*
Жаркие поцелуи на губах, шее, плечах, скользящие по бокам ладони. Им требуется усилие, чтобы отстраниться друг о друга, потому что выходящие из гримерных члены труппы уже начинают обращать внимание. Между ними становится все больше и больше откровения. Нежной и столь нужной страсти, что губы не успевают обсохнуть, как Джотаро снова берет его за подбородок и направляет к своим губам. Затем они просто стоят. Нориаки переоделся и тяжело дышит, все никак не может отпустить ситуацию в зале. Он знает, что пока большинство ребят, которые уже пару раз окликали их дуэт, идут отмечать грандиозное шоу и полный аншлаг в бар к Дьяволо, но… Нориаки знал, что ему туда дорожка уже закрыта, зато заказана с фанфарами в элитный автомобиль. — Ты уверен, что это хорошая идея? — шепчет Джотаро над ухом, видно, не мало волнуясь за него. Нориаки и сам чувствовал, как дрожат его колени под брюками и губы, усеянные поцелуями, но еще не лишенные помады. Нориаки сбросил свою публичную шкурку и снова сам самим собой — неприметным мальчиком, которого из толпы выделяла лишь копна рыжеватых волос. Пальцы зацепились за лацканы пальто Джотаро и он крепко его обнял, не желая отпускать. Руки, которые всегда дарили безмятежность и чувство силы, тут же обняли щуплые плечи и балетную осанку спины Нориаки. Ответа не следует, Нориаки не знал что ответить и сдался. Что поделать? Хорошая идея или плохая, выбора у него нет. Вся смелость на сцене куда-то потерялась, рассыпалась, как волшебство, наколдованное золушкой. В ее роли, разумеется, прекрасный Цезарь. Вот кому точно не придется сегодня страдать — Его Высочество принимает цветы и поздравления в зале, затем прекрасно отметит со всеми, а когда наступит заветный час, просто ляжет в объятия любимого человека в родную кровать. Нориаки же … Вообще не знал, что его ждет за дверьми коридоров. Расстояние преодолено словно в дымке. Нориаки вышел к центральным дверям. Он знал, что был другой путь, но он, правда, не видел иных вариантов. Если их нет, то нужно встретить судьбу достойно. Ближе к красивой ковровой дорожке у парадного входа, где расходились гости, шаг Нориаки стал выверенее, плечи расправились и Джотаро, бредущий за ним темной тенью, терпеливо сжал губы, понимая, что его Нори способен на гораздо большее, чем думает он сам. Возле красных лент на золотых турникетах уже получили из гардероба свои верхние одежды и люди в военной форме. — О! Господа! Это же наша прекрасная звезда! — высказался молодой офицер с прекрасными светлыми волосами, которые таковыми Нориаки совсем не показались. Сразу видно, много спеси, но все от того, что он в любимчиках даже у тех, кто стоит выше отца. Вероятно, сын какого-то важного-важного человека, стоящего у ног самого Фюрера. Поэтому отец не мог с ним особо возражать, да и не в его компетенции приструнять успешных молодых офицеров. Однако. Все тут же обернулись и Нориаки встретился, как и предписано, глазами со своим отцом. Стыдливо юноша опустил голову, но опомнившись, одернул сам себя и вскинул вновь. — Генерал Какейн, вы представляете! И все это — ваш сын! Просто прекрасный танцор. — Да, безусловно, никогда бы не подумал, что ваш Нориаки на такое способен. И это вовсе не стыд. Омеги, танцующие и поддерживающие дух нашего великого Рейха это то, что нужно всем нам в добрый час, — подтвердил один из майоров, которого Нориаки помнил. Часто он гостил у них. Вытянутое не совсем злое лицо, волосы почти слезли, оставив место для залысин и читался в глазах возраст. Имя Нори не помнил, но узнал его еще и по петлицам на воротнике с изображением дубовых листов. Все же быть сыном такого человека, как отец, немного обязывает ознакомление с