Мюзик-холл «Крылатое солнце»

      Нориаки чувствовал себя не очень хорошо. Осталось несколько дней до марта и его организм, наконец, дал о себе вновь знать. Весь день у него кружилась голова, а Джотаро играл и играл, стараясь запомнить новую композицию. Какейн бы хотел сказать, что новый номер был очень важен для них, но… В последнее время номера меняются как перчатки, что иронично, ведь это элемент шоу. Цезарь постоянно выдумывал что-то новое, поэтому стало неясно — а какие из номеров важнее? Каждый новый для него важнее предыдущего, а времени все меньше и меньше. Февраль короткий месяц и ни о каких долгих репетициях и речи не шло. За две недели Какейн участвовал в трех новых номерах и честно говоря, немного устал. На часах еще нет четырех, до представления добрых четыре часа — вполне достаточно, чтобы вновь все повторить, принять подобие душа и добежать до гримерки «Крылатого».       Они слегка раздвинули мебель в маленькой гостиной, чтобы репетировать вдвоем. Нориаки слушал музыку и в простом домашнем комплекте повторял движения. Медленно, растянуто, чтобы не устать перед шоу. Он встает на носки с каблука, как полагается балеруну. Ах, балет, все реже в номерах он танцует то, что ему нравилось когда-то. И только он ловит ритм Джотаро, в глазах на миг темнеет, а Нориаки чувствует, что нога подводит синхронно с тем, как соскользнули пальцы с тона ноты «H» на плоский полтона ниже «B». Джотаро нервничает, отстраняясь от клавиатуры и дергается еще больше, слыша, что Нориаки упал. Разумеется, этого достаточно, чтобы мужчина подошел к возлюбленному и присел рядом с ним. Джотаро понимал прекрасно, что не только он пытается что-то доказать этому миру, но его милый вишневый Нориаки тоже. Трудится в поте лица и Куджо старается не давить и не мешать, ведь последние события доказали, что им не стоит душить друг друга. Не в это время, когда столько трудностей, но… Сейчас Джотаро стал замечать. Не того красиво накрашенного Нориаки со сцены, к которому он привык. Которого он видит чаще всего в своей постели в последнее время, с которым заново учился общаться, потому что Нориаки под софитами… Немного другой. И такому тугодуму приходилось уживаться с его каждой ипостасей. Но… Сейчас Джотаро увидел прежнего Нориаки. Не сильного, готового отстаивать свои границы, в ярких стразах, а слабого и изможденного.       — Ты ел сегодня? — Стыдно. Очень, но Джотаро не помнил, как они провели завтрак. Все происходило на автомате. Нориаки лишь вяло покачал головой. Денег у них не стало больше, да и они откладывали. В горло ничего не лезло, когда думаешь про успех, мстящего отца, про всё. Джотаро же снимает с ноги его обувь, проводит по щиколотке и обнаруживает ссадины, растертые и переросшие в мозоли. — Ты слишком много репетируешь. С утра до ночи, даже в выходные. Как ты будешь танцевать, если стёр ноги?       — Мне не привыкать, всё в порядке, — Нориаки покачал головой. Он вспомнил, как учтиво и заботливо его однокурсники в Академии Искусств подложили ему иглы в пуанты. Отделался очень просто, но приятного мало. Да и без этого Какейн часто танцевал до крайней степени усталости. Сейчас он позволил Джотаро касаться своей ноги, размять пальцы, а сам обнял свободное колено, потираясь об голую кожу щекой. Джотаро осторожно присмотрелся к нему еще раз, рассматривая в сиреневатых глазах тоску, но и слабый, романтичный огонек. Вдохнуть поглубже воздух не составило труда.       — У тебя течка?       — Что? — Нориаки приподнял голову и нахмурился. — Я не знаю… Да, возможно.       — Нет, это не «возможно», мы оба знаем точно, — Джотаро цыкнул, хотел сильно закурить. — Вот ведь. Пусть Рохан заменит тебя сегодня. Цезарь говорил, что омеги заслуживают отдыха в это время. Пожалуйста, я не хочу, чтобы ты не просто танцевал, но и вообще появлялся в холле. Эти альфы, что приходят поглазеть на тебя…       Нориаки вяло усмехнулся. Да, если бы все было так просто.       — Может быть, раньше Цезарь и давал такие поблажки, но сегодня он точно скажет, что это не его проблема. Рохан не сможет станцевать этот номер-бурлеск, он не репетировал. Цезаря в целом мало заботит наше состояние. Ты же понимаешь, «Крылатое солнце» только начал приносить доход, мы… — Нориаки покачал головой, робко поджимая губы и хватая своего мужчину за ладони, заглядывая в глаза. Такая любимая, зимняя и ледяная свежесть в них лучше всякого лекарства для омеги. — Мы должны стараться. Поднапрячься, чтобы наше кабаре, наш мьюзик-холл жил. Прокормил нас, когда начнется война.       Но Джотаро отстранился. Он злился, разумеется, злился. Отошел к форточке, но так и не открыл, боясь за здоровье Нориаки — еще сквозняка не хватало. Но он курит, осторожно курит в отдалении, чтобы перевести дыхание.       — Цезарь сходит с ума. Мы даже не в Мюнхене, а он пытается выжать все соки из этого захудалого городишки и нас всех, будто мы старое, но пропитанное тряпье. А я не считаю, что жертвовать всем ради итальяшки это что-то важное.       — Я нашел свое предназначение в танце. Бурлеск это… Целая история. Это вся моя натура как омеги. И Цезарь прав, он рассмотрел меня, он говорит, что я смогу затмить омег с Запада, даже Сэлли Ринд. Я …Хочу, чтобы мьюзик-холл переехал или стал визитной карточкой всей Баварии именно в нашем городке, Джо-Джо, пойми. Мы же всегда понимали друг друга в этом вопросе, что случилось сейчас?       Нориаки поднялся, сняв обувь полностью, прижался, не боясь табака к мужчине, мягко обнял его руками. Он сам иногда не понимал, где он, а где увлеченный новым для себя видом танца омега-звезда. Это подкупало. Слава, подарки, внимание. Никто не смел говорить больше, что он гадкий утёнок, точнее, лягушонок, мужчины склонялись к его ногам, а сердце билось только чаще от одной мысли — оно отдано другому. Какейн безумно любил Джотаро. Он хотел свадьбы, счастливой жизни, но разве это возможно без труда? Нориаки потребовалось очень многое, лишь для того, чтобы преодолеть свои страхи, заговорить.       — Напомню, что пару лет назад в Нью-Йорке бурлеск запретили. Что, думаешь, нацисты сильно обрадуются перьям на твоей заднице, когда все окончательно раскачается?       — Не говори так, Джотаро. Это… Опасно. И … Я… Генералам нравится. Они хвалят Цезаря, говорят, что… Он… Предложил мне вернуться домой. Сказал, что это обеспечит холлу большую безопасность и стабильность, если я помирюсь с отцом. Нориаки замолчал, сглатывая. Джотаро снова отстранился, но все же держал его за плечо, будто бы юноша снова собирается падать.       — Что ты ответил?       — Он сказал, что не давит, что просто говорит, как считает лучше, но я волен решать сам…       — Что ты. Ответил, Нориаки?       — Господи, Джотаро, ничего! — он устал от этого разговора. Его еще не влекло к альфе сильно, всего лишь температура. Он и сам боялся выходить в течку после того, что произошло с ним однажды, но это не значит, что он может пропустить работу. Им нужно выступать и время идет.

