Под сенью ольх

      Тиха, настороженна лунная ночь. Даже ветер оборвал свою мелодию, умолк в страхе и почтении предо мной и стыдливо укрылся среди неподвижных ветвей. Ведь если будет на то моя воля, не то что ветер, но даже столетние сосны и древние замшелые тисы замрут без шороха и звука, не смея ослушаться. Ибо я – царь. Из закатных теней дубравы и киновари рябиновых гроздей сотканы мои одежды, тонкими серебряными нитями вешних ручьев расшит тяжелый плащ, червонное золото осенних кленов сияет в темной короне.       Но душно мне в просторных царских чертогах. Медвяное вино давно уже не пьянит меня, яства отдают горечью во рту, а пение и танцы прекрасных дочерей лишь сильнее растравляют тоску, что живет в сердце. Лишь темные ольхи ведают о ней и надежно хранят мою тайну. И в минуты горя сумрачный шелест их ветвей заглушает мои стоны. Все чаще и чаще стремлюсь я туда, а дочери, прервав свой танец, удивленно смотрят мне вслед, не решаясь окликнуть.       Ведь неизбывна причина моей тоски: ни одна женщина в этом мире не способна подарить мне сына. Потому болью отравлен каждый мой взгляд на собственных дочерей. Под сенью ольх, в тишине стараюсь я забыть об этом проклятии, довлеющем надо мной, и той, кто выкрикнул его, собственной жизнью заплатив за исполнение жестоких слов.       И вновь иду привычной дорогой прочь, оставив позади золоченые чертоги, сияющие в лунном свете и наполненные веселым смехом и звонкими песнями, которые мне невыносимо слышать этой ночью. Безмолвия я желаю. Но что же это за шум? Кто посмел ослушаться моего приказа и нарушил заповедную тишину? Гнев в моей душе быстро сменил печаль, и я устремился на звук, который – теперь явственно я различал – оказался торопливым перестуком копыт по лесной дороге.       Всадник.       Сгорбившись и пришпоривая хрипящего коня, он мчался сквозь ветер и тьму, с трудом разбирая дорогу перед собой. Деревья, чей чуткий сон этот безумец потревожил, так и норовили хлестнуть его по лицу ветвями или выставить узловатые корни на пути. Наглец! Трижды проклянешь ты тот миг, когда решился ступить на лесную тропу этой ночью и нарушить мою печаль. Трижды возрыдаешь ты над недостигнутой своей целью. Трижды...       Но осекся я, даже не закончив мысль, и замер у края освещенной луной дороги, ибо разглядел, чтό всадник скрывал под серым шерстяным плащом и что так бережно держал на груди своей. То был ребенок. Одного лишь взгляда мне хватило, чтобы понять – срок его близок. Испуганный и бледный, он посмотрел на меня из-под спутанных и разметавшихся по ветру кудрей и тут же робко спрятал лицо, прижавшись к отцу. И тогда я осознал, что не смогу отпустить его.       – Отец, разве не видишь ты Лесного Царя? Он мне в глаза смотрел сейчас, и взгляд сверкал, как искра, – услышал я его голос и тут же пожалел о том, что не смог удержать вспышку гнева, которая устрашила ребенка.       Но испуг этот не избыл моего желания. Наоборот, оно стало лишь сильнее, и еще яснее я понял, что желаю завладеть этим малюткой и забрать в свои чертоги, где не будут властны над ним время, горе и хвори. О, когда станет он моим, лучших портних и златошвеек созову я, чтобы те скроили платье, достойное его нежных черт! Самым умелым кузнецам прикажу я отковать оружие по руке. И пусть самые искусные мастера огранят камни и вправят их в золото перстней, ножен и пояса. Ничего не пожалею я для этого ребенка.       – Дитя, оглянись, посмотри на меня! – позвал я его, пытаясь вглядеться в черты испуганного лица. – Не стоит страшиться моего облика, ведь я не причиню тебе зла! Идем же! Я проведу тебя по своим чертогам, и увидишь ты, как весел и прекрасен мой край. Там вдосталь наиграешься средь лазоревых цветов, а после одену я тебя в золото и жемчуга, какие только пожелаешь.       Но лишь сильнее прижался к груди всадника испуганный сын, ища утешения у отца.       Заслышав стук копыт и голоса, явились мои дочери, и я почувствовал, как нежные персты их коснулись моих одежд. В этот раз я не велел им уйти прочь и не стал скрывать то, зачем сюда явился и чего жду. Лишь только взглянув на малютку, они поняли все то, что понял прежде я, и жалостью исполнились их души.       – Иди же к нам, прекрасное дитя! Смотри, как светит ясная луна на небосводе. Мы будем петь и танцевать, до самого рассвета, и с нами – ты. Иди, иди же! Братом назовем тебя и в хоровод возьмем. Когда усталость смежит веки, под тихие напевы ты уснешь, забот и бед не зная, и будет так из ночи в ночь! Лишь руку протяни... – запели они. И знал я, что даже если лучший мастер соберет свет звезд и выплавит из него струны для лютни, они не смогут звучать так нежно, как эти голоса.       Как же слеп ты, человек! Неужто не видишь, что лишь беду принесут твои потуги? Но все быстрее скачет напуганный всадник, шепчет что-то несчастному своему сыну, которого мчит прямиком на погибель, понукает лошадь, не позволяет смотреть по сторонам. Не отпущу! Лучшей участи достоин этот ребенок, чем стать прахом среди жалкого людского жилья, не позволю я этому случиться!       – Я полюбил тебя, прекрасное дитя, и отпустить не смогу! Не желаешь охотой – так силой возьму! По воле моей ты не покинешь эту дубраву. Даже самый быстроногий конь не сможет умчать тебя отсюда, даже самые крепкие объятия не смогут удержать.       Крик боли взвился над деревьями, когда я схватил его за руку. О, как же не желал я причинить тебе страдания, малютка, но не смогу сберечь тебя иначе. Прошу, лишь несколько мгновений потерпи, и после навсегда забудешь о всех бедах!       – Отец, он схватил меня! Лесной Царь схватил! Мне страшно, помоги!       Не скачет – летит оробелый всадник, ужасаясь гневно зашумевших дубов, которым вторили шелестом ольхи. Испуганно ржет конь, почуяв страх хозяина, ветер зло треплет плащ. Но напрасны его усилия. Ведь уже потерял он то, что так отчаянно хотел сохранить, и даже не почувствовал утраты. Несчастный глупец. Больше не смотрел я вслед всаднику. Стих звук копыт, успокоился растревоженный скачкой ветер, и вновь безмятежная тишина пала на мои владения. И впервые за долгое время была она счастливой, ибо на руках я бережно держал ребенка. Спокойствием дышали теперь его черты, и лишь только застывшие на ресницах слезы напоминали о причиненной боли.       – Прости, дитя, не мог я сделать по-другому, – прошептал я, целуя его в лоб. – Но клянусь, что никогда больше ты не будешь плакать.

* * *

      Летят над землей года, не щадя никого и обращая прахом живых. Но обходят стороной они мой край. Нет вечному лесу никакого дела до суетливой и быстротечной человеческой жизни в эту безмятежную лунную ночь. Оборвал свою мелодию ветер, притихли темные тисы и могучие дубы, и все вокруг заслушалось нежным пением моих дочерей. А я сидел на золоченом престоле с кубком медвяного вина в руке и смотрел, как вместе с прекрасными своими сестрами пляшет, беззаботно смеясь, юный лесной царевич.