устройством вермахта. К сожалению. Какейна на самом деле удивило то, что люди со службы закивали головами и поддержали молодого офицера, а главное — Нориаки и его достаточно вульгарное выступление. Еще один офицер высказался: — В Соединенных Штатах таковое искусство было и есть довольно популярно. Не вижу ничего зазорного. Посмотрите — дикая кошка на сцене, а при нас ваш юный сын просто ангел. Но что это за мужчина с ним? Мистер Какейн, представите нам вашего спутника? — солдат обратился уже непосредственно к Нориаки и до того молчавший юноша улыбнулся, желая ответить чистую правду. Джотаро подобрался, чтобы казаться еще выше, сказать, что Нориаки все же уйдет сегодня с ним, но отец Нори их опередил, откашлившись: — Позвольте мне. Это Джотаро Куджо. Местный пианист. Мужчина, бегущий от ответственности перед своей Родиной. Недавно я получил известие, что господин Куджо давно уже скрывается от наших властей в связи с возрастом, пригодным к подготовке к обязательному обучению военному делу. Господин Куджо, видите ли, стал считать, что он слишком умен, а потому привлек свою мать к вранью о месте прибывания, чтобы мы не знали, где он и кто он, а в это время Цезарь Цеппели его покрывал, — мужчина взмахнул рукой, демонстрируя офицерам и майору Джотаро. — Вот с такими мужчинами водиться мой сын. Не беспокойтесь, звезда этого вечера просто нуждалась в прислуге, чтобы его проводили до дома, я надеюсь. Нориаки чувствовал… Себя странно. Он впервые задумался о том, почему пока Джозеф и остальные ездят заниматься стрельбой, физической подготовкой и прочими якобы секциями, Джотаро сидел все время дома за редким исключением прогулок и работы. Нориаки медленно обернулся и осторожно тихо спросил: — Это что, правда? Ты никому не сказал, где тебя искать? — Но ведь не потому что… — Джотаро вздернул тон, начиная чувстовать неладное, но осекся и обратился уже к генералу, отцу Нори. — Не трогайте мою мать, она просто не знала! — О, мистер Куджо, или господин Куджо, как вам угодно. Смею предположить, что вы пытаетесь набиться в друзья к моему сыну из-за его положения. Отлынивать удумали? Ну, ничего, найдем управу. Пока вы можете пойти и помузицировать еще немного, а Нориаки идет с нами. Домой. Нориаки сглотнул. Один из офицеров раскрыл какую-то красивую коробку и вытащил из нее нежнейший полушубок из чистого белого меха, блеснувшего в свете большой люстры «Крылатого солнца». Внутри что-то сжалось болезненно до чертиков, Нориаки сам не заметил, как пальто сменил пушистый воздушный слой этого творения искусства… Ему не нравились убитые животные, но поспорить сил и мыслей не хватило. Нориаки лишь посмотрел Джотаро в глаза, вопрошая, изучая, не понимая. Разве могло быть так, что Джотаро затеял любовь с ним ради того, чтобы укрыться от надвигающейся войны? Нет, Нориаки не поверил в это, но почему он ему ничего не сказал, не раскрыться, и что же будет дальше? Ничем хорошим не сулило в эти годы, если ты бездумно кочуешь по Германии, не оставляя следов. Нориаки знал это не понаслышке, он часто слышал как связывается по всем этим новым средствам сообщения отец из кабинета и обсуждает беглецов, пропавших без вести и людей, которые всяческими методами пытаются избежать контакта с властью. Это так ужасно и страшно и прежде всего в этот момент Нориаки почувствовал себя хуже всех. Словно Джотаро — глупый неподумавший о них ребенок, который упустил такой важный момент, который Нориаки теперь обязан уладить. Весь мир точно опрокинулся. Нет, он ни в коем случае от него не отвернется, он обязательно все решит и поможет, но сейчас с двух сторон Нориаки пострадал от двух сильейших волн. Первая — неудача со стороны