Девушка из Берлина: Вдова военного преступника

Внутри здания Главного Имперского Управления Безопасности настроение было ничем не лучше. Жаль, что с началом войны чёрные формы пришлось сменить на полевые серые, заметила про себя я; чёрный цвет куда лучше отражал бы мрачные лица сновавших из отдела в отдел сотрудников. К ланчу я больше не могла выносить ни депрессивных донесений подчинённых Эрнста, ни постоянное облако табачного дыма в его кабинете, и чуть ли не силой вытащила его в ближайший парк подышать свежим воздухом. - Люди и так на нас пялятся, а ты меня ещё и на это мороженое уговорила, чтоб ему провалиться! И чего я тебя только слушаю? Вот увидит меня кто из Управления с этим рожком, и как тогда я буду выглядеть? Да я застрелюсь со стыда! Я изо всех сил сдерживала смех при виде его сдвинутых бровей и недовольного сопения, пока сам он отчаянно пытался закрыться от любопытных глаз старой газетой, оставленной кем-то на скамье, но в конце концов всё же расхохоталась. - Перестань! Это вовсе не смешно! - Прости, но в данный конкретный момент твой угрожающий тон и даже все твои шрамы вместе с твоим ростом как-то теряются на фоне твоего ванильного рожка, - я никак не могла перестать хихикать. - Знаешь, ты - ужасная женщина! - проворчал Эрнст, но тут же снова откусил от своего рожка, уже почти профессионально прикрываясь газетой. Я доела свой и откинулась на спинку скамьи, набирая полную грудь душистого весеннего воздуха. А затем я оглянулась вокруг и вдруг заметила, что в парке гуляли в основном женщины с детьми; Вермахт продлил призывной возраст до сорока пяти лет, а также с радостью принимал в свои ряды шестнадцати и семнадцатилетних мальчиков из Гитлерюгенд. Вдруг вся эта парковая идиллия с аккуратно подстриженными деревьями, цветущими газонами и весёлой музыкой, доносящейся из динамиков уличного радио, начала казаться какой-то постановочной, неестественной, и я никак не могла избавиться от ощущения, что всё это вот-вот распадётся на части, как старые декорации, оставив только голый серый скелет бетона и прогнившие балки вместо былой красоты. Я и не заметила, как начала хмуриться всё сильнее. - Что случилось? - вопрос Эрнста вернул меня обратно к реальности. Он оказывается уже какое-то время молча за мной наблюдал, а я и не почувствовала. - Ничего. Всё в порядке. - Я попыталась изобразить беспечную улыбку, но он, естественно, не купился. - Аннализа, - наклонив голову на бок, он глянул на меня почти с укором, будто говоря, "неужели ты думаешь, что я не знаю, когда ты меня обманываешь?" Я вздохнула. - Да я даже толком не могу тебе этого обьяснить. Знаешь то странное чувство, когда всё вроде бы и хорошо, но тут у тебя вдруг возникает какое-то нехорошее предчувствие, будто что-то ужасное должно случиться? - Знаю. - Ну так у меня только что возникло такое вот чувство. Не знаю почему, но я вдруг подумала, а что, если это последняя весна, которую мы встречаем свободной нацией? Что, если это последний наш май, когда мы можем вот так беззаботно есть мороженое в парке, ты и я, а следующего мая уже не будет? Или нас не будет... Эрнст не отводил от меня серьёзных глаз, и я поняла, что у него тоже не раз возникали подобные мысли. Но он тем не менее взял мои руки в свои, улыбнулся и сказал: - А знаешь что? К чёрту все предчувствуя. Аннализа Фридманн, я приглашаю тебя на свидание двадцать четвёртого мая следующего, сорок пятого года, прямо здесь на этой самой скамейке, ровно в двенадцать тридцать, и даже если твои союзники сровняют этот парк с землёй, я всё равно буду ждать тебя на этом самом месте с цветами в руках. Я улыбнулась в ответ и пообещала: - Я обязательно приду к тебе на свидание, Эрнст Кальтенбруннер. Двадцать четвёртого мая тысяча девятьсот сорок пятого года, ровно в двенадцать тридцать. Он отбросил ненужную газету и поцеловал меня прямо у всех на глазах.