28 февраля, 1939 год.
Музыка лилась нежнейшая. Обвораживающая. Глубокая и тягучая, как густое розовое варенье. И запах соответствующий — Нориаки острыми коленями, очень медленно рисовал линии, точно ледокол в океане, по лепесткам цветов. Найти в конце февраля почти сотню бутонов дело непростое, но чертов Цеппели и в этом преуспел. Крайне сексуально, движения Какеина будоражили людей на сцене. Больше всего, пожалуй, дрожал Бруно за кулисами, который с заметными синяками под глазами ластился к боку Леоне. — Я не жалею, что шил этот костюм ночами, — шептал юноша с черным каре, а высокий итальянец лишь мычал: — Нориаки теперь настоящая звезда «Крылатого солнца». Я думал, настала весна, а это оттепель. Конечно, каплю зависти в Аббакио можно было назвать естественной. По пятницам теперь всегда проводились особенные представления и Цезарь выискивал все больше и больше идей. Сейчас в розово-красной подсветке, Нориаки показывал номер, где он вначале появился в пышном полуплатье с кучей слоев бордовой сетки и кружева. По мере продвижения песни в исполнении Дио, вернувшегося к работе и восстановившегося до состояния «Можно закрасить», Нориаки обнажался. На высоких каблуках бывший балерун покручивался, спускал с блестящих донельзя бледных плеч все того же цвета красный-красный ненастоящий мех, украшающий воротник верхнего слоя наряда. Плечи Нориаки, помимо блестящего порошка, еще украшали ехидные поцелуйчики помадой, которую старательно оставлял на нем Рохан. Когда накидка упала ближе к занавесу, в зале раздался томный вздох. Альфы все замерли, напряглись. Ах, как я тобой влюблен, мой друг – и что теперь? Снег стремительно превращался в кашу. Март буквально через две страницы календаря. Что поделать, если февраль так скоротечен? Нориаки, Джотаро и Рохан весело переговаривались и посмеивались, идя на очередное новое представление. Город преображался стремительно — прыгающая в лужах детвора, более легкие юбки у девушек под плащами и пальто, невысокие горы на фоне потеряли свои торжественные очертания и стали похожи на кучки грязных мокрых воробьев, которые порхали по еще облезлым деревьям. Рохан еще не знал, о том, что ему готовят свидание, Джотаро посещал тренировочные полигоны, а Нориаки, живя с ним, в кои-то веки испытывал нечто сродное счастью. Безопасность и окрыляющее чувство любви, казалось, могли победить все, пока друзья не уперлись в тень от очерченного ранним оранжевым закатом Дио Брандо. Дио поворачивался в такт музыке, неспешно качался бедрами, мерцал рубиновым бисером на швах своей белой рубашке. Белая и красная роза. Нориаки в этот момент и опустился на колени, оставшись в среднем слое своего костюма – бордовый корсет с крупным стеклянным камнем в серединке лифа-сердечка и пышная юбочка, сетчатой оборкой едва прикрывающая красные трусики так же богато расшитые и черные чулки. Специально крой клонился слегка вниз, чтобы оставить для некоторых уголков зала загадку, таинство. Это ощущение и предвкушение заставляло важных граждан и приезжих генералов выгибать толстые шеи, молодых судорожно сглатывать, а пожилых снимать очки с толстыми стеклами и протирать испарину со лба клетчатыми именными платочками. Нориаки привставал, не отрываясь от пола, чуть оголял ягодицы, наклоняясь, кокетничал, под пение Дио и приоткрывал в неслышном стоне выкрашенные помадой губы. Глаза стреляли, словно стрелки черными наконечниками с его век оживали. Я в тебя упаду словно в розы, Шипами изрежусь до боли. Нориаки напрягся и выдохнул. Он чувствовал, что мышцы Джотаро под его вытянутыми ладонями на локте юноши буквально налились металлом. Или стали точно камень. Но точно так, что можно было идти и убивать врагов голыми руками. Не смотря на минувшее время