Джотаро, недомолвкой и безответственностью. Вторая — то, что отец лишь на людях строит из себя непонятного героя и гордого родителя, а дома… Страшно и подумать. Нориаки молчаливо отвернулся. Он не помнил как, но очутился в салоне теплого нового автомобиля, укутанный в белый, как свежий снег, мех. Впереди недолгая дорога. Вежливо ему открыли дверь и помогли выйти из машины. Нориаки подрагивал, опустив взгляд и чувствуя, как сильно крошится все то, что он так долго выстраивал это время. Его мир и любовь впервые дрогнули, но он знал, что уже утром пойдет к Джотаро и скажет, что ни в чем его не винит, что он был идиотом, но и это решаемо. Нориаки в пол уха слышал майора имя отца и обращение: — … не ругай его сильно, мальчик правда талант, это просто выступление. Нориаки почувствовал, как тянутся вверх уголки губ, но тонут в шерстинках и этого никто не видит. Ха. Ха. О, да, просто выступление. Сейчас отец скажет, что и ему самому немало понравилось, что сын у него — восходящая звезда. Скажет, что никогда в нем не сомневался. — Адлер, сегодня я раскрыл глаза. Мой сын — настоящая звезда и я рано сбросил его со счетов. Хотя, в душе я никогда до конца не сомневался, все же не сомневался! Спасибо, до встречи. Хорошее представление. Отец махнул рукой и закрыл дверь машины. Та отчалила в пустынный зимний пейзаж и отец развернулся. Его глаза пылали праведным огнем, а Нориаки стоял без любого намека на эмоции. Одна лишь мысль горела в его голове: «Я готов».***
Цезарь, все еще веселый от выпитого алкоголя, сидел перед своим зеркалом и избавлялся от остатков украшений. Ему… Начало нравиться принимать участие в шоу. Долгие годы он оставался далеким наблюдателем, автором программы и организатором, лишь изредка поднимаясь под лампы. Теперь он по-настоящему сияет на сцене, представляя мюзик-холл. Цезарь довольно смотрел на свое отражение — красив, в нем еще жила юность и красота молодого омеги, но сквозь тяжелые итальянские черты бледного лица пробивались очерки взрослой стати. Русская и итальянская кровь сделали из него по-настоящему чудесного человека, грех не покрасоваться. С возрастом он будет становиться лишь красивее, точно отличное вино. Ухмылка коснулась розоватых губ, когда по шее провел пальцами уже Джозеф — подошел со спины и нежнейше коснулся. Вот он, человек, который точно достоин увидеть всю его красоту и оценит ее в полной мере. Ладони Цезаря скользят друг об друга, раздается стекольный пристук флакончика, а вокруг — чудесный запах лаванды, вместе с маслом для кожи прекрасно смешивающийся с природным ароматом Цезаря. Джозеф правда ценил, еще помня, как Цезарь приводил сюда в первое время после возвращения каких-то дамочек, как бесновался с кем-то. С кем угодно, кроме него, желая проучить. Урок усвоен. Джозеф осторожно поцеловал светлую макушку и с наслаждением вдохнул и собственный аромат Цезаря. Больше он не пытался перекрыть запах Джозефа при помощи одеколона. Альфа счастлив внутри Джостара на миллион процентов. Сам Цезарь пахнет как солнечная Италия и хотя Джозеф ни разу там не был, он мог представить, лишь вдыхая его запах снова и снова. Солнце. Вдох. Поля виноградных лоз. Выдох. Чистые постиранные простыни развиваются на легком ветру. Вдох. Чертвертое, знак истинности и предназначенности друг другу — какой-то резкий запах, вероятно, пионов. Запахи альф и омег могут меняться в течение жизни. Они заложены в их организмы, но каждый раз его можно прочесть по разному. И каждый из вариантов Джозефу совершенно нравился. Ладони Цезаря были нежнейшими после масла, он трепетно сжал их и осторожно помог встать, отрываясь от зеркала и увлекая на свою постель, которая согласно заскрипела. На Цезаре