а я им — да? Джотаро почувствовал, как все внутри делает кувырок и отстранил одну руку от Нори, сжимая ее в кулак, но затем почувствовал, что если продолжит вместе с ним вариться в ситуации, случившейся так давно, то ничего из того о чем просил Нори, он сделать не сможет. Джотаро выдохнул и снова его обнял, чуть переворачиваясь на бок, чтобы Нориаки оказался между ним и спинкой дивана. — Я тоже устал от этого бреда. Если ты и сам хотел, то я… Черт, я не вижу проблемы. Был у тебя кто-то до меня или нет — это неважно, потому что когда ты мне доверился в Рождество, это стало нечто новым, и ты раскрылся полностью, ты не был какой-то шлюхой из закоулка, если ты переживаешь за это. Я злился на Дио, потому что он часто позволяет к тебе лезть. И ревную, но я уже понял, сколько это несет в себе проблем. Главное, чтобы и сам Дио понял, что постоянно меня провоцировать — ему дороже и ответственности на мне станет меньше. Прости, что испортил вечер. Нориаки не сдержал улыбки и нежно прижался губами к его губам, а затем осторожно взял ладонь на своей талии и сместил ниже на пах, где Джотаро стал медленно двигать рукой взад-вперед сквозь ткань, пока Нориаки не издал первый тихий стон, испытывая подступающее возбуждение и больше всего — благодарность. За то, что он может не бояться своих ощущений и чувств. За то, что может не испытывать стыд за то, что Дио может быть прав. Главное теперь — что бы Дио смог простить за нос и то, что так и не обрел любовь, это главная надежда.***
18 число, 1939 год. Вечер, перед самым началом.
Со всех сторон сыпались приятные комплименты, Цезарь всем казался великолепным и чудесным. И он сам себе нравился. Он готовился к выступлению и расхаживал в своем наряде по залу, отслеживая, как происходит посадка и ожидание начала шоу. Неожиданно, к нему подбежал Доппио с высоким мужчиной под руку, но Цезарь этого гостя и без представления прекрасно знал. Слухи о том, что Доппио состоит в каких-то отношениях, прямых или не очень, но давно блуждала по городку, да и объект симпатий известен. Им был директор местного пивного бара, куда часто заходили участники основной команды «Крылатого Солнца». Цезарь же уже успел с ним познакомиться по простой причине — связи всегда нужны, а если проще — в городке было несколько итальянцев и большинство из них как-то взаимосвязаны. Например, этот человек был сыном друга Уильяма, деда Цезаря, они ходили в одну школу и перед отъездом, Цезарь даже просил его присматривать за ситуацией дома. В общем, этот мужчина с каштаново-рыжими волосами, перепачканными кое-где специальной черной краской, чтобы пряди рябили. Еще он их иногда мазал марганцовкой, этот «прикол» у них пошел еще с начальных классов, но это другая история. — Добрый вечер, Дьяволо, — Цезарь сразу протянул руку и ее в ответ пожали (Цезарь даже не пытался подставить руку так, чтобы ее целовали, иногда банально не желая ставить себя в один ряд с обычными омегами). — Давно не видел тебя, — Дьяволо улыбнулся, приобнимая малыша Доппио. Хорошо, хоть у кого-то все хорошо. — Прошу прощения, шоу требовало много времени и отдачи, не успевал зайти. — Простите, мистер Цеппели, я вообще хотел сказать, что несколько очень важных людей в военной форме желают занять один из лучших наших столов в центре, говорят, у них есть на них золотые билеты от кого-то из труппы, — встрявший Доппио немало удивил Цезаря, брови поползли вверх, но безусловно, это нельзя было отложить в долгий ящик. — Тогда идем же, чего ты молчишь. Дьяволо, ты проходи куда-нибудь, я скоро его отпущу, — Цезарь хлопнул его по плечу, убегая с мальчишкой к входу в мюзик-холл, где и, правда, его ждали около шести человек в форме рейха разных, но несомненно, высоких званий. Один из них особо показался знакомым. — Господа, приветствую вас в нашем кабаре и мюзик-холле «Крылатое солнце», на премьерном показе новой программы. Цезарь из огромной вежливости поклонился. Пережиток прошлого, но сейчас это было частью атмосферы и если они не идиоты, конечно же, это поймут. Глаза мужчин тут же засверкали глазами на такую роскошь, как главный бриллиант этого заведения. Все, кроме одного самого старшего из них. Генерал вышел вперед и протянул ладонь вверх, намекая, что в отличии от Дьяволо, тут тоже есть правила. И выстраивает их этот бета. Цезарь, разумеется, спорить не стал. Как и с Карсом, тут большую роль играло уважение и правильные связи. Цезарь протянул руку в ответ и его пальцы осторожно поцеловали. А этот мужчина… Папаша Какейна, верно? Приятно, что он помнит о таких манерах. Цезарь довольно прищурился и выдохнул. Вечер обещает быть жарким. Легкий укол волнения прошелся по Цезарю, ведь помещать в зал отца Нориаки на такое откровение было опасностью, но опасность… Занятно! Иногда это бывает очень занятно и любопытно. У Цезаря сейчас полно других забот, а этот высокопоставленный человек явно будет себя сдерживать. Безусловно, оно может сулить им проблемы, но Цезарь решил поставить все на то, что ничего страшного для холла точно не произойдет. Всегда можно притвориться, что он ни сном, ни духом об их родстве.***
Выступление Цезаря.