и сошедшие следы со всех, осадок испорченного ужина все еще гнил где-то в душах всех присутствующих. Нориаки чувствовал, точно оказался одной ногой с одного берега, а второй на другом. И балансировал на краю, точно канатоходец. Если бы в холле такой имелся — замечательно, однако сейчас Нориаки всего лишь сворачивал с моста на подходе в холл. Он мечтал о хорошем выступлении и горячем шоколаде. — Я хочу поговорить. Точнее, сказать, — дернулись губы Брандо, что Джотаро встретил практически с рычанием. — Если хочешь поболтать, сходи к Цезарю, а нас не трогай, — Джотаро категорично цыкнул. — Яре-яре. Настроенный на диалог еще меньше Нориаки сначала стушевался, сморгнул и посмотрел на Рохана в распахнутом пальто и полупрозрачной новенькой рубашечке. Мял губы и щурил брови, в его зеленых глазах читалось нежелание здесь находиться. В конце-концов, к Дио он никакого отношения в этот раз не имел, а наживать проблем не хотелось. Вспышка решимости падающей звездой расчертила этот взгляд, и пока Рохан сообщал о своем мнении, в голове у Нориаки родилось свое правильное видение ситуации. — Простите, я пожалуй пойду в «Солнце». Потом расскажешь. Нориаки лишь кивнул, а затем огласил то, что его озарило с минуту назад: — Джотаро, давай ты выслушаешь Дио и к тому же — попросишь у него прощения. Это не обсуждается, Джотаро, ради всего святого, давно пора это сделать. Джотаро цыкнул, желваки его заходили, а ледяные глаза прищурились. Трое человек замерли, уже не отвлекаясь на силуэт отдаляющегося Рохана. Это время оказалось крайне важным, ведь всем им нужно было подготовиться и разогнаться по этому скрипучему ненадежному трамплину и поговорить. Нориаки постепенно стал тянуть ленты корсета. В толпе начались волнения, кто-то присвистывал. Цезарю не нравилось, когда гости вели себя по-свински, поэтому с некоторыми особо бодрыми брат Окуясу вставал боком к плечу и давил взглядом, так что они притихали. Все же… Здесь они не для пошлости. Здесь им показывают настоящее искусство. Скользнув по розам снова, Нори изящно встал и корсет с него слетел. Одно движение пальчиками в перчатках и следом отправились сетчатые оборки юбки. Зал залился аплодисментами — хлопки и овации разнеслись со всех сторон. Если бы ты испытал, тоже самое. Ты бы знал, что такое любовь! Им нравился. Нравился до безумия Нориаки. Его нежнейше рыжие волосы… Прогиб спины, тончайшая талия, подсвеченная софитом. Прозрачнейший розовый шелк, на булавочках – пришиты свежие лепестки роз (из бархата)… Лепестки и скрывают от части трусики, все еще храня его тайну. И все же, долгий номер с растянутым танцем, невероятными грациозными связками, антуражем, покрытым розами в конце зимы, — всё это играло на чувствах смотрящих. Цезарь, наблюдавший за каждым шоу, пребывал в состояние лютого восторга и все больше и больше утопал в желании удивлять. Выступления больше не планировались точно, ведь Нориаки отлично импровизировал, вживаясь в очередную страстную роль и играя с образами, точно прирожденный стать звездой бурлеска. Свет погас. Последние касания пальцев пианиста об белые и черные клавиши. Шепот Брандо в микрофон. Ах, как я тобой влюблен, мой друг – и что теперь? Я думал, настала весна, а это оттепель. Джотаро сдавленно кивнул. Хорошо. Он готов выслушать этого мерзавца. Нориаки постарался, проведя массу бесед с ним на эту тему и Джотаро должен хоть немного оправдать ожидания возлюбенного, показать, что ради него он готов на какие угодно изменения и принятия. Даже, если речь идет про белобрысое чмо. — Для начала позвольте и мне принести свои извинения. Я лишь хотел сказать, что я люблю и буду любить Нориаки, чего бы мне это не стои… — Дио, это явно не то, что мы хотели услышать. Ты опять хочешь