оставалась лишь длинная шелковая рубашка, под которой только нагое тело. Они привезли ее из Парижа и ее струящиеся прозрачные сеточки до безумия заводили Джостара, так что он тут же поцеловал Цезаря в губы, увлекая в очередной не менее страстный секс. Спустя время оба лежали на сбитых простынях и обнаженный Цезарь смотрел на то, как пляшут в очаге камина языки пламени. Джозеф осторожно ласкал его волосы пальцами, перебирая и приятно касаясь лба. — Слушай, Цезарь… Тебе правда… Эта песня, ты пел, что без меня тебе никогда не будет достаточно всего остального. Славы, денег, высот. Значит, ты уже решил, что можешь бросить холл ради меня? — Джозеф, — Цезарь поднял голову и внимательно посмотрел в такие пронзительные аквамариновые глаза, подбираясь ближе и касаясь его щеки кончиками пальцев. Едва уловимо и нежно. — Это просто песня. И я надеюсь, ты не собираешься устраивать обиженных сцен, если я скажу, что очень тебя люблю, но без холла я жизни не представляю. И лучше тебе в нем и оставаться, если ты не хочешь ставить меня перед бессмысленным выбором. Холл это память о моем дедушке, о моей семье. О нашей любви тоже. И, конечно же, я не лишен целей. Я хочу сделать это место самым известным. Мы будем богаты, я обещаю, но я сделаю это с тобой или без тебя. Потому что это моя жизнь, Джозеф. И пустил тебя в свою жизнь и мечту. Я предупреждал, Джо, я поэтому не хотел… Ты и сам знаешь. Правдиво. Цезарь не хотел, чтобы Джозеф растрачивал свои эмоции на сомнения и выдумки. Хотел, чтобы Джозеф сразу понимал всю картину. Цезарь очень его любил и впервые в своей жизни отпустил все цепи, которыми сам же себя посадил на привязь. Он полностью погрузился в чувства. Потерять Джозефа самая страшная перспектива и Цезарь уже отложил огромную сумму денег, чтобы он ни в коем случае даже не приблизился к опасности. А подозревать, что их страна становится той самой причиной опасности — уже обыденность практически в каждом доме. Джозеф смотрел. Цезарь видел, как его глаза собирают свет от новой лампы и керосинки на тумбочке, видел, как отражают его вперемешку с чугунной тяжестью боли и грусти. Но губы Джозефа, без сомнения, улыбались. Он взял его ладонь, бережно поглаживая бархатную кожу, столь бледную не по-итальянски, и ведя невидимые линии по тыльным и межкостным мышцам, которые у него красиво выделялись мощно, мужественно. Джозефу нравились хрупкие утонченные мужчины-омеги, но он в очередной раз убеждался, прижимая пахнущие кремом и маслами пальцы с аккуратными ногтями не знающими тяжелой грязной работы, что он бы не влюбился ни за что в Цезаря, если бы он был бы такой же щуплой воблой как какой-нибудь Рохан. Цезарь стал войной, вызовом и центром силы. Куда интереснее стать рыцарем там (да хоть верным псом на коврике), где казалось бы, рыцарь и вовсе не нужен. Цезарь вырвался от стандартов и не утратил несомненного изящества. Когда-то Цезарь показывал Джозефу на картинках в книге, а затем и во время voyage в Париже, таких… Красивых, античных омег в скульптуре и живописи — ценились тонкие и женственные, но еще больше любили изображать не менее мужественных и высоких омег. В те времена эволюция еще не отняла у омег более выразительные округлости в груди и это выглядело потрясающе. Мышцы, но легкая мягкость. Заточенные фигуры в мраморе как облака изгибали тела. Цезарь был таким же. Возможно, влюбился Джозеф тогда, когда увидел эти картинки, а затем взглянул на Цезаря и понял, убедился, что вырастет из него точно такая же итальянская скульптура. Итальянские скульптуры? Вояжи в Париж? Все это помогало убежать галопом от тяжелых мыслей о том, что сказал Цезарь. Возможно, он и сорвал с себя собственные