***

      Ни болезни, ни обстоятельства больше никого не волновали. Даже здравый смысл постепенно отступил. Так казалось Джотаро, когда он смотрел на холл со стороны. Курил после очередного выступления. Сегодня Цезарь впустил даже больше зрителей, чем они могли вместить, пришлось снова забирать стулья у соседних домов за малую плату. Набережная в дни таких выступлений битком забивалась автомобилями от самых дорогих до грузовиков. С одной стороны Куджо радовался таким переменам, они правда сулили им щедрый доход. Он видел, что маленький сейф Цезаря уже едва ли закрывается. Омега летал на крыльях вдохновения, слыша при этом только себя. Опасное ощущение, Джотаро казалось, что место, ставшее ему практически домом, а люди в нем семьей — трещит по швам. Возможно он преувеличивает? Разве слава это плохо? Зачем он забивает себе этим голову, когда все, чего они хотели, исполняется? Джотаро горько вздыхает, носком ботинка царапает слякоть на каменной кладке. Совсем скоро весна наберет свои обороты, уже и воздух не такой морозный. Удивительно, что они пережили эту зиму, но смогут ли пережить следующую?       Дверь скрипнула. Джотаро надеялся, что это Какейн уже переоделся и можно идти домой, но это высокий силуэт Джозефа. Родственники, как никак, а общались они до безумия редко и ограниченно. В этом виновата лишь его потребность в одиночестве, в которую яркий Джостар совсем не вписывался. Но может быть, и в подозрениях к холлу, вероятно, тоже виновата только эта черта. — Поделишься? — Ты же не куришь, — фыркает Джотаро, но все же вынимает из кармана лишнюю самокрутку. — Ты бы не вышел сюда просто покурить. Цезарь? Джозеф закуривает медленно, жмет губы, но курит без кашля или подростковой неуверенности. Видно, как ему больно, широкие плечи покачиваются от дыхания, но будто сжатые тяжестью. Что это? С каких пор вот так? С каких пор у главного танцора… Нет, таковым Джозеф уже не являлся. И все равно дрожали ноги и сводило горло от пения. — У тебя тоже есть такое чувство, что Цезарь увлекся? — Веки Джозефа дернули, он затянулся, прикрывая глаза и сходя на тихий голос, хотя это чревато и вовсе не услышать его, потому что из главных дверей выходят толпы людей. Джозеф не ответил, докурил и стер сигарету каблуком. Он еще пожал плечами — сам спросил, а никаких откровений не планировал. — Я… Просто… Не узнаю его. Он давит на всех, ему нравится Нориаки, как звезда, но я боюсь, что он его сломает. Я … Может быть и зря переживаю? Джозеф замолчал, медленно покуривая. Джотаро не отвечал ему, лишь смотрел в луже на отражение фонаря над дверью. Как подергивается янтарная вперемешку с черной рябью. Хотя уже и световой день держался больше, заканчивали они очень поздно. Все позднее. — Я хочу… Нет, я решил. Хочу, только ты об этом знал. Хотя, я знаю, что ты никому не скажешь. Джотаро никогда не слышал, чтобы его кузен был настолько серьезен. Он все же оторвался от клякс талого снега на земле и посмотрел в аквамариновые, искаженные ржавым отблеском глаза. Двоюродные братья под установившейся тишиной не могли оторвать взглядов друг от друга.

***

      Джотаро вернулся в зал, так и не дождавшись Нориаки. Сердце и так неспокойно после того, что ему сказал Джозеф, теперь болело и по его мальчику. Он нашел его прямо на сцене. Свет еще не выключили, в зале даже не стали убираться перед генеральной утром, они были одни, почему-то Джотаро был уверен. Джозеф и Цезарь наверху, мальчишки тоже. Кейчо проверяет снаружи, но сейчас они точно одни. Джотаро поднялся по ступенькам и подкрался к нему через кулисы. Как же он любил этот миг — когда все вокруг неважно, когда мир замирает возле фарфоровой статуэтки Нориаки. Его белой кожи, такого красивого сияющего наряда под наброшенного пальто — не понять, он замерз, или хотел пойти домой прямо так. После номера мерцал его макияж и волосы, а вместе с ним и душа.       Миг мимолетен, так нежен, чист. У них не раз уже случались откровения прямо на этой сцене. Этот не стал исключением. Как лань или лебедь, Нориаки все же его заметил и плавно взлетел над паркетом, заблестев еще больше. Часть его тела будто сама по себе светилась, отражая голубым ореолом свет софита.       — Джо-Джо, прости, ты меня заждался, я… Просто задумался, — Нориаки виновато себя обнял, видимо, ему все же нехорошо из-за его организма, но Джотаро подошел к нему, покачав головой. В этом не было ничего страшного. — Хочешь, мы уедем? Все бросим?       Джотаро удивленно вскинул брови, Нориаки действительно застал его врасплох. Молчание бы затянулось, если бы Джотаро не был уверен в блеске в глазах своего мальчика. В голове сразу же созрели воспоминания. Их первые танцы, первые номера. Первый поцелуй. Здесь, в этом большом зале с прекрасной акустикой, с выкрашенными дверьми и всеми людьми. Этим роялем.       — Послушай, Нориаки. Я хочу, чтобы мы поженились. Я хочу, чтобы ты был самым счастливым омегой, но я не хочу, чтобы ты стал обычным затворником вновь, как того хочет твой отец. Здесь ты свободен. Светишь и сияешь. И я люблю тебя. Нориаки напротив смотрел так внимательно, проникновенно. В его васильково-лиловых глазах сияли близки, и кажется, даже чуть проступили слезы на подведенных краях век. И хотя предложение между ними уже не ново, для них этот момент определенно важен. С бурлеском, или без, Джотаро не станет тем человеком, который хоть как-то ограничит его, хоть как-то лишит права выбора. Джотаро целует его именно в лоб, нежно и осторожно. Нориаки же отступил назад, спуская с плеч пальто на пол. Его узкий корсет и специальное белье снизу заблестели еще ярче сапфирами и хрусталем, от фиолетового до белейшего оттенка с радужным отблеском. Ночь пройдет, отступит зима, Небеса осветит луна. И в ее пик восхождения, Мы вдвоем уйдем с тобой.       Нориаки плавно сделал шаг назад, шлейф сзади подобие юбки, разошелся шелковыми и сетчатыми волнами, будто россыпь ночных звезд. Он пригласил его на танец и Джотаро не ждет, прихватывает его тонкую ладонь, второй рукой тут же в плавном подъеме, кружит Нориаки и ткань с его костюма тут же поднимает в воздух тысячи блесток, оставшихся после выступления.       Нориаки продолжил, опускаясь носками на пол и кружась в руках Джотаро вновь: Чтобы вдохнула весна… Чтобы верили мы в чудеса…       Но и Куджо присоединился к нему, меняясь с ним в танце, обходя вокруг. Кружа рукой за руку, давая играючи пробежать к другой руке. Нориаки вертелся возле, плавно кружился, как настоящий балерун, а Джотаро слышал этот тончайший аромат вишни, цветения. Запах его омеги, который кружил до потери сознание альфы, а зная, что им нельзя и следует быть осторожнее, как любой запрет — причиняет и боль, и сладость. И, казалось, что даже музыка была не нужна, но к счастью, они повернули рояль и теперь Джотаро мог уйти к пианино и видеть то, что происходит на сцене, но … Сейчас, мелодия звучала, казалось в самих их сердцах. На краю небес, Горе тает, как снег На щеках твоих Вечность, словно миг – Миг любви для двоих, Миг любви для двоих! Эта вечность…       Джотаро прижимал Нориаки к себе, очень бережно, наклоняя его и помогая опереться, когда балерун вытягивается на пальцах, а вторая его нога в элегантном жесте отведена назад и над головой. Они вместе опустились, вернее Нориаки так и замер в, кажется, «арабеске», пока Джотаро сам не заметил, как нашел себя сидящим на коленях. Вместе, они закончили свое личное крошечное выступление, пропитанное нежными чувствами: Там весенний дождь, прольется капелью, Для тебя поливает цветы, Снег сойдет, останется любовь… И к счастью мы вдвоём уйдем.       Весна и правда вскоре наступит. Для них и для каждого в этом городе. И хотя, бурлеск стал важным этапом для всей труппы, никто не сомневался, что впереди ждет что-то большое, тревожное. И перед этим, все до одного жаждут насладиться прекрасным мигом наступающей весны, символа возрождения, расцвета. Когда тепло и солнечные лучи побеждают над промозглостью и вьюгой. В такие мгновения, кажется, что надежда на лучшее непобедима. Надежда.       Что Цезарь, в эту ночь не ушедший из своего кабинета, чтобы встретить март с чистыми документами, не потеряет совсем голову от ошеломляющего успеха. И все же, ссутулившись за бумажками, он ищет карандаш, смахивает бумаги и находит случайно очередное письмо от Йошикаге Киры, который снова просит Рохана о свидании через его начальство. Но только это было и не нужно.       Что Кира, не оставит маленького юркого и язвительного омегу Рохана, который отправился в его богатый дом, уже снимая чулки в роскошной спальне, позабыв о всем прошлом опыте и страхе.       Что Дио, не просто обманул своих друзей и напарников, хотя сейчас и отправился после выступления прямиком в ресторан на личный разговор с отцом Нориаки.       Что Джозеф, сидящий с мужскими слезами в глазах на все еще ледяной каменной ограде набережной, одумается и не отчается.       И даже маленький Джоске не терял надежды, рассматривая фотографию, которую украл из кабинета Цеппели — групповой снимок после одного из их успешных представлений, где был даже Рохан. Вздыхая, Джоске повернулся к тумбочке и убрал фотографию в учебник, а после…        Погасил маленькую керосиновую лампу.       Долгожданная оттепель приходит, чтобы во время цветения яблонь и груш, в этом маленьком баварском городке, могло расцвести что-нибудь еще. Чтобы все, кому это было необходимо, отдохнули и ослабили путы работы. Все ради того, чтобы любили и верили.

Конец второй части.