Дио не сдержался, испытывая… Странное. Он был очень рад за Цезаря, и злиться на него мог лишь минутную вспышку. Наваждение, которое возникло и тут же отступило, но оно не давало покоя и водило за нос, как старую ищейку. Не хватало воздуха и времени, поэтому стоило Джозефу отвлечься, Брандо вскочил с места. Нет, вскочил громко сказано, просто он сделал это очень быстро и незаметно. Затеряться среди ликующей толпы, пока во всем зале приглушен свет и вокруг все рассекают звезды от фонариков ангелов на сцене? Легко. Брандо сначала распихивает столпившихся у двери мужчин, выходит в коридор и тут же чуть не сносит докурившего Леоне, который даже выжал что-то типа «Эй, с тобой все в порядке, imbottito?» (подбитый). Без пальто и шарфа, Дио вырвался через затхлость и жар помещения на волю, тут же вдыхая полной грудью свежий мороз. Витающие в воздухе кристаллы льда в иную ночь бы обожгли и оцарапали, точно гвозди, легкие, нос, горло, еще горящие побои на лице, но ночь, которая укрыла городок сегодня — нет. Она наполняла и звенела, несясь по венам своей магией. Дио понимал, что никогда не сможет винить Цезаря в том, что шоу не отменили, он ему, черт возьми, как брат. Когда-то он его любил. И любит, пусть и иначе, до сих пор. И хотя слушать песню, которую выучил до каждой ноты, было больно, он это мог отпустить. Однако… Дио поверхнул голову, когда под боком кто-то прокашлял. Это был коренастый бочковатый бета с сильными руками и холодным взглядом, которого по носу и форме Дио моментально узнал. Тот мужчина, отец Нориаки, которого он уже встречал ранее. Именно Дио их и пригласил всей военной компании, специально утром зайдя в одно из зданий, отведенное военным. Не поленился, через связи оставил билеты, а затем встретил этого мужчину в коридоре в обеденный час. Тогда они просто обменялись любезностями и внимательно смотрели друг на друга. Изучали. Как хищники на охоте. — Добрый вечер, генерал Какейн, — вежливо, хоть и слегка гнусаво из-за полученных травм. — Рад, что после нашего знакомства вы все же посетили представление. Но почему не слушаете наше диво? Мужчина затянулся сигарой. — Я услышал достаточно, чтобы понять, что ваш этот Антонио Цеппели чудесно поет. Цезарь Антонио, прошу прощения. Но я не пожертвую возможностью покурить в относительной тишине, просто потому что кто-то чудесно поет, — как… практично? Отметил Дио, проведя круг плечами от холода, пронизывающего до самых мышц. — И все же итальянский соловей, это да. Когда-то я влюбился в французского соловья. — И что же, ваш французский соловей по-прежнему поет? Дио знает ответ и о чем идет речь. Соловей, про которого обмолвился этот… Признаться честно, ужасный человек, был Ею, а именно матерью Нориаки. Сломленная душа, загнанная в клетку. Хотелось бы сказать, золотую, но Дио, хоть убей, не мог найти ничего золотистого ни в их богатом доме, ни в статусе. Его тянуло и привлекало богатство семьи Какейн и нечто великое, что может дать близость к этим людям. И он все же любил Нориаки. Однако, Инес была заточенной не в золотой клетке, а в самой настоящей темнице, в отличии от своего сына. Она та, которой повезло здесь меньше всех. Нориаки просто глуп и не опытен, он не понимает, какие широты перед ним раскрываются в отчем доме, в то время как этой женщине уже ничем не помочь. И она сама ничего не может. Отец Нори горько усмехается, бросая в снег сигару. Дорогая хорошая сигара раздавлена каблуком и втерта в блестящий снег. Дио прекрасно знает слова и музыку. Не слыша песню через захлопнувшуюся за ним дверь, он все равно знал, что та подходит к концу. — Я знаю, что ты притащил меня сюда, чтобы я посмотрел на шлюху-сына. — В свое оправдание, хочу сказать, что, не смотря на то, что местный беспородный кобель его уже испортил, у меня достойное происхождение. И арийское, и аристократское из Лондона и примесь из Италии. У меня есть образование, я прекрасный певец. Солидное наследство, свой особняк недалеко от вашего дома. Мои раны заживут и я, как достойный альфа, буду готов… — Ох, довольно! Не заговаривай мне зубы, Дио Брандо, твое арийское происхождение гарантирует пьянь Дарио? И ты думаешь, что я дам своего сына тебе? Смешно. Мужчина забегал мелкими глазами и отправился к двери, задевая Дио плечом и отстраняя в сторону. Избитый, отстраненный и без того, Дио уже лишен любви. Он уважал Нориаки, он с ним завершил все темы и не желал ему зла. Избавиться ему нужно от другого. — И все же… — бросил напоследок Дио, так же возвращаясь в холл следом. — Он и правда недостаточно чист для ваших знатных офицеров, а вот насчет этого пианиста у меня есть кое-какая приятная для вас информация… Отец Нориаки остановился и развернулся, все же прислушиваясь. В небольшой антракт после пения Цезаря многие джентльмены отправились покурить, а дамы и омеги — припудрить носики. Коридорчик, во внутренней части холла ведущий к черному выходу наполнился табачным дымом, смехом и воодушевленными разговорами, в которых утонули эти двое обменявшись парой коротких фраз.