цепи, но толстые звенья, словно по тонну каждая, полетели не куда-то, а точно в Джозефа. На самом деле, Джозеф прекрасно осознавал, что, в общем-то, да. Массивы цепей не исчезнут просто так и закоренелое сознание почти тридцатилетних людей не сказочка — просто так в темный угол с грохотом не отбросишь. Джозефу дали шанс, открыли лазейку к отношениям. Он понимал, на что идет, он осознавал в полной мере, что теперь этот груз придется тащить ему одному. Навешать цепи на себя и нести за спиной Цезаря. Джозеф бы мог счесть это унизительным, однако, идти за этой широкоплечей спиной в накрахмаленной рубашке, единственное, что оставалось, если он вообще хочет хоть когда-то видеть Цезаря рядом и просыпаться с ним в одной постели. Джостар верил, что рано или поздно они избавятся от всех оков прошлого. Прищурился ехидно и снова поцеловал мизинчик, затем шурша одеялами и прижимаясь губами уже ко лбу Цезаря. — Я надеялся, что рано или поздно ты пойдешь навстречу на равных, Цезарь, но я всегда был готов на любой путь, который ты предложишь, я полностью понимаю, что для тебя первостепенно все же холл. Но нужно договориться. — О чем ты? — Договориться? От безумных идей Джозефа сразу сосет под ложечкой и подступает ком к горлу. Цезарь нахмурился и сжал смуглые пальцы. Взгляд неотрывно пилил возлюбленного. Наверняка скажет какой-то очередной глупый бред с ехидством, но все же. Иногда Джозеф выглядел подозрительно собранным, а когда он такой, значит пора нервничать. — Я хотел тебе сказать, Цезарь, что если ты ставишь меня в такие условия, что я иду за тобой и не возмущаюсь, что тебе всегда будет мало нашей кроватки и любви, а нужны слава и дворцы, то не удивляйся, что я начну что-то делать и для себя. Я люблю петь и танцевать, но кажется скоро война и … — Джозеф, нет. — … После нее я хотел бы, чтобы у меня появилось свое дело, которым я буду поддерживать и твой холл и самого себя. Мне это нужно. Цезарь понял, что рано напрягся. Он выдохнул, крепко обнял в кольцо рук мощную горячую шею партнера и ласково расцеловал его висок и косматую макушку. Страх холодным и липким ощущением полз под одеялом по ногам, к коленям и бедрам, но Цеппели зажмурился, чтобы не пускать его выше. Джозеф дурак, Джозефу только дай погеройствовать. Но Цезарь все обязательно предусмотрит и остановит. Чем бы дитя не тешилось лишь бы не плакало, Цезарь готов отпустить Джозефа заниматься чем угодно, лишь бы это его не убивало. — На самом деле хорошая идея, если ты все же будешь приходить и выступать хоть время от времени, — прошептал Цезарь, тихонько гася лампу одной рукой. — Это отлично, если ты будешь отвлекаться и чем-то занят, будешь развиваться и заниматься чем-то своим, что тебя по истине радует. Мне совсем не нужен муж, который до конца своих дней просто пляшет под мою дудку и ничего не имеет за спиной и душой. — Что-что? Ты сказал муж? — Ха. Размечтался, тебе послышалось. Заткнись и спи. Они рассмеялись, помяв друг друга немного на подушках для чистого приличия.***
Тьма и страх. Страх и боль. Эти ужасные чувства на самом деле легко вытерпеть. Нориаки ни о чем не думал, он увел свое сознание так далеко, как только это возможно. Почему это до сих пор существует? Каким правом эти люди себе такое позволяют? Он ведь даже не альфа. Страшнее всего, по правде говоря, была вовсе не боль, а то, что мать может спуститься и увидеть это. Этот ужас ее уничтожит. Поэтому Нориаки зажал все внутри себя и гордо молчал, пока по покрасневшему носу сбрызнула на пол слеза. На дорогой, блять, персидский ковер. Может хватит? Когда ремень в очередной раз занесся для звонкого шлепка, Нориаки шмыгнул носом и резко вскочил на ноги, сам не зная