получить по лицу? — Нориаки не дождался Джотаро, сам прервал его, не утруждая Куджо рычать. Нориаки стало зябко и неприятно, точно он проваливался в ил на берегу реки. Зыбкая земля проваливалась гадкой кашей. Дио словно искал еще больше проблем, но, вдруг, Джотаро положил ладонь на плечо Нориаки, вытаскивая руку из его ладоней. Так стало немного теплее, но неужели Джотаро это позволит? Нориаки с вопросом взглянул на него, но промолчал. ДжоДжо кивнул, чтобы Дио продолжал. Брови Брандо, как всегда, крайне говорящие, подвижные, изогнулись. Драматично прикрывая ресницы, Брандо выдохнул побледневшими губами с уже слабыми, но слегка заметными розовыми отблесками бывших травм. Хорошо, что удары Джотаро никак не повлияли на внешность. Не смотря на несколько грамм внутренней гадости, Дио неотразим внешне, и приятно смотреть на него, видя прежнюю красоту. — Это ничего не значит, простите. Я лишь хотел сказать, что от своих чувств не отказываюсь, но никак претендовать не собираюсь. В понятия моей чести входит и то, что если я вижу, что мой возлюбленный счастлив, я готов отпустить его, — впрочем, достаточно искренне Дио поднял дрожащие черные реснички и мужественно вскинул подбородок. — Я хочу, чтобы Нориаки был счастлив. Поэтому, Джотаро, береги его. Люби его. Ублажай его. Цени. Я же клянусь, что никогда больше не помешаю вам и вашей новой семье. Я клянусь не просто так, я клянусь честью своего отца. Мимо проехал грохочущий грузовик. Ветерок подхватил челку Нориаки и чуть-чуть покачал, пока сиреневые глаза наполнились неподдельной печалью и благодарностью. Нориаки не знал, что чувствовать, но душа его сама наполнились нужным. Он вспомнил все добрые моменты между Дио и им. Он помнил его дом, где не был, наверняка, еще никто, кроме него, даже его, якобы, ценнейший друг Цезарь. Защиту и тепло, с которого Нориаки начал свой взрослый путь, когда Джотаро не было рядом. И тот неприятный момент, шрам, оставленный на них непониманием и инстинктами, пусть и притупленными, нежели животное влечение, слегка сгладился и словно забылся. Нориаки хотел его забыть, как глупый сон. Благодарно, Какейн с улыбкой опустил голову и прикрыл глаза. Ему нечего сказать, но вот Джотаро… — Что ж. Хорошо. Я не очень многословный парень, ты знаешь, Брандо. Просто… Спасибо? Прости за испорченное лицо, за сорванное выступление и остальное. Это ошибка. Ты может, и не евро, чтобы мне безумно нравится, но и не самая последняя тварь. Раз раскаиваешься, конечно. И я… Тоже. Не стоило тебя бить. Джотаро усмехнулся. Но Нориаки открыл глаза и увидел его протянутую к Дио ладонь. И Дио ее тут же пожал. Совсем по-дружески, хотя о ней речь и не шла. Все понимали, что друзьями им уже не стать, что камень любви останется вечным преткновением, но сейчас эта хрупкая соломинка, протянувшаяся между вражеских берегов помогла Нориаки на нее опуститься, не стоять и там и там, тянуться, страдать. Успокоившись, он действительно почувствовал, что мир между этими двумя — то самое, долгожданное, нужное. Дио им не враг.***
Джоске и Окуясу не принимали участие в сегодняшнем выступлении. Задержались у Коичи с уроками и подготовкой к новой контрольной. Окуясу толдычил что-то, пытаясь вспомнить изученный материал, а вот Джоске его совсем не слушал. Мальчишка сжимал портфель, шагал прямо по лужам, не боясь забрызгать более легкие весенние ботинки. В свете уличных фонарей все казалось противным, блевотно-желтым. Да, негативные мысли все чаще занимали взрослеющую и влюбленную голову. После всех тех серьезных разговоров и событий, Джоске уже просто напросто не мог отделаться от понимания, что жизнь его детская утекает, как ручей в решетчатую канализацию. — Ого, смотри-ка, Рохан такой красивый. — Рохан? Джоске