как, вытягивая руку настолько, насколько позволяла узкая рубашка и ударил е г о. Хоть и кулаком, но удар получился звонким. Пальцы «рассыпались» перед целью, вообще что-то не понятное, и вряд ли это было чем-то поразительно сильным, но Нориаки понял, что отец этого явно не ожидал. Генерал замер, темные глаза заморгали часто, а брови изогнулись, потеряв гневное изгибистое величие. Уродская толстая сигара вывалилась на паркет, а Нориаки просто … Замер тоже. Он должен сейчас бежать прочь? Костяшки очень сильно загорелись и горели с той же адской болью, что и припухшая фиолетово-розовая щека. Они стояли и смотрели друг на друга. Оба растерянные, сбившиеся с мысли. Ремень опустился в руке, а Нориаки согнулся, чтобы поднять сигару и выбросить в ближайшую пепельницу. Он сделал это медленно и осторожно, но никакого удара больше не последовало. Вот только лицо отца дрожало и подергивалось, а значит новой волны агрессии не избежать. Нориаки громко выдохнул и широкими шагами сорвался из гостиной, где под бой тяжелых часов в дубовой оправе говорящих о полночи сопровождал всю сцену наказания, отмеряя шлепки отцовского ремня точно метроном. Каждый шаг он слышал с многократным уселением, точно металлические тарелки отбивались в голове. Отец последовал за ним. — Я ухожу! Иди ты к черту, ублюдок, мне это надоело! — Нориаки решительно закусил губу — остальное лицо не пострадало, так что больно не было. Раньше его бы остановила мать. Он бы трепетно поднимал к луне глаза и трепетно думал о том, что Инесс без него будет тяжело. Да и куда он пойдет? Теперь идти было куда. Не Джотаро? Да плевать, он пойдет к Рохану. Не Рохан? К черту, Дио тоже его приютит. Шаг и шаг, но подальше отсюда и от унижения. А потом… Потом можно и о матери подумать! Сейчас его не терзали сомнения, волнения или прочее. Внутри все кипело и бурлило. Пальто? Вообще все равно, что его вещи валяются по полу в их большом фае. Он поднял лишь шерстяную дрянь, которую обязательно можно продать. Им с ДжоДжо еще пригодится. — Ты не уходишь! — его за шиворот рубашки поймала мясистая рука и попыталась задержать, зажать в позу подчинения. Нориаки. Черт. Его. Дери. Всю жизнь учился балету. Он может быть сильным, так давай же. Рукой снес руку отца в сторону и пламенно взглянул. Оказывается, он был его выше. Только сейчас Нориаки наверное так четко это осознал. — Не уходишь, потому что я тебя выгоняю! И мне плевать, что скажут люди! Мой сын — потаскушный выблядок! — Если ты вообще мой отец, свинья! — Взвизгнул Нориаки, когда он снова схватил, но уже за предплечье. Это… Было абсурдным. Нориаки сам спешил к главной двери, но отец с великолепной верой толкал его еще больше, да так, что Нори впечатался спиной в дерево и витраж задребезжал. — Не смей даже на каплю претендовать на то, что это ты решил, что я ухожу! Я САМ УХОЖУ. Красные пальцы сильнее сжали мех, а отец радушно помог ему открыть дверь, продолжая играть спектакль одного актера — гордого несгибаемого отца, который отправляет «выблядка» в одной рубашке и брюках (хоть не босым) на произвол холодной баварской судьбы, зимы и чего там еще? Одна рука краснела и болела от удара, вторая от того, как ладонь вжималась в ковер. Звук ударов ремня все еще эхом откликался в ушах, но громче гудела мысль о том, что надо поскорее убираться. Он никогда не говорил таких вещей. Он ведь такой хороший. Такой милый мальчик. А на языке лишь брань. — О-о, благодарю за галантность! — Нориаки конечно же выходит в открытую дверь. — Я даже разрешаю вам снова меня ударить! Отец дергает его за воротник, разрывая тонкую ткань. Мороз уже обжигает кожу, снег вокруг хлопьями сразу обсыпал плечи и волосы, но тут же стряхнулся, когда Нориаки бьют в грудь, отталкивая на каменную плитку крыльца. К счастью, без переломов, просто твердо. Нориаки смотрел снизу вверх, но не чувствовал эту щемящую разницу углов или футов в высоту. Его горящие несломленные глаза из фиалково-сиреневатых в свете фонаря и ночи легко превратились в жесткий, темно-фиолетовый взгляд. Словно он сам — грозное ночное небо. Нориаки поднялся на ноги, постучав ботинок об ботинок, снова шмыркнул, открывая рот для уставшей отдышки. Холодный воздух, точно целый залив северо-ледовитого океана, хлынул, чуть ли не разрывая сжатые от усталости легкие. Минутное затишье оборвал отец. — Самое гадкое, Нориаки, что ты еще вернешься. Помяни мое слово. — Надеюсь я помяну тебя! — Нориаки схватил свободной от накидки рукой кусок слипшегося снега в жесткий кусок, который забрыли убрать, когда обдалбливали крыльцо и со всей мощи бросил в отца. РАЗУМЕЕТСЯ, он успел закрыть дверь! Но Нориаки выбил пару стекляшек. — ИДИОТ! — ОТ ИДИОТА СЛЫШУ! > Больше это его не волновало. Нориаки сжал мех в руках и побежал по свежему снегу, не слыша его хруста. Весь злой, взъерошенный, с порванным воротником и обтягиваюшей рубашкой щуплые плечи, мальчишка… Или уже мужчина? Несся по заметенному тротуару. Желтый шар света. Синяя тьма. Желтый шар фонарного света и снова — тьма. Он еще всем докажет. Еще всем покажет. Да что он ему сделает? Ублюдок. Пойдет изобьет мать? Нет. Сегодня Нориаки был за нее спокоен. О, как никогда спокоен, ведь он видел в глазах этой падали страх, слабость. Да ничего ему не стоило прибавить усилий и избить его до полусмерти, не дать выйти из дома, схватить из тумбочки пистолет, но он явно не хотел. Может что-то типа остатков любви, но еще и понимание — Нориаки вырос, он больше не изуродованный режимом мальчик-омега, который лучше бы вообще не рождался. Этот урод напьется, но Инесс не тронет. Нориаки побежал еще быстрее, не разбирая дороги, скользя и растерянно балансируя, но снова набирая ход. Почти там же, где Дио караулил Нори в прошлый раз, караулила другая тень. Она так неожиданно выросла перед Нориаки, что он не успел даже подумать, врезался и отшатнулся, шарахаясь, как от огня и дико взглянув высокому человеку в лицо. С противоположной стороны реки видно, как стояли два молодых человека друг напротив друга и пока вокруг шумела приглушенно река и в молчании опускался на землю снег, они стояли. Далеко-далеко, два четких силуэта. Наконец снова лица и Нориаки смотрел, как загнанный зверь. Лицо ноющее от удара сначала не потеряло отпечатков протеста — нахмуренные брови, тяжелое громкое дыхание через нос на надрыве, алые уши под рыжими спутавшимися волосами. Пламя в глазах настолько неистовое, что человеку стоящему напротив это было чуждо. Но… Наконец, губы Нориаки с остатками подразмазанной помады дрогнулись, и исказились в оскале. Он зарычал с детским стоном полном отчаянья и несчастья. И точно кто-то дернул за цепочку в ванне, вся боль наконец-то прорвалась наружу. Из глаз покатились огромными гроздьями слезы, тут же помокрел нос и обрушилась вниз голова — макушкой в грудь другого мужчины. Ладони бросили полушубок к ногам, а сами, свернувшись в едва оформленные кулаки, забили по поверхности верхней одежды, пока его осторожно обняли. Демон, вырвавшийся на свободу, наконец, ослаб и снова скрылся в этом трогательном юноше, сумевшем совершить еще один отчаянный и очень важный шаг в своей жизни. — Я не вернусь… Я не вернусь… — Нориаки тихо шептал сам себе, сжимая лацканы чужого пальто. Захлебывался, всхлипывал, скулил и задыхался, но продолжал повторять, веря в чудо и веря в себя. (Удался ли план Дио? Или все же таинственный мужчина — верный ДжоДжо?)