пропустил вдох, пропустил дыхание сердца, пропустил шаг и запнулся. А затем дернулся изо всех сил и побежал последние несколько домов, болтаясь с портфелем как ненормальный. Он бежал в коридоре из чертовых тополей, облезлых, как плешивые дворовые кошки, которых они откармливали. Фонари отмеряли оставшиеся метры, а затем он затормозил и … Не смог остановиться. Он шел медленно. Точнее, словно не шел, а плыл в невесомости, пока весь мир замедлился. Джоске шел к крыльцу, а с крыльца шел высокий, красивый донельзя Рохан в блестящем черном мужском платье для богатых омег, которое мерцало и переливалось синеватым даже в этом гадком свете. На плечах — белоснежный мех. Но главное в этот раз не его облик, а то, что под руку в машину, начищенную, точно зеркало, вел его статный мужчина. Джоске замер на верхних ступеньках крыльца в «Крылатое солнце», а Рохан последний раз обернулся, когда какой-то, видимо, офицер, подал ему руку и помог сесть в автомобиль. Рохан смотрел на Джоске с такой тоской, что и моря не хватит, чтобы темные волны из бугристой краски с картин могли передать это. И как это понимать? Джоске… Не дурачок. Его портфель, точнее, его лямку, сжали в кулак. Нос предательски шмыгнул, пока он смотрел, как Рохан отвернулся, рассмеялся, а затем и вовсе поцеловал этого человека. Это он видел уже слабыми черными силуэтами в отдаляющемся транспорте, но тем не менее, образ въелся в подкорку прочнее некуда. Окуясу подошел неспешно, весь растрепанный, шапка набекрень, а Джоске посмотрел на него так, словно мир развергся надвое, динозавры из книжек выбрались и растоптали всех людей. — Братан, ты че? — Окуясу. Как мне умереть? Окуясу такого шекспирского трагизма у Джоске не оценил, нахмурил черные калачики бровей и угрюмо выдохнул. Ах, Джоске и представить не мог, что все настолько тяжело. Он и забыл, что Рохану пообещал, что ничего не будет делать, что все выдержит, но сердце мальчишки … Разве могло? Разве могло хотя бы на миг задуматься, что в любой день или вечер, этот чертов Рохан ускользнет от него, как шелковый шарфик на ветру? — Отмена, я не буду умирать, – Джоске отмахнулся. Окуясу лишь сочувственно хлопнул его по плечу, когда они поровнялись и стали заходить мимо выходящих гостей с представления. Протиснуться сквозь толпу было сложновато, но Джоске так огорчился, что и об этом думать не мог. Мысли распогодились, лишь когда он шел мимо кабинета Цезаря, а Окуясу оказался уже в их комнате, потому что побыстрее хотел прочитать рассказ к завтрашней литературе. — Что ж, я рад, что Рохану пришелся по вкусу этот Кира. Надеюсь, они просто переспят и все будет отлично, — бахвальство Цезаря Джоске ни с каким другим не спутает, а смех Джозефа лишь подначил, словно под ребра вставили кочергу: — Все же осторожнее, honey, Рохан же не проститутка, чтобы его использовать. — Джозеф-Джозеф, smettila di dire sciocchezze, прекрати нести глупости, проститутки хотя бы берут деньги. Рохан же — ветреный и глупый омега. Если хорошо поработает нужным местом, возможно, его ждет даже выгодный брак и счастливое будущее. — Цезарь, я перестаю тебя узнава… Джоске больше не слушал, шмыгнул носом, который раскраснелся, как помидор и пошел скорее в комнату. Надоело. Если мир взрослых такой, то лучше он все же станет как Питер Пен. И не нужны никакие ему заботы о ближних, о которых говорил Джозеф. И Цезарь ему не нужен. И даже Вэнди, которая не Вэнди вовсе, а … Непонятно что. Печаль заполнила сердце и временно уничтожила всю уверенность Джоске. Как бы он не пытался задушить детскую симпатию, влюбленность и первое юношеское влечение, сердце его не могло успокоиться и билось от мысли о Рохане чаще в сто раз. Он любил его, любил изо всех сил. И, видимо, навсегда потерял.